А.Л. Никитин

       Библиотека портала ХРОНОС: всемирная история в интернете

       РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

> ПОРТАЛ RUMMUSEUM.RU > БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА > КНИЖНЫЙ КАТАЛОГ Н >


А.Л. Никитин

2003 г.

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА


БИБЛИОТЕКА
А: Айзатуллин, Аксаков, Алданов...
Б: Бажанов, Базарный, Базили...
В: Васильев, Введенский, Вернадский...
Г: Гавриил, Галактионова, Ганин, Гапон...
Д: Давыдов, Дан, Данилевский, Дебольский...
Е, Ё: Елизарова, Ермолов, Ермушин...
Ж: Жид, Жуков, Журавель...
З: Зазубрин, Зензинов, Земсков...
И: Иванов, Иванов-Разумник, Иванюк, Ильин...
К: Карамзин, Кара-Мурза, Караулов...
Л: Лев Диакон, Левицкий, Ленин...
М: Мавродин, Майорова, Макаров...
Н: Нагорный Карабах..., Назимова, Несмелов, Нестор...
О: Оболенский, Овсянников, Ортега-и-Гассет, Оруэлл...
П: Павлов, Панова, Пахомкина...
Р: Радек, Рассел, Рассоха...
С: Савельев, Савинков, Сахаров, Север...
Т: Тарасов, Тарнава, Тартаковский, Татищев...
У: Уваров, Усманов, Успенский, Устрялов, Уткин...
Ф: Федоров, Фейхтвангер, Финкер, Флоренский...
Х: Хилльгрубер, Хлобустов, Хрущев...
Ц: Царегородцев, Церетели, Цеткин, Цундел...
Ч: Чемберлен, Чернов, Чижов...
Ш, Щ: Шамбаров, Шаповлов, Швед...
Э: Энгельс...
Ю: Юнгер, Юсупов...
Я: Яковлев, Якуб, Яременко...

Родственные проекты:
ХРОНОС
ФОРУМ
ИЗМЫ
ДО 1917 ГОДА
РУССКОЕ ПОЛЕ
ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА
ПОНЯТИЯ И КАТЕГОРИИ

А.Л. Никитин

Инок Иларион и начало русского летописания

Исследование и тексты

7. ИСТОРИЯ ИЛИ ЛИТЕРАТУРА?

На предыдущих страницах мне не раз приходилось касаться вопроса об источниках, которыми располагал или мог располагать Иларион в работе над летописью и ПВЛ. Исследование А.А.Шахматова, специально посвященное данному вопросу, выявило большое количество цитат и заимствований из книг Священного Писания, Хроники Георгия Амартола и его Продолжателя, Толковой Палеи, Хронографа особого состава, Мефодия Патарского и ряда других сочинений[1], однако такого рода заимствования являются не столько источниками сведений Илариона, сколько текстами, дополняющими его сочинения. Несколько иначе обстоит дело с Житием Василия Нового, с Речью философа или со Словом о ведре и о казнях Божьих, поскольку их тексты не просто цитировались Иларионом, а послужили основой для его собственных компилятивных сочинений на эти темы. Но речь идет не о них.

Вопрос стоит о текстах, которые до нас не дошли, однако их содержание получило отражение в собственном творчестве Илариона. Таковы легенды о Кие, о “хазарской дани”, о походе Олега на Царьград до обнаружения договора 911 г., сюжеты, связанные с местью Ольги деревлянам и с ее поездкой в Константинополь, о войнах Святослава и Владимира, о его крещении в Корсуни или о “варягах-мучениках” и о многом другом. Что было почерпнуто из киевского “городского фольклора”, а что придумано им самим? Что сохранилось в церковном предании, а что заимствовано Иларионом из каких-то утерянных ныне текстов?

В условиях жизни многонационального торгового и ремесленного Киева с его боярской и княжеской знатью различные рассказы, предания, легенды, исторические анекдоты могли циркулировать в среде горожан и аристократии как в устной форме, так и в составе различного рода сборников типа фаблио и фацеций. Пока ПВЛ оставалась анонимной, разноголосицу всех этих сюжетов легко было “списать” на многочисленных авторов и редакторов, якобы приложивших к ней свои руки. Но теперь, когда нам с достоверностью известен человек, написавший и потом переработавший ее новеллы для второй редакции, когда мы знаем, кем он был и в каких условиях жил и работал, вопрос об источниках его сведений и об их достоверности/недостоверности приобретает вполне объяснимую остроту.

Вот почему эту главу можно было бы назвать также Dichtung und Wahrheit, то есть поэзия и правда, или достоверность и вымысел. У Илариона могли быть любые источники, правдивые и фантастические, все дело в том, как он их использовал. И в первую очередь те, о существовании которых мы можем только догадываться, читая Илариона.

Проще всего в этом плане обстоит дело с Печерской летописью. Ее разнообразные сообщения за вторую и третью четверть XI в., то есть до того времени, когда начинаются воспоминания самого Илариона, дают возможность с большей или меньшей степенью достоверности определить источники информации, которыми он пользовался. Начнем с самого раннего периода – с 20-х гг., когда Ярослав уже твердо сел в Киеве.

Среди множества киевлян, современников Илариона, был один человек, влияние творчества которого на печерского инока представляется несомненным. Это – Боян, поэт XI в., фрагменты поэм которого сохранились в составе Слова о полку Игореве, а сюжеты получили отражение в Печерской летописи. Полагаю, что именно из произведений Бояна Иларионом были почерпнуты все сюжеты, связанные с историей Мстислава Владимировича Тмутороканского/Черниговского, начиная от единоборства с Редедей, описания битвы при Листвене и кончая его смертью, в чем особенно убеждают три момента: указание на построенную им в Тмуторокане церковь Богородицы, в которой потом был похоронен князь Ростислав Владимирович, отравленный “катапаном”, посмертный портрет Мстислава, который мог быть только заимствован из неизвестного нам текста Иларионом, но главное – указание на высоту стен церкви св. Спаса в Чернигове к моменту его смерти, “яко на кон[е] стоячи, рукою досячи” [Ип., 138], что весьма похоже на цитату из ритмизованного произведения.

Слава, как известно, не знает расстояний, а Киев был не таким большим городом, чтобы его жители не знали друг друга. Трудно сказать, насколько Иларион в пору своей монашеской юности мог быть интересен Бояну, однако существование обратного интереса доказывается знакомством Илариона с его творчеством и, что гораздо существеннее, безусловным вниманием к деятельности болгарского царя Симеона, о чем было сказано выше, которого я по-прежнему считаю прямым предком Бояна[2]. Наличие в творчестве Бояна поэмы о Романе Святославиче, погибшем 01 августа 1079 г. от рук половцев по наущению Всеволода Ярославича, о чем тактично умолчал Иларион, еще раз убеждает, что оба они довольно долго были современниками, поэтому остается сожалеть, что автор Слова о полку Игореве не оставил даже намека на то, какие сюжеты из биографии Ярослава Владимировича вдохновляли Бояна и что из написанного им об этом князе мог использовать в своей летописи Иларион.

