Родственные проекты:
|
Воспоминания
ТОМ II
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
Государственная деятельность
(1907-1917)
10. ПОТЕРЯ РУССКОГО ВЛИЯНИЯ НА БАЛКАНАХ
Я охарактеризовал выше то напряженное состояние, в которое привели Европу
приготовления балканских народностей к общей войне против Турции, а затем, с
октября 1912 г., и начало самой войны с нею. Ноябрь, как упомянуто, был
моментом наибольшего напряжения, {143} грозившего разразиться европейским
кризисом в результате для всех неожиданных побед христианских народностей. Я
вернулся из поездки с Крейном к открытию Думы 18 ноября 1912 г., — как раз в
разгар борьбы мирных и воинственных настроений в Петербурге.
Мирные настроения поддерживались отголосками свидания царя с Вильгельмом в
Балтийском Порту; военные шли из ведомства Сухомлинова, которого царь тоже
считал нужным поддерживать в вопросах русского вооружения. Самый яркий
эпизод этого внутреннего конфликта рассказан в воспоминаниях Коковцова;
тогда он не мог быть нам известен. Но теперь я им воспользуюсь. 9 ноября
Сухомлинов решил воспользоваться упомянутой мною выше carte blanche
(Полномочие.) и произвести мобилизацию. Напомню, что, по смыслу этой carte
blanche, мобилизация равнялась объявлению войны Россией Австрии и Германии.
Все было готово и телеграммы посланы, когда Николай II усомнился в самой
возможности принимать такую ответственную меру, не уведомляя даже
правительства. И он назначил на 10 ноября экстренное заседание под своим
председательством. Сухомлинов должен был предупредить участников заседания,
но этого не сделал, и его затея, уже пущенная в ход, обнаружилась только на
самом заседании.
Естественно, председатель Совета министров Коковцов, постоянный противник
Сухомлинова, забил тревогу. Николай принялся было его успокаивать. «Дело
идет не о войне, а о простой мере предосторожности, о пополнении рядов нашей
слабой армии на (австрийской) границе... Я и не думаю мобилизовать наши
части против Германии, с которой мы поддерживаем самые доброжелательные
отношения, и они не вызывают в нас никакой тревоги, тогда как Австрия
настроена определенно враждебно».
Коковцов стал доказывать, что сепаратный шаг России разрушает военную
конвенцию с Францией и освобождает ее от обязательств, тогда как в войне,
которая будет результатом русской мобилизации, Германия, конечно, поддержит
Австрию в силу своего союзного {144} договора. Он предложил, как исход,
задержать на полгода солдат последнего срока службы, не отменяя очередного
набора — и тем увеличить состав армии, не объявляя мобилизации. Обнаружилось
при этом, что Сухомлинов собирался, объявив ее, уехать в отпуск заграницу к
больной жене, а военные заказы были сданы заводам в пределах той же Австрии.
Такая степень легкомыслия повергла в ужас Сазонова, и после заседания он
обратился к Сухомлинову с горькими упреками. Но Сухомлинов не смутился.
Своим «ребяческим лепетом» и с обычным «безразличием в тоне» он ответил, что
в мобилизации «не было бы никакой беды», так как «все равно, войны нам не
миновать, и нам выгоднее начать ее раньше... Это ваше (Сазонова) и
председателя Совета (Коковцова) убеждение в нашей неготовности, а государь и
я — мы верим в армию и знаем, что из войны произойдет только одно хорошее
для нас».
Мы не подозревали в Думе, что положение было так обострено; но мы хорошо
знали, что спор между министрами финансов и военным из-за кредитов начался
еще в конце Третьей Думы. При своем взгляде на царскую прерогативу в военном
деле и в дипломатии, царь не осведомлял о своих намерениях ни Коковцова, ни
Сухомлинова, и даже в своих воспоминаниях Коковцов не мог представить полную
картину положения. Но события на Балканах сами по себе ставили вопрос о
войне и мире, и в правых рядах уже обнаруживались крайние националистические
настроения. Часть министров — Рухлов, Кривошеий, Щегловитов, потом Н.
