Родственные проекты:
|
Воспоминания
ТОМ I
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
От студента к учителю и к ученому
(1882-1894)
8. ПЕТЕРБУРГ И ЗАГРАНИЦА
Я провел в Петербурге два летних сезона, как того требовала подготовка
диссертации в петербургском Государственном архиве. В первый свой приезд я
был в Петербурге один, без жены. Милейший и добрейший Е. Ф. Шмурло предложил
мне, в свое отсутствие, поселиться в его квартире. Второе лето мы провели
вместе с женой под Петербургом, в Стрельне, имении одного из великих князей.
Благодаря Евгению Францевичу, я сразу попал к старейшему из петербургских
историков. Он немедленно меня познакомил с маститым К. Н.
Бестужевым-Рюминым, которого я знал только по его руководству русской
истории, намеренно засушенному вплоть до библиографии нашей науки. В
Петербурге вообще доживала точка зрения, установленная еще Шлецером: русскую
историю нельзя писать, не изучив предварительно критически ее источников.
Для древнейшей истории, с которой начал и на которой остановился Шлецер, это
было, {143} конечно, вполне правильно — и знаменовало собой переход от
компиляторов XVIII века к научному изучению. Но «московская школа», имевшая
дело с историческим материалом более позднего времени, шагнула гораздо
дальше. Во-первых, она не остановилась на изучении древнейшего периода, а
включила в свою работу громадный архивный материал, из которого можно было
непосредственно делать выводы для истории быта и учреждений — и для их
эволюции. «Петербургская школа», даже после того, как подвергалась влиянию
московской, сохранила связь с взглядами старшего поколения. В частности, и
Е. Ф. Шмурло посвятил свои работы этому направлению, и его последняя
предсмертная русская работа посвящена как бы обновлению руководства К. Н.
Бестужева-Рюмина. Даже С. Ф. Платонов, идя на компромисс, блестяще разрешил
его, посвятив первую часть работы по смуте XVII в. критике источников (они
этого требовали по своему характеру), и лишь во второй части изложил историю
смуты — по-московски.
При личном знакомстве, однако, оба старшие историка, учитель и ученик,
оказались живыми и интересными людьми. Е. Ф. Шмурло был одарен несомненным
поэтическим даром, который оживлял и его критические разыскания. А в К. Н.
Бестужеве-Рюмине я встретил, несмотря на поклонение Шлецеру и защиту
Карамзина, живое отношение ко всем научно-публицистическим трудам 60-х и
70-х годов. Беседы с ним были для меня очень поучительны именно ради этого
живого свидетельства и связи с предпоследним периодом русской историографии.
Он любил говорить — и говорил со следами былых увлечений, как бы продолжая
свою старую борьбу.
Современное мне и несколько младшее поколение петербургских историков
встретило мой приезд с понятным интересом и ожиданиями. Мне предшествовала
репутация первого ученика Ключевского и представителя его направления.
Молодые петербургские сторонники московского направления видели во мне
поддержку взглядам, которые они еще не решались выговорить громко. Я говорил
смелее и шел дальше, не будучи связан петербургской ученой традицией. Во
главе петербургского кружка историков вполне заслуженно {144} стоял С. Ф.
Платонов, женатый на сестре моего московского друга Шамонина. Умный и
талантливый, он был в то же время достаточно осторожен, чтобы не порывать со
старшими и сберечь шансы своей академической карьеры. Это мешало ему, даже в
частных разговорах, высказываться вполне откровенно. Но он слушал москвича
внимательно и установил дружественные отношения между мной и окружавшей его
группой сверстников и аспирантов. Кружок собирался периодически у наиболее
состоятельного из своих членов, В. М. Дружинина, сына богатого
купца-старообрядца.
Он и специализировался на истории русского старообрядчества и сектантства. В
нижнем этаже большого особняка, за чаем и хорошим угощением, молодые
историки беседовали о новостях в области своей науки и обменивались
мнениями. Я явился очередным докладчиком, привезшим из Москвы последние
вести. Вероятно, я не ошибусь, если скажу, что эти доклады дали новый толчок
уже намеченному здесь направлению, — конечно, с сохранением специфически
петербургских оговорок. Здесь я познакомился с С. М. Середониным, старшим из
них,
А. С. Лаппо-Данилевским, подходившим к вопросам истории более широко и
отвлеченно, — как и подобало юристу, с талантливым и, к сожалению, рано
умершим Н. П. Павловым-Сильванским, будущим автором детально разработанной
им теории феодального быта в России. Оба последние, впрочем, стояли
несколько в стороне от кружка и проявили больше независимости от основного
течения. К нему ближе подходили более молодые, как Пресняков, пересмотревший
впоследствии построение древнейшей южно-русской истории в ее отношении к
северо-восточной в духе, противоположном Ключевскому, Адрианов, Полиевктов и
др.
