А.Л. Никитин

       Библиотека портала ХРОНОС: всемирная история в интернете

       РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

> ПОРТАЛ RUMMUSEUM.RU > БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА > КНИЖНЫЙ КАТАЛОГ Н >


А.Л. Никитин

2003 г.

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА


БИБЛИОТЕКА
А: Айзатуллин, Аксаков, Алданов...
Б: Бажанов, Базарный, Базили...
В: Васильев, Введенский, Вернадский...
Г: Гавриил, Галактионова, Ганин, Гапон...
Д: Давыдов, Дан, Данилевский, Дебольский...
Е, Ё: Елизарова, Ермолов, Ермушин...
Ж: Жид, Жуков, Журавель...
З: Зазубрин, Зензинов, Земсков...
И: Иванов, Иванов-Разумник, Иванюк, Ильин...
К: Карамзин, Кара-Мурза, Караулов...
Л: Лев Диакон, Левицкий, Ленин...
М: Мавродин, Майорова, Макаров...
Н: Нагорный Карабах..., Назимова, Несмелов, Нестор...
О: Оболенский, Овсянников, Ортега-и-Гассет, Оруэлл...
П: Павлов, Панова, Пахомкина...
Р: Радек, Рассел, Рассоха...
С: Савельев, Савинков, Сахаров, Север...
Т: Тарасов, Тарнава, Тартаковский, Татищев...
У: Уваров, Усманов, Успенский, Устрялов, Уткин...
Ф: Федоров, Фейхтвангер, Финкер, Флоренский...
Х: Хилльгрубер, Хлобустов, Хрущев...
Ц: Царегородцев, Церетели, Цеткин, Цундел...
Ч: Чемберлен, Чернов, Чижов...
Ш, Щ: Шамбаров, Шаповлов, Швед...
Э: Энгельс...
Ю: Юнгер, Юсупов...
Я: Яковлев, Якуб, Яременко...

Родственные проекты:
ХРОНОС
ФОРУМ
ИЗМЫ
ДО 1917 ГОДА
РУССКОЕ ПОЛЕ
ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА
ПОНЯТИЯ И КАТЕГОРИИ

А.Л. Никитин

Инок Иларион и начало русского летописания

Исследование и тексты

8. ИЛАРИОН

До сих пор мы рассматривали признаки работы Илариона в тех или иных текстах, пытались восстановить процесс его работы, материалы, которыми он мог пользоваться, методы, которые применял для обработки этого материала. Теперь попробуем в общих чертах представить его творческую биографию, поскольку его личная биография для нас навсегда закрыта и никакими ухищрениями мы не сможем ее извлечь из молчащего текста.

Из приведенных выше расчетов следует, что Иларион родился около 1052 г. в Киеве, происходил из киевского боярства и, судя по всему, был наречен при крещении Василием. Впрочем, последнее принадлежит более догадке, чем истине. Что же касается его происхождения, то этот вывод подкреплен, с одной стороны, его образованностью, благодаря которой он сразу же занял в Печерском монастыре место “книжника”, а с другой - его безусловным знакомством с “мужами” Изяслава Ярославича: с Тукы, его братом Чюдином, который был посадником в Вышгороде, т.е. правой рукой Изяслава, с воеводой Коснячко, Никифором Кияниным, Микулой, который был комендантом Вышгорода, Вышатой, Пореем, членами княжеских семей Изяслава, Святослава и Всеволода Ярославичей. При этом особую приязнь он испытывал к Изяславу и Всеволоду, а затем и к Владимиру Мономаху, с которым мог быть знаком еще в пору своего киевского отрочества.

Семнадцати лет от роду, по тогдашним меркам уже взрослым человеком, во второй половине 1068 или в первой половине 1069 г. Иларион пришел к Феодосию в Печерский монастырь, был им принят, а затем сделан его келейником, секретарем и книгописцем, как о том свидетельствует Нестер/Нестор. Что явилось причиной его ухода из мира, мы не знаем. Здесь могло сыграть роль восстание киевлян, в результате которого он оказался сиротой, разрыв с братьями, оставившими его без средств к существованию, поскольку одним из постоянных лейтмотивов его размышлений остается тема братской любви и “невступания в жребий братень”, с чего, в сущности (разделение земель после потопа между сыновьями Ноя), Иларион и начинает свою ПВЛ.