Маклаков — их разделяли, и в Совете министров раздавались речи о
необходимости «больше верить в русский народ», которого не знает Коковцов, и
в «исконную любовь народа к родине». Коковцов мог противопоставить им,
сколько угодно, факты плохого снабжения армии и неподготовленности ее
вождей. Для Думы была ясна личность Сухомлинова, его старческая
расслабленность, полная неосведомленность в деловых вопросах, крайняя
небрежность в использовании щедро отпускаемых кредитов. Все это покрывалось
демонстрациями патриотизма и угодничеством перед государем. Сам Коковцов
{145} должен был признать, что царь — на стороне названных выше министров.
Царь продолжал утверждать, что «вопрос идет только об Австрии» и что «есть
все основания полагаться на поддержку имп. Вильгельма»!
Легкомыслие, неосведомленность и самомнение темного национализма,
обнаружившиеся в почти невероятном эпизоде, рассказанном Коковцовым,
очевидно, характеризовали не одного только Сухомлинова, а распространялись
на всю правящую верхушку и на самого царя. Здесь просто не заметили
впечатления, произведенного христианскими победами над Турцией, и нового
настроения императора Вильгельма. Отрезвление должно было произойти тогда,
когда начались мирные переговоры в Лондоне и обнаружилось сопротивление
Австрии. По отношению к России оно выразилось в определенном предложении
Австрии — демобилизоваться. 26 февраля 1913 г. состоялось соглашение, по
которому Россия должна была отпустить 350.000 призванных из запаса 1910
года, а Австрия — часть мобилизованной армии, не нужную для «внутренних»
осложнений.
Характерным образом русское сообщение об этом появилось с прибавкой: «из
объяснений с венским Кабинетом выяснилось, что Австро-Венгрия не имеет
никаких агрессивных намерений по отношению к своим южным соседям (т. е.
Сербии)». Это была та формула, которая была предложена Германией после
Потсдама, но которою Сазонов не захотел воспользоваться. Теперь не захотела
уже повторить ее сама Австрия: видимо, она как раз и «питала агрессивные
виды».
Теперь, наконец, и в Петербурге поняли то, что в ноябре 1912 г. тщетно
старался втолковать Коковцов: что нельзя вести борьбы с Австрией, не рискуя
втянуть и Германию, — и тем превратить балканские споры в европейский пожар.
И балканская политика России должна была приспособиться к новому положению.
Приходилось отступать. Первый эксперимент такого отступления пришлось
произвести над Николаем Черногорским. 29 марта — четыре дня спустя после
речи Бетмана и 11 дней после отказа черногорского «героя» подчиниться
требованию держав — появилось {146} правительственное сообщение, резко
осуждавшее его поведение. Черногорский князь, говорилось там, «явно строит
свои расчеты на том, чтобы вовлечь Россию и великие державы в европейскую
войну». Это было уже, пожалуй, чересчур. «Расчет» Николая Черногорского был
более детский.
Его наивно высказала его дочь, Милица, хлопоча через Коковцова, чтобы царь
оставил Скутари за ее отцом: «Ну, зачем же ставить вопрос так прямолинейно?
Если Россия... заявит свое желание настойчиво..., то Австрия не посмеет
угрожать войною». Теперь этого рода возражение потеряло силу. Россия,
говорилось дальше в сообщении 29 марта, «не скупилась на помощь и жертвы
своим братьям; но она не обязана всегда и во всех случаях исполнять все их
желания и требования... Правительство должно бережно взвешивать свои
решения, чтобы ни одна капля русской крови не была пролита иначе, как если
интересы родины того требуют». Черногорский «орел», однако, и перед этим
внушением не склонился. Он продолжал борьбу и 10 апреля добился сдачи
Скутари. Только перед прямой угрозой Австро-Венгрии и перед коллективным
требованием держав он уступил, наконец, и очистил крепость 23 апреля.
В том же марте 1913 г. царь отнял, наконец, у Сухомлинова право начать войну
с Австрией, когда ему вздумается послать свой приказ 1912г. о мобилизации. В
своих воспоминаниях Сухомлинов упоминает об этом с обычным простодушием
бесстыдства: «Приказ был отменен вследствие боязни царя предоставить
решающее слово военачальнику, тогда как, в последний момент, дипломатия
могла бы еще найти исход и предупредить катастрофу. С технической точки
зрения мы сделали дипломатии уступку, введя понятие подготовительного
периода к войне». Читаешь — и не веришь глазам: так это близко к тому, что
было проделано тем же Сухомлиновым перед катастрофой 1914 года!