Прямым информатором Илариона о трагическом походе 6551/1043 г. “руси” на греков был, по-видимому, или Вышата, или Ян Вышатич. Впрочем, сохранившийся в летописи рассказ сводится к сообщению о буре и о самоотверженности сначала некоего Ивана Творимирича, который спас князя и воеводу, а затем о героизме княжеского воеводы Вышаты, который пожертвовал собой ради спасения войска. О начале Печерского монастыря Илариону могли рассказывать многие, начиная с Феодосия и кончая печерскими иноками, современниками событий, почему сведения, сообщаемые Иларионом, представляются более достоверными, чем те, которые находим в Житии Феодосия Нестера/Нестора.

Особенно большой выбор информаторов был у Илариона по поводу тмутороканских событий 1064-1067 гг. – не только Никон, но и сам Глеб Святославич, Порей, сыновья Ростислава Владимировича и даже Святослав Ярославич, который пытался заступиться за сына и ходил на Ростислава с дружиной. Это был тот временной рубеж, после которого Иларион уже не нуждался в каких-либо письменных источниках. Живые свидетели и участники событий, какими были Ян Вышатич и Глеб Святославич, рассказывали Илариону о волнениях волхвов в Суздальской земле, на Белоозере и в Новгороде на Волхове, о военных действиях под Киевом и в Суздальской земле, на Дунае и на Буге, в Мазовии и на новгородских рубежах.

Совсем иначе обстояло дело с работой над ПВЛ.

Описывая события легендарного периода Киевской истории, Иларион должен был опираться на разнородные тексты, о которых мы можем составить представление только по их отражению в текстах самого Илариона, делая естественную поправку на его фантазию и домыслы. В том, что такие тексты существовали, убеждает в первую очередь наличие широко распространенной письменности у “русов” Поднепровья и Причерноморья уже в IX в. Об этом свидетельствуют не только Псалтирь и Евангелие, “роусьскыми писмены писано”[3], которые Константин/Кирилл обнаружил у некоего русина в Херсонесе[4], многочисленные теперь уже кириллические надписи X в., найденные на территории Восточной Европы, но и повсеместное распространение специфических “писал” для письма по бересте, происходящие из раскопок культурных слоев селищ и городищ этого столетия[5].

Как полагал А.А.Шахматов, наряду с Хронографом и Толковой Палеей, которыми пользовался Иларион при компилятивной работе над “введением”, в его руках находился письменный источник, содержавший географию расселения славянских племен от Нижнего Подунавья до Балтийского и Северного морей. Это не дошедшее до нас сочинение моравского автора содержало рассказ о судьбах славянского племени и происхождении славянской грамоты, конспективно изложенный теперь в первой части ПВЛ. В таком случае можно полагать, что именно оттуда Иларион почерпнул имя “полян”, изначально принадлежавшее обитателям раннепольского государства, в силу каких-то причин идентифицированных им с киевлянами, быть может, как предположил Я.Д.Исаевич, по наличию в исходном тексте упоминания Куявии, которое тот принял за название родного Киева[6]. Все последующие сведения о Кие, хазарах, Аскольде и Дире, вероятнее всего, почерпнуты Иларионом уже из городского фольклора Киева.

Гораздо большей загадкой, восходящей к не дошедшему до нас тексту, представляется появление у Илариона имени древлян/деревлян, быть может первоначально заимствованного из того же сочинения, где фигурировали западнославянские "древане"[7], этимология названия которых, как и полян, была основана им на оппозиции “леса” и “поля”, то есть степи. Между тем не только смысл этих этнонимов, но и их парность восходят к делению готов на “лесных” (тервинги) и степных (грейтунги), о чем вряд ли догадывался Иларион, хотя из перечня народов, обитавших на северных берегах Черного моря, заимствованного им у Амартола (“Кольхысъ, Воспории, Меоти, Дереви, Сармати, Тавриани, Скуфия Фраци, Македония”[8]), он мог бы заключить, что настоящие “дереви”, готы-тервинги или “лесные” готы, жили не по соседству с Киевом, а рядом с “меотами” и “русью” на Таврическом полуострове.

К памятникам этого периода письменности принадлежат и находившиеся в распоряжении Илариона тексты договоров греков с “русью”, которые он обнаружил скорее всего не в “государственной казне”, как то обычно полагают, а в одном из копийных сборников юридических документов, в данном случае извлеченных из архива императорской канцелярии в Константинополе, поскольку два из них (договора 911 и 945 гг.) сопровождаются справками 1) о выполнении обязательной “культурной программы” для иностранных послов в Константинополе (“Цесарь же Леонъ послы Рускыя почстивъ дарми, золотомъ, и наволоками, и фофудъями, и пристави къ нимъ мужи свои показати имъ церковьную красоту и полаты златыя, и в нихъ сущая богатьства, злато много и паволоки, и кам[е]нье драгое, и страсти Господни, в[е]н[е]ць, и гвоздье, и хламиду багряную, и мощи святыхъ, учаще я к в[е]р[е] своеи, и показающе имъ истинную в[е]ру; и тако отпусти я въ свою землю съ честью великою” [Ип., 28]) и 2) описанием протокольных мероприятий по ратификации договора (“Мы же, елико насъ крестилися есмы, клянемся церковью святаго Ильи въ зборн[е]и церкви, и предълежащи(мъ) честнымъ крестомъ, и харотьею сею, хранити же все, еже есть написано на неи, и не преступати отъ того ничтоже, <…> а некрещении Русь да полагають щиты своя и мечи своя нагы, и обручи свои и прочая оружья, и да кл[е]нуться о всемъ, и яже суть написана на харотьи сеи и хранити отъ Игоря и отъ вс[е]хъ бояръ и отъ вс[е]хъ людии и отъ страны Рускыя, въ прочая л[е]та и всегда” [Ип., 41]).