Кроме описанного здесь круга историков, в Петербурге имелся и другой,
стоявший совершенно отдельно. Тот, кто общался с первым, тем самым
исключался из другого. В Петербурге политическая борьба велась гораздо
острее, чем в Москве, и это отражалось на более резкой дифференциации
общественных кругов. Университетскую группу никак нельзя назвать «правой».
Но на нее смотрели сверху, как на достаточно благонадежную, чтобы давать
отдельным ее членам поручения и {145} заказы на исторические темы для
торжественных событий. Напротив, другая группа была определенно «левой», и,
как таковая, подвергалась правительственным гонениям. Во главе ее стоял В.
И. Семевский, историк крестьянского вопроса и русских общественных движений
от декабристов до петрашевцев. Ему пришлось у нас, в Москве, защищать свою
диссертацию. В университете он не был терпим, и его большое влияние на
молодежь основывалось на преподавании у себя на дому. Он был женат на вдове
педагога Водовозова, известной своими книгами для юношества; его старший
пасынок, Николай Васильевич, рано умерший, был одним из ранних марксистов, и
через него я узнал о деятельности Ленина до отъезда заграницу. Он был женат
на моей ученице, М. П. Токмаковой. Другой пасынок, Василий Васильевич, стал
специалистом по политической истории новой Европы и очень известным
лексикографом. Он дожил до старости и, в тяжелых условиях эмиграции, кончил
самоубийством в Праге. Единственным учеником В. И. Семевского по русской
истории был В. А. Мякотин, неподкупный идеалист, стоявший тогда близко к
народовольческому движению. Здесь я был принят в качестве московского
либерала с левыми устремлениями — и вошел позднее в более широкую семью
«Русского богатства», редактировавшегося Н. К. Михайловским. Мое первое
знакомство с знаменитым критиком относится к тому же времени. В ином смысле,
но в этом кругу я также был принят, как свой. Так, мое положение между двух
лагерей мне самому казалось несколько странным; но москвичу прощалось то,
чего нельзя было простить петербуржцу. К тому же, в университетском кругу не
задевались те темы, которые исключительно интересовали петербургских
радикалов, и, наоборот, радикальный круг (за исключением Мякотина) мало
интересовался древней русской историей. С Мякотиным меня скоро соединила
искренняя дружба, которую оба мы сохраняли до его случайной кончины в Праге,
куда он приехал для занятий в качестве профессора Софийского университета в
Болгарии.
Когда моя диссертация была закончена, С. Ф. Платонов оказал мне большую
услугу, устроив ее печатание (с 1890 по 1892) в «Журнале министерства
народного {146} просвещения», куда иначе я, конечно, никак не мог бы
проникнуть. Отдельные оттиски этих статей и были сверстаны в книгу, ставшую
первым изданием моего «Государственного хозяйства первой четверти XVIII
столетия и реформ Петра Великого». Платонову же я обязан поручением Академии
Наук рецензировать книгу А. С. Лаппо-Данилевского на близкую мне тему.
Вместо рецензии вышло целое исследование о «Спорных вопросах финансовой
истории Московского государства», и Платонов же, узнав об исходе моего
московского диспута, сделал мне уже упомянутое предложение — принять эту
работу в качестве докторской диссертации.
Не буду хвастаться, но она всё же была оригинальнее и важнее по выводам,
нежели был бы пересказ нескольких монастырских грамот.
После шести лет напряженной работы я чувствовал себя вправе отдохнуть. Наши
средства не позволяли поехать заграницу. Мы решили проехаться в Крым.