Весной 1913 г. Николай II был, во всяком случае, сильно напуган новым
настроением Вильгельма. В полном секрете от всех (кроме кн. Мещерского) он
решил отступить по всей линии своей балканской политики.
{147} Из только недавно опубликованных документов стало известно о
предпринятом им — в сущности запоздавшем и уже совершенно бесполезном —
шаге. В мае 1913 г. в Берлине должны были съехаться три монарха, — русский,
английский и германский, на семейный праздник:
бракосочетание дочери Вильгельма, Луизы с герцогом Брауншвейгским. Вильгельм
записал заявление царя в следующих словах: «Он не предъявляет никаких
претензий ни на Стамбул, ни на Дарданеллы. Султан становится привратником
Дарданелл. Английский король
(Георг V) безусловно присоединяется к этому взгляду царя, который совпадает
и с политикой германского императора».
Но... Вильгельм больше не верит Николаю! В те же дни (6 мая 1913 г.) он
надписывает на докладе Пурталеса:
"Der Kampf zwischen Slaven und Germanen ist nicht mehr zu umgehen. Er kommt
sicher. Wann? Das findet sich" («Борьбы между славянами и германцами более
не избежать. Она несомненно придет. Когда? Время покажет».). A на другом
докладе Пурталеса (17 мая) находим оценку поведения Николая II: "Halbheiten
und Flachmacherei! Es wird nichts zwischen uns mehr werden" («Половинчатость
и скольжение по поверхности. Ничего у нас с ним больше не выйдет».
Собственно, разочарование Вильгельма в Николае II, как упомянуто выше,
началось очень давно — после Алжезираса и первых шагов по пути сближения
России с Англией. Летняя переписка 1906 г. нашего посла в Берлине,
Остен-Сакена, содержит ряд тревожных сообщений по этому поводу, включая и
собственные заявления Вильгельма. «Мы больше не имеем в имп. Вильгельме
энтузиастического чемпиона русского союза, представителя вековых традиций
интимности двух дворов, товарищества двух армий, — прототипа старого
прусского «юнкера», гордого своими связями с Россией». - Примеч. ред.).
Под этими впечатлениями проходят месяцы борьбы балканцев за свои интересы —
уже не на бранном поле, а за зелеными столами лондонских дипломатических
совещаний. С «орлом» Черной Горы, питавшимся русскими субсидиями и русским
вооружением, было сравнительно легко разделаться. Гораздо труднее было
поддерживать претензии Сербии, главного протеже русской дипломатии, гордого
своей независимостью и вызывавшего {148} особую ненависть Австрии. В обоих
спорных пунктах о территории Албании и о выходе к Адриатическому морю Россия
не рисковала оказывать Сербии сколько-нибудь сильную поддержку. В упоении
победами 1912 г., Сербия уже собиралась делить с Грецией эту горную страну
без определенных границ, населенную в центре воинственными племенами,
сохранявшими доисторический быт, а на севере и на юге сливавшимися со
смешанным населением Старой Сербии и с чисто-греческими поселениями Эпира.
По «минимальной» формуле Пашича, приблизительная граница присоединений
должна была пройти по полосе между Дьяково и Алессио на севере и
Охридой-Дураццо на юге. Но в Лондоне Австрия вместе с Италией вырезали из
этого конгломерата «автономную», а потом «независимую» Албанию, — фиктивное
государство с искусственными границами. Разграничительные комиссии принялись
за работу — и в ней запутались; пришлось резать наудачу.
Сербия и Греция протестовали, мобилизовали войска; Сербия обратилась к
России (сентябрь 1913 г.). Тогда Австрия ультимативно потребовала вывода
сербских войск с севера (20 октября) и греческих с юга (30 октября). Не
поддержанные Россией и слабо поддержанные Англией, оба государства должны
были подчиниться насильственным лондонским решениям.