О том, как использовал Иларион эти документальные свидетельства, и о его собственном художественном воображении можно судить по развернутой им в ПВЛ картине ратификации последнего договора в соответствии с греческими требованиями:

“Послании же сли Игоремъ придоша къ Игореви съ слы Гр[е]цкими и пов[е]даша вся р[е]чи цесаря Романа. Игорь же призва слы Гр[е]цкыя, рече: “молвите, что вы казалъ цесарь”. И ркоша сли цесареви: “се посла ны цесарь, радъ есть миру, и хочеть миръ им[е]ти съ княземъ Рускымъ и любовь; и твои сли водили суть цесаря нашего рот[е], и насъ послаша рот[е] водить тебе и мужь твоихъ”. И об[е]щася Игорь сице створить. И наутр[е]я призва Игорь сли, и приде на холъмы, кде стояше Перунъ, и покладоша оружья своя, и щиты, и золото, и ходи Игорь рот[е] и мужи его, и елико поганыя Руси; а христьяную Русь водиша въ церьковь святаго Ильи, яже есть надъ руцьемъ: се бо б[е] сборная церкви, мнози бо б[е]ша Варязи христьяни. Игорь же утв[е]рдивъ миръ съ Гр[е]кы, отпусти слы, одаривъ скорою и челядью и воскомъ, и отпусти я; сли же придоша къ цесареви, и пов[е]даша вся р[е]чи Игоревы и любовь яже къ Гр[е]комъ” [Ип., 42].

О творческом подходе Илариона к документальным текстам свидетельствует и одновременная этому рассказу переработка новеллы о походе Олега на Царьград, в которую оказались вставлены взятые из договора 911 г. имена послов и статьи 1) об условиях торговли русских купцов в Царьграде, 2) о продуктовом довольствии послов и купцов, 3) о снабжении кораблей необходимыми предметами оснастки, 4) о правилах проживания в пригороде у святого Мамы и входа в город “с цесаревым мужемъ”. Вместе с тем, не изменяя текст самого договора, Иларион внес в расширенную им новеллу список русских городов, пользующихся торговыми льготами в его время: Киев, Чернигов, Переяславль, Полоцк, Ростов, Любеч.

К сожалению, самое интересное в этой новелле так и остается для нас загадкой: сам ли Иларион придумал поставить корабли Олега на колеса, использовав “бродячий сюжет”, хорошо известный в средневековой литературе, или этот факт применительно к Олегу и Константинополю уже до него был зафиксирован текстом. Между тем из всех примеров литературного использования данного сюжета только в условиях Константинополя транспортировка морских судов на колесах к верховьям Золотого Рога действительно представляла смертельную угрозу, чем и воспользовались в 1453 г. турки[9].

Особый интерес для определения соотношения исторической реальности и вымысла в творчестве Илариона представляет комплекс новелл об Игоре и Ольге, поскольку наряду с текстами ПВЛ исследователь располагает своего рода “параллельными текстами” документального порядка. Так, в отношении Игоря и его смерти от рук деревлян известным коррективом служат обращенные к Святославу слова Иоанна Цимисхия в передаче византийского историка Льва Диакона: “Полагаю, что ты не забыл о поражении отца твоего Ингоря, который, презрев клятвенный договор, приплыл к столице нашей с огромным войском на 10 тысячах судов, а к Киммерийскому Боспору прибыл едва лишь с десятком лодок, сам став вестником своей беды. Не упоминаю я уж о его дальнейшей жалкой судьбе, когда, отправившись в поход на германцев, он был взят ими в плен, привязан к стволам деревьев и разорван надвое”[10].

Эти слова замечательны тем, что в полном соответствии со статьями мирного договора 945 г. 1) рассматривают Игоря в качестве архонта Боспорской (Черноморской) Руси, 2) сообщают о действительном конфликте Игоря с деревлянами, но не бассейна Ужа и Припяти, а с готами-тервингами, занимавшими лесные и горные районы южнобережной части Крымского полуострова, и 3) говорят о военном набеге, а не о сборе дани. Такая экспозиция хорошо согласуется с указанием на местообитание тервингов (“дерви” Георгия Амартола) в этих районах Таврии и с именем “князя деревлян Мала”, в котором с достаточным основанием можно видеть искаженное имя представителя готской династии Амалов.

Если учесть, что Боспорская Русь (Черноморская, Таманская, Тмутороканская), располагавшаяся по обеим (?) сторонам Боспорского пролива[11], представляла еще и во времена Илариона своего рода плацдарм для “отхожего промысла” русских князей, в первую очередь для молодежи, завершавшей свое воинское образование в набегах на Северный Кавказ, на Нижнее Поволжье и Каспийское море (стоит вспомнить замечание Илариона об уходе Мстислава, племянника Давыда Игоревича в июне 6608/1100 г. “на море”), то провал первых самостоятельных экспедиций молодого Игоря вполне понятен, как понятна обработка данного сюжета Иларионом, которому было мало дела до Боспора и который в деревлянах увидел не готов-тервингов, а всего только жителей лесной глухомани к северо-западу от Киева.

Похоже, что именно в результате недостаточно ясного представления об исторической географии этих событий весь последующий рассказ о мести Ольги Иларион построил, с одной стороны, на топографии современного ему Киева[12], а с другой – на чисто фольклорных сюжетах сказочного ряда германского эпоса (несение в лодье, сожжение в бане, избиение на погребальном пире), к которым во второй редакции ПВЛ был присоединен столь же распространенный сказочный сюжет о сожжении города с помощью птиц. Такое сочетание точности (топография Киева) и выдумки (действия деревлян и Ольги) вероятно следует распространить и на имена, используемые в этом сюжете, по всяком случае, трудно поверить, что Иларион придумал имена Свенделда/Свенельда и Асмуда, а не почерпнул их из какого-то, имевшегося в его руках текста[13].

Все остальное – обход Ольгой “Деревьской земли” с уставлением “погостов и дани” с выходами на Мсту и Лугу, осмысление Плескова как Пскова, - принадлежит, очевидно, Илариону, тем более что за этой “инвентаризацией власти”, в которой более не упоминаются ни Свенделд/Свенельд, ни Асмуд, следует рассказ о поездке Ольги в Царьград, где все эти особенности собственного творчества Илариона предстают наиболее ярко.

Путешествие княгини Ольги в Константинополь по праву можно считать одним из ключевых моментов ранней русской истории, вызывающим ожесточенные споры исследователей потому, что повествующие об этой поездке документы (протокол о церемонии приема Константином Порфирогенитом “Эльги Росены”) оказываются в вопиющем противоречии с тем несколько глумливым по отношению к императору и одновременно благочестивым фаблио, которое мы находим в составе ПВЛ. Эти тексты настолько антагонистичны по содержащейся в них информации, что любая попытка использования одного из них для корректуры или объяснения другого заводила исследователей в тупик. И это не удивительно, поскольку копия сохранившегося документа имперской канцелярии свидетельствует о двукратном официальном приеме “княгини росов” по чину “опоясанной патрикии” и серии неофициальных бесед в кругу императорской семьи, что косвенно подтверждает гипотезу о свойстве Ольги/Елены с императорским домом через брак Петра Симеоновича с цесаревной Марией/Ириной[14], тогда как упоминание в ее свите “священника Григория” окончательно снимает вопрос о ее якобы “крещении”, вокруг которого и строится весь сюжет фаблио Илариона.