Отдельные детали рассказа о событиях 15 сентября 6576/1068 г. заставляют думать, что киевское восстание Иларион встретил в городе, может быть, даже в окружении Изяслава. Но решающую роль в выборе иноческого пути, вероятно, сыграл психический склад Илариона, его задумчивая восторженность и глубокая религиозность, которые так отчетливо проявляются в его текстах, в пытливом интересе ко всему чудесному в природе как проявления Промысла Божьего. Стоит напомнить, что сорок лет спустя, после полноценной княжеской жизни, “помысли убо прелесть житиа сего суетнаго <…> остави княжение, и честь, и слава, и власть, и вся та ни въ что же вменивъ” [Патерик, 83] в тот же Печерский монастырь, приняв пострижение с именем Николая, ушел Святослав Давыдович, Святоша, один из внуков Святослава Ярославича, в определенной мере повторив путь Илариона и, может быть, не без влияния его примера.

Правда, у Илариона был еще один мотив, который вел его именно в Печерский монастырь – книги. Книги, как можно понять, были той страстью, на которую даже Церковь, старающаяся освободить своих последователей от земных привязанностей, взирала всегда сквозь пальцы, понимая, что именно на книгах, на письменном предании зиждется ее авторитет. Иларион был подлинным книжником, ибо кто иной, кроме восторженного книгочея и сочинителя, мог в последующие годы на страницах своей летописи создать восторженный гимн и похвалу книгам, до сих пор волнующие сердце каждого из тех, кто этому причастен в такой же мере:

“И б[е] Ярославъ любя церковныя уставы, и попы любяше повелику, излиха же б[е] любяче черноризьци, и книгамъ прилежа, почитая часто в день и вь нощи; и собра писц[е] многы, и пр[е]кладаше отъ Гр[е]кь на Словенъскыи языкъ и писмя, и списаша многы книги, и сниська, ими же поучаються в[е]рнии людье, и наслажаються учения божественаго гласа. Якоже бо се н[е]кто землю разореть, другыи же нас[е]еть, инии же пожинають и ядять пищу бескудну, да и се: отець бо сего Володимиръ землю разора и умягчи, рекше крещениемъ просв[е]тивъ; сии же великыи князь Ярославъ, сынъ Володимерь, нас[е]я книжными словесы сердца в[е]рныхъ людии, а мы пожинаемь, учение приемлюще книжьное. Велика бо полза бываеть челов[е]ку отъ учения книжнаго; и книгами бо кажеми и учими есми пути покаянию, и мудрость бо обр[е]таемь, и вздержание отъ словесъ книжныхъ. Се бо суть рекы напаяющи вселеную всю, се суть исходяща мудрости; книгамъ бо есть неищетная глубина, сими бо есми в печали ут[е]шаемы есмы, си суть узда вьздеръжанию. Мудрость бо велика есть, яко же и Соломонъ хваляше ю глаголаше: “азъ премудрость вселихъ, св[е]тъ, и разумъ и смыслъ; азъ призвахъ страхъ Господень; мои св[е]тъ, моя мудрость, мое утв[е]ржение; мною цесари цесарствують и силнии пишють правду, мною вельможи величаються, мучители удержать землю; азъ любящая люблю, ищющимъ мене обрящють”. Аще бо поищеши вь книгахъ мудрости и прилежно, то обрящеши великую ползу души своеи; иже и часто кто чтеть книгы, то бес[е]дуеть с Богомъ или святыми мужьми, почитая пророчьскыя бес[е]ды, еуангельская учения и апостольская, и житья святыхъ отець, и вьсприемлеть душа ползу велику” [Ип., 139-140].

Похоже, что на протяжении всей последующей недолгой жизни Феодосия Иларион был его alter ego на путях книжного слова, сопровождая его неотлучно как на официальные мероприятия, вроде торжественного перенесения мощей Бориса и Глеба в Изяславову церковь в Вышгороде в 1072 г., так и на неофициальные, какими были посещения печерским игуменом его духовных детей в Киеве, Яня (Вышатича?) и его жены Марии, впоследствии погребенных в центральном храме Печерского монастыря рядом с самим Феодосием.