Всего печальнее — и уже с прямым ущербом для русского престижа — разрешился
сербо-болгарский спор из-за дележа Македонии. Мы уже знаем, что,
оккупировавши в 1912 г. всю Македонию, сербы не хотели делиться с болгарами
и потребовали пересмотра договора 29 февраля 1912 года. Болгары 17 апреля
1913 г. обратились к России с просьбой, чтобы царь применил условленное в
договоре посредничество — но в пределах спорной зоны.
Россия тотчас же согласилась, но советовала болгарам не становиться на почву
«непримиримого и формального» толкования договора и сделать сербам небольшие
прирезки, сверх «спорной» зоны, из своей собственной части. Это заранее
опорочивало плоды царского арбитража, и Болгария усилила свои военные
приготовления.
Тогда, 26 мая, царь обратился прямо к болгарскому царю и к сербскому королю
с предупреждением против {149} «братоубийственной войны, способной омрачить
славу, которую они совместно стяжали», и с угрозой, что «государство,
которое начало бы войну, будет ответственно за это перед славянством». Царь
«оставлял за собой полную свободу определить последствия столь преступной
борьбы». Но... царское слово повисло в воздухе. Болгария согласилась — под
условием, что посредничество останется в пределах договора. Ответ Сербии был
таков, что его не решились напечатать. Все же, это было принято за согласие
на арбитраж, и премьеры были приглашены приехать в Петербург. Болгария
потребовала тогда решения дела в семидневный срок и, в виду отклонения
такого требования, заявила 12 июня, что прекращает всякие переговоры.
Последовало несколько дней внутренней борьбы между сторонниками войны или
мира в каждой из двух стран. Сторонники мира — премьеры Пашич и Данев —
победили и собирались уже ехать в Петербург. Но в Болгарии, помимо
министерства, царь Фердинанд и ген. Савов решили поставить дипломатию перед
совершившимся фактом и начали военные действия. Печальные последствия этого
мы уже знаем. Отсутствие русской поддержки Болгарии в этот решающий момент
привело к тому, что Фердинанд открыл карты своей австрофильской политики.
Руссофильский кабинет Данева был заменен кабинетом Радославова-Геннадиева.
Последний только что перед тем публично советовал Фердинанду отвернуться от
России и искать поддержки у Австрии. Россия, в ответ на просьбу о помощи,
выразила лишь сожаление, что Болгария поставила себя в тяжелое положение, и
ограничилась обещанием, что «чрезмерное унижение и ослабление Болгарии не
будет допущено». Бухарестский договор показал, что и это царское обещание
осталось пустыми словами. И никогда еще престиж России не падал так низко на
Балканах. Место России в политике Болгарии переходило к Германии и Австрии.
Потеря русского престижа среди балканского славянства не замедлила, конечно,
отразиться на нашем положении в Турции. Я здесь опять нарушаю хронологию
рассказа, чтобы не нарушать связи событий. Вильгельм решил воспользоваться
моментом, чтобы взять в свои {150} руки контроль над военной организацией
Турции. Германский генерал фон-дер-Гольц уже состоял там в качестве
инструктора турецких войск. Теперь решено было заменить его генералом
Лиманом фон-Сандерсом — в роли командующего первым турецким корпусом,
расквартированным в Константинополе.
Царь решил протестовать против этого назначения, как «равносильного переходу
всей власти над турецкой столицей и над проливами в руки Германии». Протест
этот было поручено передать германскому правительству и Вильгельму через
Коковцова, возвращавшегося тогда из Парижа через Берлин в Россию.
Бетман-Гольвег отнесся к заявлению Коковцова скорее сочувственно — и обещал
изменить форму назначения. Но император на приеме 19 ноября 1913 г. в
Потсдаме был груб и резок, — и даже сослался на то, что царь уже согласился
на принятую меру во время свидания в прошлом ноябре в Потсдаме (Николай это
отрицал потом). «Это — ультиматум или дружеская передача взгляда вашего
императора?» — спросил Вильгельм. Коковцов, конечно, постарался всячески
смягчить форму своего заявления. Это не помешало, однако, Вильгельму тут же,
за завтраком, — но уже не прямо Коковцову, а директору кредитной канцелярии
Давыдову, сидевшему рядом,—заявить следующее: «Я должен сказать вам прямо: я
вижу надвигающийся конфликт двух расе — романо-славянской и германской, и не
могу не предварить вас об этом...