Выбор крещения в качестве единственной цели пребывания Ольги в Константинополе означает, что ко второй половине XI в. в Киеве о ней было известно только, что она была христианкой, поддерживала христиан на Руси (см. упоминание о “христианской руси” в договоре 945 г.) и ездила зачем-то в Константинополь, но того, к чему стремилась, не получила. Этот результат в характерной для средневековой литературы форме озорного фаблио и был изложен в ПВЛ Иларионом, который в благочестивом комментарии изложил канонический взгляд как на причину самой поездки, так и на ее роль (и роль самой Ольги) в деле просвещения Русской земли, заложив тем самым на последующие столетия агиографические основы трактовки литературного образа выдающейся русской княгини, имеющего мало общего с реальным прототипом. На самом деле поездка была предпринята в связи с попыткой высватать для Святослава одну из принцесс, однако ничего существенного, кроме личного признания и подтверждения достаточно высокого дипломатического статуса Руси в системе международных отношений Константинополя, Ольга не добилась. Отсюда и несовместимость текстов, каждый из которых знает свою “Эльгу росену”: в первом случае – незаурядную, энергичную личность, опиравшуюся, по-видимому, на круг ближайших родственников и сподвижников в управлении государством даже при Святославе, во втором – бледное отражение оригинала, целиком сфокусированное на отвлеченной идее христианства, то есть, очередную агиографическую легенду.

Последним сюжетом, в связи с которым у исследователя творчества Илариона возникает надежда на возможность сравнительного анализа, оказывается так называемая Корсунская легенда, рассказывающая об обстоятельствах крещения Владимира и его венчании в Корсуни на византийской принцессе. Судя по той полемике, которая имела место если не в киевском обществе, то в среде киевского монашества, что вызвало отповедь Илариона “невегласам”, Корсунская легенда, а также вся история с “испытанием вер” были им только литературно обработаны, возможно – переработаны, однако история о том, как в результате захвата Корсуни русский князь вынудил византийских императоров отдать за него свою сестру, существовала гораздо раньше Илариона.

Как обстояло дело в реальности, известно из сочинения современника этих событий, арабского историка Яхья Антиохийского, который писал , что летом 988 г., пытаясь подавить восстание Варды Фоки, император Василий II оказался в таком положении, что “побудила его нужда вступить в переписку с царем русов; они же были его врагами; и он просил у него помощи. И царь русов согласился на это, и просил свойства с ним. И женился царь русов на сестре Василия, царя греков, после того, как он (Василий) поставил условием принятие христианства, и отправил к нему митрополитов, которые обратили в христианство его и весь народ его владений. <…> И отправился царь русов со всеми войсками своими к услугам царя Василия и соединился с ним. И оба они сговорились пойти навстречу Варде Фоке и отправились на него сушею и морем и обратили его в бегство, и завладел Василий всем своим государством и победил Варду Фоку и убил его 3-го мухаррама 379 года (т.е. 12 апреля 989 г.)”[15]. По сообщению армянского историка Стефана Таронского корпус росов/русов насчи­ты­вал 6 тысяч человек[16].

Самое примечательное в этом сообщении – личное участие Владимира в военной экспедиции и его прибытие в Константинополь во главе войска, что делает предположение о его крещении и венчании в Софии (Константинопольской) в высшей степени вероятным. Характерно, что о присутствии Владимира в Царьграде с войском сообщают и другие арабские историки – Джирджис Ибнуль Амид ал-Мекин и Ибн-ал-Атир, причем последний прямо сообщал, что “и женился он (царь русов) на ней (т.е. на сестре царя Василия) и пошел навстречу Вардису, и они сражались и воевали”[17].

Как можно видеть, Иларион и в этом случае располагал не документами, а всего только расхожими в Киеве легендами, которые вполне можно было превратить в благочестивую картину обращения язычника, от чего уже оставался только один шаг до канонизации “равноапостольного” князя Владимира. И все же прекрасный очерк топографии Корсуня, составленный Иларионом, который свидетельствует, что он пользовался каким-то путеводителям по священным местам Херсонеса, оказывается несостоятельным в определении места, где крестился и где венчался Владимир, поскольку упоминание “Василева” в свете приведенных документов оказывается неправильной транскрипцией греческого βασιλίευς πόλις, в точном переводе - “царственный город”, в центральном храме которого, святой Софии, состоялось его бракосочетание с “цесарицей Анной”[18].

Начиная с поездки Ольги в Константинополь, в руках Илариона оказывается все меньше источников, которые мы привыкли именовать “документами”. Более того, я не всегда уверен, что при написании новелл, связанных с именем Святослава (о воеводе Претиче) или Владимира (о юноше-кожемяке, о белгородском киселе), или циклизирующимися сюжетами о Владимире и Добрыне, Иларион опирался на тексты этих сюжетов, выступая в качестве редактора, а не собирателя и литобработчика народных преданий. Впрочем, одинаково возможно и то, и другое, хотя в любом случае к этим сюжетам менее всего применимо понятие “исторические факты”, соответствующие тем годовым индексам, под которыми они находятся в Киево-Печерской летописи и ПВЛ.

Единственным подтверждением возможности использования Иларионом сборника рассказов фольклорного характера о Владимире и Добрыне может служить известная новелла о сватовстве Владимира к Рогнеде. В адаптированном виде она вошла в ПВЛ под 6488/980 г., тогда как в более полном оказалась в составе Лаврентьевского списка под 6636/1128 г., будучи помещена в один из его протографов поздним сводчиком, может быть, тем самым, который дополнил его и комплексом сочинений Владимира Мономаха. Судя по всему, этот текст входил в цикл новелл о Владимире и Добрыне наряду с рассказом о принятии Владимира новгородцами под 6478/970 г., установлении Добрыней культа Перуна в Новгороде под 6488/980 г., походе Владимира на болгар под 6493/985 г., и, как можно убедиться, первоначально ничего не сообщал о найме “варягов” для войны с Ярополком.

Статья 6635/1128 г. Статья 6488/980 г.
   