Попутчиком с нами оказался В. А. Гольцев, живой человек и приятный
собеседник. Он оказался большим знатоком вин — ив погребе удельного
ведомства в Ялте удивил даже заведующего своим уменьем распознавать сорт и
качество вина по запаху. Наши первые впечатления от южного берега были очень
сильны; но были так перекрыты последующими поездками в Крым, что совершенно
изгладились из памяти.
Между тем, на следующее лето (1893 г.) наши мечтания о загранице обратились
в действительность. Моя диссертация была представлена на премию С. М.
Соловьева, и премия была получена — в достаточном размере, чтобы, при
тогдашних ценах, покрыть расходы по поездке. У нас тем временем завязалась
дружба с французским славистом Полем Буайе, приехавшим в Москву, как и Жюль
Легрá, доучиваться русскому языку для получения кафедры славянских языков.
Дружба эта сохранилась до последнего времени. Буайе был женат на русской и
имел сына Жоржа (впоследствии летчика, убитого в Салоникском походе),
сверстника нашего сына Коли. Мы решили провести лето вместе на бретонском
берегу (Плугану, недалеко от Бреста), чтобы вместе купаться в бурных волнах,
среди скал французского севера. За этот {147} сезон мы очень сблизились.
Говорить о французских впечатлениях тоже не буду: все они касались только
этого красивого уголка, и проникнуть во французскую жизнь в эту первую
поездку не было времени. Впрочем, вспомню об одном впечатлении, не
выходившем у меня из памяти. При отъезде в омнибусе я остановился на ночлег
в ближайшем городе с знаменитым водопроводом (Morlaix), от которого шла
железная дорога. Рано утром я спустился в ресторан отеля. В зале сидели
поодаль и пили кофе два-три ранних посетителя. Я встретил тут и вчерашнего
спутника по омнибусу и с ним разговорился.
Не помню, почему, разговор зашел о масонах. Он оказался сам масоном и
заговорил о их всемогуществе во Франции. Чтобы доказать справедливость своих
утверждений, он заметил: если бы мне сейчас здесь грозила опасность, мне
было бы достаточно взять вот эту пепельницу и сделать условный жест. Я
уверен, что кто-нибудь из присутствующих бросился бы мне на помощь.
Проверить его слова не было повода, но они произвели на меня очень сильное
впечатление. Мне неоднократно впоследствии предлагали вступить в масонскую
ложу. Я думаю, что это впечатление было одним из мотивов моего упорного
отказа. Такая сила коллектива мне казалась несовместимой с сохранением
индивидуальной свободы.
Проездом через Париж у меня было, однако, несколько русских встреч, для меня
памятных. Я, прежде всего, сделал визит Петру Лавровичу Лаврову в его
квартире на Rue St. Jacques. Беседа с ним, однако, больше характеризовала то
впечатление, какое он хотел, видимо, произвести на меня, чем обратно. Он
говорил со мной не о политике, а о науке — очевидно в связи с той большой
работой, которую он готовил. На столе у него лежала только что вышедшая
книга Бедье о средневековых французских Fabliaux, сразу рекомендовавших
превосходство его учености: я не знал тогда ни имени знаменитого ученого, ни
даже названия этого жанра шуточной буржуазной поэзии, делавшей оппозицию
поэзии трубадуров рыцарских замков. Другого рода была встреча с М.
Драгомановым, знаменитым вождем украинофильства. Меня познакомил с ним
молодой Гревс, — первый, {148} давший мне в руки запретного Герцена.
Драгоманов мне понравился чрезвычайно. Он был в фазисе своего критического
отношения к крайностям украинофильства и видел во мне проявление разумного
протеста против шовинистического национализма. Он уже прочел и приветствовал
мою лекцию о «Разложении славянофильства», сам оказавшись его ярым
противником. Словом, мы сразу как-то близко сошлись на одних и тех же идеях,
и я страшно жалел, что это знакомство не продолжилось дальше. Лавров и
Драгоманов умерли в 1895 г., и я не мог ожидать, что буду произносить
надгробное слово о Лаврове и окажусь преемником Драгоманова в Софийском
университете.
Вернуться к
оглавлению
Милюков П.Н. Воспоминания (1859-1917). Под редакцией М. М. Карповича и Б. И.
Элькина. 1-2 тома. Нью-Йорк 1955.
Далее читайте:
Милюков Павел
Николаевич (1859-1943), депутат III и IV Дум от Петербурга,
председатель кадетской фракции.
|