Вы предполагаете, что германизм первый начнет враждебные действия. Если
война неизбежна, то я считаю совершенно безразличным, кто начнет ее... Я
очень озабочен событиями и говорю вам совершенно определенно, что война
может сделаться просто неизбежной... Поверьте, что я ничего не
преувеличиваю». Царь выслушал доклад Коковцова об этом довольно равнодушно.
Он уже решил в это время с ним расстаться. Но пессимизм министра совпадал с
известным уже нам настроением самого Николая, — и в самом конце декабря 1913
г. царь поручил Коковцову рассмотреть специальную записку Сазонова о
турецком вопросе в совещании с участием министров иностранных дел, военного,
морского и начальника Ген. штаба.
Об этом {151} совещании я узнал только в 1916 г., в извращенном виде, от
наших союзников. Но и записка, и совещание очень интересны, как
заключительный аккорд того минорного настроения по балканским вопросам в
течение всего 1913 года, которое я отметил. Характерным образом, в минорные
ноты тут, однако, уже вплетались и мажорные: так трудно было отойти от
традиционного взгляда. Компромиссное решение было формулировано,
по-прежнему, так, что сохранение слабой Турции выгодно России, но только до
ее окончательного распадения; а к этому распадению — это была новая часть
формулы — надо готовиться переговорами с Францией и Англией и намечением
теперь же «реальных мер» с нашей стороны. Сазонов упомянул даже вскользь о
подготовке дессантной операции в Босфоре, — о чем много говорилось и
писалось тогда в морском ведомстве, — с той только оговоркой, что эта
операция сложна и требует долгой подготовки. Сазонов, однако, особенно
подчеркивал необходимость занять «стратегические пункты» на сухопутном
фронте с Турцией — Трапезунд и Баязет. Председательствовавший Коковцов
категорически заявил на это, что в данный момент всякое возбуждение
турецкого вопроса крайне опасно в виду «близости вооруженного столкновения
по какому угодно поводу» со стороны Германии. Он поставил на голосование
прямой вопрос, желаем ли мы приблизить войну. На такую постановку
единогласно, включая и Сухомлинова, все ответили отрицательно. Решено
никаких вопросов и переговоров с союзниками на упомянутые темы не поднимать
и выжидать «общего хода событий в Европе».
Документы, опубликованные позднее, рисуют ход совещания и его результаты в
несколько менее сглаженных формах. Если Коковцов считает войну «величайшим
несчастием для России», то Сухомлинов и Янушкевич «заявляют категорически,
что Россия вполне готова к борьбе один на один с Германией, не говоря уже о
столкновении с Австрией». И вывод, записанный в протоколе совещания, гласит:
« в случае, если сотрудничество Франции и Англии в общих операциях с Россией
не было бы обеспечено, не признается возможным прибегать к принудительным
мерам, могущим привести к {152} войне с Германией». При такой формулировке,
почин «операций» как бы предполагается принадлежащим России, а от ее
союзников ожидается «сотрудничество». Намеченной операцией является
оккупация некоторых пунктов в Малой Азии (для Англии и Франции — Смирна и
Бейрут), а ближайшей целью сотрудничества выставляется ликвидация
нерешенного еще вопроса о «командовании» в Константинополе ген. Лимана
фон-Сандерса. Предвидится, однако, что в результате вмешательства Германии
возможно «перенесение решения задачи на нашу западную границу со всеми
вытекающими отсюда последствиями»...
Наложенная на все эти планы сурдинка вызвана, очевидно, возражениями
Коковцова, а не Сазонова; вероятно, этот исход и преследовал царь, назначая
совещание под его председательством. Но всего лишь несколько недель отделяют
заседание 31 декабря 1913 года от отставки Коковцова 29 января 1914 года.
Русская боевая колесница переходит в новый, решающий год с притушенными
фонарями, — но и с удалением из правительства главного фактора мира.
Вернуться к
оглавлению
Милюков П.Н. Воспоминания (1859-1917). Под редакцией М. М. Карповича и Б. И.
Элькина. 1-2 тома. Нью-Йорк 1955.
Далее читайте:
Милюков Павел
Николаевич (1859-1943), депутат III и IV Дум от Петербурга,
председатель кадетской фракции.
|