О сих же Всеславичих сице есть, яко сказаше в[е]дущии преже. Яко Роговолоду держащю и владеющю и княжащю Полотьскую землю, а Володимеру сущю Нов[е]город[е], д[е]тьску сущю еще и погану. И бе оу него оуи его Добрына, воевода и храборъ и наряденъ муж. Сь посла к Роговолоду и проси оу него дщере его за Володимера. Он же рече дъщери своеи: “хощеши ли за Володимера”; она же рече: “не хочю розути робичича, но Ярополка хочю”; б[е] бо Роговолодъ перешел изъ заморья, им[е]яше волость свою Полтескъ. Слышавше же Володимер, разгн[е]вася о тои р[е]чи, оже рече “не хочю я за робичича”. Пожалиси Добрына и исполнися ярости. И поемше вои и идоша на Полтескъ, и поб[е]диста Роговолода. Рогъволодъ же вб[е]же в городъ. И приступивъше к городу и взяша городъ, и самого князя Роговолода яша, и жену его, и дщерь его. И Добрына поноси ему и дщери его, нарекъ еи робичица, и повеле Володимеру быти с нею перед отцем ея и матерью. Потом отца ея оуби, а саму поя жен[е] и нарекоша еи имя Горислава, и роди Изяслава. Поя же паки ины жены многы, и нача еи негодовати.

Н[е]коли же ему пришедшю к неи и оуснувшю, хот[е] и зар[е]зати ножемь, и ключися ему оубудитися, и я ю за руку. Она же рече: “сжалиласи бяхъ, зане отца моего уби, и землю его полони, меня д[е]ля; и се нын[е] не любиши мене и съ младенцем симь”. И повел[е] ею оустроитися во всю тварь цесарьскую, якоже в день посага ея, и с[е]сти на постели св[е]тл[е] в храмин[е], да пришедъ, потнеть ю. Она же тако створи, и давши же мечь сынови своему Изяславу в руку нагъ, и рече: “яко внидеть ти отець, рци выступя: отче, еда единъ мнишеся ходя”. Володимеръ же рече: “а хто тя мн[е]лъ сд[е]”, и повергъ мечь свои. И созва боляры, и поведа им. Они же рекоша: “оуже не оубии ея, д[е]тяти д[е]ля сего, но въздвигни отчину ея и даи еи с сыном своимъ”.

Володимеръ же оустрои городъ и да има, и нарече имя городу тому Изяславль. И оттол[е] мечь взимають Роговоложи внуци противу Ярославлим внуком. [Л., 299-301]

Приде Володимиръ съ Варяги Нооугороду, и рече посадникомъ Ярополчимъ: “ид[е]те къ брату моему и рц[е]те ему: Володимеръ ти идеть на тя, пристраиваися противу биться”. И с[е]де в Нов[е]город[е], и посла ко Рогъволоду Полотьску, глаголя: “хочю пояти тъчерь твою соб[е] жен[е]”. Онъ же рече тъчери своеи: “хочешь ли за Володимера”. Оно же рече: “не хочю розути робичича, но Ярополка хочю”; б[е] бо Рогъволодъ пришелъ из заморья, имяше власть свою в Полотьск[е], а Туры Туров[е], от негоже и Туровци прозваша ся. И придоша отроци Володимерови и пов[е]даша ему всю р[е]чь Рогън[е]дину и дъчерь Рогъволожю, князя Полотьскаго. Володимеръ же собра вои многи, Варяги и Слов[е]ни, Чюдь и Кривичи, и поиде на Рогъволода. В се же время хотяху Рогън[е]дь вести за Ярополка. И приде Володимеръ на Полотескъ, и оуби Рогъволода и сына его два, и дъчерь его поя жен[е]. [Л., 75-76]
   
   
   
   
   

 

Здесь перед нами открывается не только творческая лаборатория Илариона, но и подтверждение использования им ряда источников, которые он по-своему перерабатывал. Из сохранившегося текста 6636/1128 г., например, можно понять, что причиной войны Владимира с Ярополком первоначально была не месть за Олега, а борьба за Рогнеду, которую в тот момент собирались “вести за Ярополка”, что ставит под сомнение существование у Ярополка жены, “расстриженной черницы”, которую потом сделал своей наложницей Владимир. Такое изменение фабулы могло потребоваться Илариону лишь в том случае, если его задачей было показать “генеалогию злодейства”, оправдывающую выдвинутый им тезис, что “отъ греховного бо корене злыи плодъ бываеть”: расстриженная монахиня, нарушившая обет безбрачия, к тому же из греков, которых вообще не любил Иларион, сначала жена Ярополка, затем наложница Владимира, рожает насильнику сына-братоубийцу Святополка. Другими словами, описывая действия Владимира, Иларион перерабатывал имевшиеся у него тексты из расчета соответствия их последующей истории Бориса и Глеба во времена Ярослава, который предшествующей литературной традицией был связан с заморскими наемниками, то есть “варягами”, в борьбе за Киев.

Но откуда и когда появились “варяги” у Илариона? Мне представляется наиболее вероятным объяснение, что это было связано с его поездкой в Новгород и Ладогу, откуда Иларион вернулся обогащенный циклом местных преданий и рассказов о Владимире и Добрыне, о Ярославе и “варягах”, главное же – о Рорике/Рюрике, с которым ему удалось напрямую связать Олега, а того – с Игорем.

Напомню, что исходный термин "варанг/варанги" возник в Константинополе не ранее конца 20-х гг. XI в. и первоначально, как выяснил В.Г.Васильевский[19], обозначал исключительно скандинавов, состоящих на службе в императорской гвардии, но уже ко второй половине этого столетия был распространен на англов, сменивших норвежцев, а затем стал обозначать наемников вообще[20], и в этом единственном смысле на протяжении всей ПВЛ эту лексему использует Иларион, начиная с предания о Рорике/Рюрике и кончая рассказом о “Красавчике Якуне/Акуне”. Впрочем, здесь не все однозначно.

Канонический текст предания о Рорике/Рюрике, сохраненный Иларионом под 6370/862 г., мог быть записан им только в Ладоге или в Новгороде на Волхове, поскольку опирается на топонимику и этнонимику новгородских земель (Ладога, Белоозеро, Изборск, Новгород, чудь, весь, кривичи). Конечно, Иларион мог получить эти сведения от кого-либо из новгородцев, которых всегда было много в Киеве, у которых в этом городе было свое подворье и своя церковь, но пребывание Илариона в Ладоге (и в Новгороде?) с какой-то миссией в 1114 г. делает эту гипотезу более убедительной. Впрочем, в пользу такого предположения говорит и само предание о Рорике/Рюрике, который пришел к “словенам” с “русью”[21].

Путаница с “варягами” и “русью”, ставшая, по словам одного исследователя, “кошмаром русской истории”, появилась из-за невнимательного прочтения комментария Илариона. В самом предании его больше всего заинтересовало упоминание “руси”, с которой Рорик/Рюрик пришел к “словенам”, поскольку в Киеве “русь” заместила “полян” и к этой “руси” принадлежал сам Иларион. Для новгородцев в этом не было никакой загадки, и их разъяснение Иларион вписал в текст, не подозревая, что тем самым кладет начало самой ожесточенной и бессмысленной полемике в русской историографии, которая продолжается почти два с половиной века: “Идоша за море к Варягомъ, к Руси. Сице бо звахуть ты Варягы Русь, яко се друзии зовутся Свее, друзии же Урмани, Аньгляне, ин[е]и Готе, тако и си” [Ип., 14]. Так впервые в статье 6370/862 г. Иларион отчетливо сказал об этническом отличии “руси” от шведов, норвежцев, готов и англов, объединяемых единым профессиональным признаком "варяги", то есть “наемники”. Я уверен в том, что это пояснение было сделано именно Иларионом, во-первых, потому, что оно соответствует другим таким же его пояснениям в летописи и ПВЛ, а во-вторых, потому, что, будучи представителем поднепровской Руси, он более новгородцев был заинтересован в прояснении этнонима "русь", которую вводил через “полян” в состав славянской общности. Кроме того близость к грекам и к Византии не позволяла ему сомневаться в тождестве византийских βάραγγοι и русских “варягов”.

Тот факт, что “варяги” вошли в ПВЛ вместе с преданием о Рорике/Рюрике и рассказами о Ярославе, привезенными Иларионом из Новгорода, хорошо видно на примере всех текстов, где они фигурируют. Напомню, что собственно Печерская летопись, законченная Иларионом в 1113/1114 г., “варягов” не знала, они появляются позже, только в ПВЛ. Более того, первоначально “варягов” не знали ни Олег, ни Игорь, ни Ольга, ни Святослав – все они выступают с “русью”, поэтому последующее появление “варягов” в перечне племен, участвующих в походах Олега и Игоря (но не Ольги и Святослава!) оказывается безусловно вторичным, возможно, не принадлежащей Илариону интерполяцией, поскольку при окончательном расчете с греками у Олега оказываются только “русь” и “словене-толковины”, то есть ‘союзники’.

Между тем уже в новеллах о Владимире лексема "варяги" оказывается не просто анахронизмом[22]. Она отмечает кардинальную переработку сюжета, связанную с последующими сюжетами о Ярославе и Святополке. Это показывают сохранившиеся в тексте ПВЛ фрагменты новелл о Владимире и Добрыне, в которых полностью отсутствуют упоминания о “варягах”, как это можно видеть и в приведенной выше новелле о Владимире и Рогнеде, сохранившейся в Лаврентьевском списке под 1128 г. И здесь мы подходим к вопросу уже не об источниках Илариона, а о его, если так можно выразиться, “творческом методе” и задачах, которые он преследовал как писатель.

В новелле 6488/980 г. о Владимире и Ярополке “варяги” появляются дважды: в сцене убийства Ярополка, когда “приде Ярополкъ къ Володимиру, и яко пол[е]зе въ дв[е]ри, подъяста и два Варяга мечема подъ пазус[е]" (” [Ип., 66], и после захвата Киева, когда требуют у князя платы, а Владимир отправляет их в Царьград, предупреждая цесаря, чтобы тот рассредоточил их, иначе “они то же сотворят в городе, что и здесь”. Такой совет совершенно абсурден, если речь идет об убийстве Ярополка, и вполне закономерен, если в прототексте, который использовал Иларион, он исходил не от Владимира, а от Ярослава, захватившего Киев и теперь освобождавшегося от “варягов”, которых избивали в Новгороде за “насилия над мужними женами”. Последнее представляется вполне правдоподобным не столько по характеру “варягов”, сколько по конкретному указанию, что новгородцы избивали их “на дворе парамони”, как называлась их казарма в Константинополе, поскольку при императорском дворе они были известны под именем не “варангов” (это считали просторечием), а “парамонов”, что в переводе с греческого означало “верные”[23].

Так вот, немотивированность такого “совета Владимира” заставляет меня полагать, что, разрабатывая сходные сюжеты борьбы за Киев Владимира и Ярослава, Иларион использовал один имевшийся у него текст, рассказывающий о событиях 1015 г. в Новгороде, когда с Ярославом и новгородцами против Святополка выступали остатки избитых “варягов”. Этот текст Иларион разделил на две части. Первая часть повествования досталась Ярославу (приглашение “варягов”, их бесчинства, избиение, новые сборы, выступление в поход, после чего никаких “варягов” с Ярославом не оказывается, есть только новгородцы, которых он одаривает после победы над Святополком деньгами и уставами[24]), тогда как вторая часть (осада Киева, его захват, расправа с соперником при помощи “варягов”, отправка их в Царьград) была использована Иларионом для живописания борьбы Владимира с Ярополком, о чем, по-видимому, он ничего положительного не знал.

Еще раз повторяю, что у меня нет сколько-нибудь весомых доказательств этого, но если говорить о литературной композиции, то “два варяга”, которые подняли на мечах несчастного Ярополка, слишком напоминают другую пару таких же наемников, которые якобы были посланы Святополком, чтобы прикончить Бориса, тело которого везли (или собирались везти?) в Вышгород (“Бориса же убивше оканьнии, ув[е]рт[е]вше и в шатеръ, и вьзложиша и на кола, повезоша и, еще дышющу ему. И увидивьше се оканьныи Святополкъ, и яко еще ему дышющу, и посла два Варяга приконьчевати его. Он[е]ма же пришедшима и видившима, яко еще ему живу сущю, и единъ ею извлекъ мечь и проньзе ю кь сердцю” [Ип., 120].

Это обстоятельство – каким образом мог Святополк увидеть “дыхание” Бориса на Альте из Киева, чтобы послать туда “варягов”, когда и так были там убийцы, – удивляло всех историков. Вот почему правомерно поставить вопрос: не заменил ли Иларион в окончательном тексте Ярополком Святополка, который после ухода из Киева Болеслава был готов мириться с Ярославом, но тот заманил и убил его в 1019 г.? Все дело в том, что мы обсуждаем не исторический документ, каковым большинству представляется летопись, и даже не летопись, а всего только литературное произведение, которое может нести в себе отражение действительности. В той исторической реальности, которую мы пытаемся восстановить, Святополк не мог пропасть бесследно “межи чахы и ляхы”, поскольку был легитимным киевским князем и зятем Болеслава I. Исчезнуть с политической сцены он мог только в результате хорошо продуманной акции по его уничтожению, которую, судя по всему, Ярослав осуществил с помощью “варягов”, поспешив избавиться от ненужных свидетелей. Здесь, на теремном дворе за городом, о котором пишет Иларион, легко можно было не только убить Святополка, но и добить его, если бы он стал подавать признаки жизни, как о том сообщает рассказ о “вторичном” убийстве Бориса. По-видимому, рассказ об этом событии в новгородской (?) литературе существовал, но он резко противоречил как официальной легенде, так и провиденциальной Повести Илариона…

С таких позиций правомерен другой вопрос: кому отказал Ярослав отчислять “урок” с Новгорода – своему отцу, который ему ничем не мешал, или Святополку, когда тот занял киевский престол? Или какому-то другому брату, который воспользовался отсутствием Святополка и захватил Киев? К сожалению, этого мы тоже никогда не сможем узнать.

О том, что у Илариона был крайне скудный материал по эпохе Владимира и Ярослава, который он был вынужден многократно использовать, можно судить по встречающимся в его текстах таким зеркальным двойникам, как, например, воевода Блуд у Святополка и воевода Буды, “кормилец” Ярослава, хотя последнему уже под сорок лет. Этот Буды в битве на Буге с Болеславом выступает таким же подстрекателем к битве, как у Любеча – “воевода отень” Святополка по имени Волчий Хвост (Wolfschwanz?), которого еще Владимир посылал на “пищан”. В обоих случаях эти воеводы оказываются виновниками разгрома собственного войска, заставляя сомневаться в реальности совершаемых ими поступков, приличествующих более подросткам во время кулачных боев. К тому же стоит напомнить, что все наши сведения о существовании Олега Святославича, Ярополка и трех названных воевод основаны исключительно на новеллах ПВЛ, написанных и отредактированных Иларионом, не более. Ни в одном другом источнике они не упоминаются, а здесь выступают как проходные, эпизодические фигуры.

Кто они – литературные персонажи или исторические личности? На этот вопрос мы никогда не получим ответа, потому что, даже если в руках Илариона и был текст, попытку реконструкции которого я попытался представить выше, к этому времени уже произошла официальная канонизация Бориса и Глеба, они были признаны святыми мучениками, павшими от посланных Святополком слуг (непонятно только, почему не был канонизирован вместе с ними и Святослав?), Ярослав же оказался благородным мстителем, который не убил, а лишь изгнал своего старшего брата из страны. Вот почему, чтобы не оставалось никаких сомнений в виновности Святополка, Иларион загодя выстраивает для своих читателей генеалогию злодейства, “хвост” которой в виде справки о жене Ярополка оказывается совершенно не к месту в статье 6485/977 г. С такой “подорожной” Святополку ничего не оставалось, кроме как повторить судьбу Каина, суд над которым лежал вне людской компетенции. И в этом тоже проявилась одна из излюбленных мыслей Илариона, что человек не имеет права брать на себя наказание преступника, поскольку это исключительная прерогатива Божьего суда: “мне отмщенье и азъ воздамъ”. Не потому ли он и определил Святополку конец Ирода, заимствовав его из все той же Хроники Георгия Амартола?

Погружаясь в мифотворчество писателей прошлого, исследователь и сам оказывается невольной жертвой мифов, поскольку, изучая алогичные системы идеологизированных легенд, он вынужден полагаться только на логику собственного анализа текстов, дошедших к нам далеко не в лучшем состоянии. В определенном смысле нашим предшественникам на этом пути было много легче: они были уверены, что в Печерском монастыре существовал только один список ПВЛ, находившийся под контролем одного киевского князя, сменивший его другой князь передал этот список в монастырь святого Михаила в Выдубицах, тогда как третий увез в Переяславль, при этом о непосредственных создателях каждого текста они были вольны строить самые невероятные фантазии. Сейчас, когда установлено имя автора, когда сам он обрел плоть и кровь, проявились черты его реальной биографии, привязанной к определенным годам, местам и событиям, каждый шаг на пути реконструкции истории текста оказывается наполнен сомнениями и неуверенностью, в особенности когда мы возвращаемся к попытке определения времени создания первой редакции ПВЛ.

Сложность хронологической атрибуции первой редакции ПВЛ для меня заключается в том, что в ее тексте присутствует комментарий Илариона, привязывающий топографические ориентиры Киева X в. к топографии Киева рубежа 60-70-х гг. XI в., представленной дворами Чюдина, Никифора Кыянина, воеводы Коснячко и Микулы из Вышгорода. Естественно, что подобный перечень имен, датированных Правдой Ярославичей, легко принять за своего рода terminus post quem времени работы Илариона над ПВЛ. Подтверждением такого взгляда может служить и Чтение Нестера/Нестора, вступительная часть которого сходна по содержанию с Речью философа у Илариона, тогда как два замечания об отсутствии проповеди апостолов на Руси можно сопоставить с такими же двумя утверждениями в ПВЛ.

Наконец, о знакомстве Нестера/Нестора с первой редакцией ПВЛ, казалось бы, свидетельствует его сообщение о благотворительности Владимира:

Статья 6504/996 г.

Чтение

   
Си слышавъ, повел[е] нищю всяку и убогу приходити на дворъ на княжь и взимати всяку потребу, питье и яденье, и отъ скотьниць кунами. Устрои же се, рекъ, яко немощни и болнии не могуть доити двора моего, повеле устроити кола, и вьскладываше хл[е]бы, мяса, рыбы, и овощь разноличныи, и медъ въ бочкахъ, а вь другыхъ квасы возити по градомъ, въпрашающе, кд[е] болни или нищии, не моги ходити, и т[е]мь раздаваху на потребу [Ип., 110]. Б[е] бо и отець его тако милостивъ, яко же и на воз[е]хъ возити брашно по граду, и овощь, и медъ, и вино, и спроста рещи, все, еже на потребу болящимъ и нищимъ, и пропов[е]днику глаголющу съ прошениемъ, егда кто болить кто кде [Чт., 5].
   
   
   
   
   

 

Однако представление об отсутствии апостольской проповеди на Руси было зафиксировано еще Словом о законе и благодати митрополита Илариона, пассаж о широкой благотворительности Владимира, по-видимому, восходит к первым попыткам создания его жития для последующей канонизации, так что Иларион и Нестер/Нестор могли использовать один и тот же текст, а расположение дворов киевской родовой аристократии второй половины XI в. вряд ли изменилось на протяжении последующего полувека. Вот почему я склонен связывать создание первой редакции ПВЛ все же со временем после новгородско-ладожской поездки Илариона, способной объяснить появление у него сведений об Олеге/Одде, предания о пришедшем с “русью” Рорике/Рюрике, и “варяжского комплекса” сюжетов, связанного с Ярославом, тогда как между апрелем 1114 г. и маем 1115 г. им была написана Повесть об убиении Бориса и Глеба, прославляющая “новых русских святых” еще до перенесения их мощей в новый храм Вышгорода, которую в свою очередь широко использовал автор Анонимного сказания.

Впрочем, возможно, что я здесь ошибаюсь и первая редакция ПВЛ была составлена Иларионом в 70-80-х гг. XI в. (без второй части с Ярославом и Святополком) и успела разойтись в нескольких списках, в том числе попасть в Новгород, тогда как ее вторая редакция с одновременным хронометрированием и соединением с Печерской летописью появилась спустя ряд лет после поездки Илариона в Ладогу, а весь “варяжско-новгородский” комплекс Иларион получил в Киеве от своих новгородских информаторов, одним из которых мог быть все тот же Гурята Рогович. Но даже и в этом случае смерть Святополка Изяславича в апреле 1113 г. явилась для Илариона тем идеологическим рубежом, после которого можно было безбоязненно развивать мысль об уподоблении его тезки – Каину, а именами его слуг наделять “пособников сатаны”, убийц Бориса и Глеба (Путьша, Торчин и др.).

Насколько правильно определено время создания первой редакции ПВЛ? Сколько у нее было последующих списков и редакций и в какие периоды? Когда и как окончательно слагались “варяжские” новеллы о Владимире, Ярославе и Святополке? Как все они соотносятся с той исторической действительностью, которую не приближают, а плотно закрывают от нас? Эти и другие связанные с ними вопросы никогда не будут разрешены окончательно, а потому всегда будут привлекать исследователей и порождать новые предположения и догадки потому, что никаких новых письменных источников, повествующих об этом периоде русской истории уже никогда не будет обнаружено ни в архивах, ни путем археологических раскопок.

Похоже, что Иларион – это первый и теперь уже последний летописец, имя которого вместе с его творчеством дарит нам древняя Русь, и с этим мы должны примириться.

 

Примечания

[1] Шахматов А.А. “Повесть временных лет” и ее источники. // ТОДРЛ, т. IV, М.-Л., 1940, с. 9-150.

[2] Никитин А.Л. Основания русской истории. М., “Аграф”, 2001, с. 389-404.

[3] Житие Константина Философа  по рукописи XV в. быв. МДА. // Лавров П.А. Материалы по истории возникновения древнейшей славянской письменности. Л., 1930, с. 12; “роушскым писменем” (по рукописи 1469 г., там же, с. 49); “росъскы писменъ” (по рукописи ОЛДП, там же, с. 49, прим. 29).

[4] Подробнее см.: Никитин А.Л. Основания русской истории…, с. 312-346.

[5] Медынцева А.А. Начало письменности на Руси по археологическим данным. // История, культура, этнография и фольклор славянских народов. IX Международный съезд славистов. Доклады советской делегации. М., 1983, с. 86-97.

[6] [Исаевич Я.Д.] Древнепольская народность и ее этническое самосознание. // Развитие этнического самосознания славянских народов в эпоху раннего средневековья. М., 1982, с. 152-153.

[7] Державин Н.С. Славяне в древности, М., 1946, с. 29.

[8] Истрин В.М. Хроника Георгия Амартола в древнем славянорусском переводе. Т.I. Пг., 1920, с. 59.

[9] Лященко А.И. Летописные сказания о смерти Олега Вещего. // ИОРЯС, 29. Л., 1925, с. 284.

[10] Лев Диакон. История. М., 1988, с. 57.

[11] Никитин А.Л. Основания русской истории…., с. 312-346.

[12] В этот комментарий Иларион ввел исключительную по своей ценности справку об устойчивых высоких паводках Днепра в середине X в., получивших подтверждение при инженерно-археологических работах 60-х гг. XX в. в Киеве на Подоле (см.: Гупало К.Н. Подол в древнем Киеве. Киев, 1982, с. 21-28), что могло стать ему известным из каких-то записей конца X – начала XI вв.

[13] Остается весьма вероятным предположение, что в указанном бассейне Ужа и Припяти жили подлинные “древане”, частично переселившиеся из своего первоначального местообитания на реке Иетцель/Йесна под Люнебургом вместе с вендами, от которых получила свое наименование Деревская пятина Великого Новгорода и на территорию которых Иларион перенес события, имевшие место на Таврическом полуострове.

[14] Никитин А.Л. Основания русской истории…, с. 214-221.

[15] Васильевский В.Г. Труды, т. II, СПб., 1909, с. 81.

[16] Васильевский В.Г. Труды, т. I. СПб., 1908, с. 200. Эту же цифру подтверждает другой армянский историк, Асохик (Васильевский В.Г. Труды, т. II, СПб., 1909, с. 91).

[17] Васильевский В.Г. Труды..., т. II, с. 91.

[18] Никитин А.Л. Основания русской истории…, с. 244.

[19] Васильевский В.Г. Варяго-русская и варяго-английская дружина в Константинополе XI-XII веков. // Васильевский В.Г. Труды, т. I. СПб., 1908.

[20] О происхождении и эволюции термина "варяг" см.: Никитин А.Л. Основания русской истории…, с. 76-95.

[21] Подробнее о “руси” и “словенах” см.: Никитин А.Л. Основания русской истории…, с. 96-115.

[22] В этом плане примером наиболее вопиющего анахронизма оказывается легенда о “мучениках-варягах” в статье 6491/983 г., которые якобы “пришли от Грекъ” задолго до этой даты, сочиненная Иларионом и внесенная им в текст ПВЛ после второй редакции и хронометрирования, поскольку она помещена под заметкой о походе Владимира на ятвягов, никакого отношения к судьбе этих “варягов” не имеющего.

[23] Васильевский В.Г. Варяго-русская и варяго-английская дружина в Константинополе XI и XII веков. // Труды, т. I. СПб., 1908, с. 331.

[24] В НПЛ под 6524/1016 г. сохранилась типичная для Илариона структура годовой статьи: краткая заметка (“Бысть с‡ца у Любца, и одоле Ярославъ; а Святополкъ б‡жа в ляхы”), после которой идет компилятивный текст, начинающийся словами “В Нов‡город‡ же тогда Ярославъ кормяше Варягъ много, бояся рати; и начашя Варязи насилие д‡яти на мужатых женахъ…” и кончающийся гибелью Святополка “межи Чахы и Ляхы”, после чего “Ярославъ иде къ Кыеву, с‡де на стол‡ отца своего Володимира; и абие нача вои свои д‡лит‡, старостамъ по 10 гривенъ, а смердомъ по гривн‡, а новгородцомъ по 10 гривенъ вс‡мъ, и отпусти ихъ вс‡х домовъ, и давъ имъ Правду, и Уставъ списавъ…” [НПЛ, 174-175].

Никитин  А.Л. Инок Иларион и начало русского летописания. Исследование и тексты. М., 2003.


 

 

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании всегда ставьте ссылку