Пять первых лет пребывания Илариона в Печерском монастыре в качестве послушника и секретаря игумена стали для него замечательной школой во всех отношениях. Он присутствовал при разговорах своего учителя с Изяславом и с Ярополком, которым потом посвятил прочувственные панегирики в Печерской летописи, со Святославом Ярославичем, который до последних дней жизни Феодосия навещал обитель вместе со своими сыновьями, из которых Иларион особенно выделял Глеба в противоположность Олегу и Роману, с Никоном, который временами появлялся из своего далекого Тмутороканя, рассказывая о “льстивых греках”. В Печерский монастырь наведывались греки из митрополии, и сам Иларион наверняка приходил в святую Софию не только на службы, но и чтобы рыться в книгах и совершенствоваться в знании иностранных языков и мудрости греков, хотя те и были “льстивы”. Огромный, многообразный, пестрый и великолепный Божий мир открывался перед его восторженным внутренним взором, и кто знает, о чем он писал тогда, возвращаясь в свою келью, которую делил с ним Феодосий…

Но кроме киевской аристократии и церковных иерархов бывали в Печерском монастыре и другие посетители.

Среди заходивших в монастырь на поклонение святыням, для похорон и крестин, в связи со строительными работами и для посещения родственников, знакомых, духовных отцов встречались люди самых различных профессий и слоев общества: княжеские дружинники, торговцы, художники, архитекторы, крестьяне, зажиточные горожане, представители киевского боярства, захожие пилигримы, врачи, духовные лица, богословы и начетчики, князья и княжеские дети со своими воспитателями. Эти люди жили за пределами монастырских стен, занимали самое различное положение в обществе, и от них в монастыри стекалась разнообразнейшая информация о событиях в городе и в мире, в Киевской земле и в далеких землях, о существовании которых многие порою и не догадывались. И все это так или иначе, раньше или позже находило свое место в кратких записях и в отдельных сочинениях, пользовавшихся неизменным спросом у горожан, в семьях бояр и князей, многие из которых имели в Киеве свои дворы, хотя волости их иногда отстояли от “матери городов русских” на много десятков и сотен верст.

Новгородцы имели в Киеве свою церковь и свое подворье. Вероятно, такие же подворья имел и Печерский монастырь не только в Суздале, о чем нам с достоверностью известно из летописей середины XII в., но и в Ростове, куда на епископскую кафедру попадали иноки Печерского монастыря, и в том же Новгороде, во Владимире Волынском, в Чернигове, Смоленске и в Переяславле Южном. Лишенная современных средств коммуникаций, жизнь древней Руси пользовалась своими вариантами “беспроволочного телеграфа”, роль которого выполняли купцы, послы, паломники, гонцы, захожие артели строителей, художников, различных людей технического ремесла и княжеские дружинники, возвращавшиеся из походов или из далеких экспедиций по сбору дани.

Очень похоже, что, кроме переписки книг для пополнения библиотеки Печерского монастыря и на заказ, Иларион занимался составлением “слов” и “поучений” для Феодосия, который сам нигде и никем не отмечен в качестве писателя. Как рассказывал Нестеру/Нестору келарь Феодор, что при Никоне, который любил и умел переплетать книги, что при Иларионе Феодосий неизменно прял “волну”, то есть шерсть, или сучил нитки для сшивания тетрадей и для их переплета. Сам он, похоже, не писал. Вот почему можно думать, что Феодосий только диктовал Илариону поучения для братии на 3-ю неделю поста, которые не только сохранились с надписанием его имени и соответствуют тем воспоминаниям о них, которые можно обнаружить у Илариона в новелле о том, как проводил печерский игумен Великий пост и с какими поучениями обращался к братии. Стоит заметить, что их содержание еще раз подчеркивает ошибочность традиции, приписавшей Феодосию известное своей скандальностью Слово о латинех, якобы адресованное князю Изяславу Ярославичу, как это произошло в Кассиановской редакции Патерика, где даже собственные сочинения Илариона оказались приписаны Нестеру/Нестору, и это несмотря на явные противоречия текста[1].

Почти вся последующая жизнь Илариона после смерти Феодосия закрыта от нас туманом неизвестности и может быть обозначена только пунктиром догадок. О том, что Иларион оставался в Печерском монастыре, можно заключить по тому, что он был одним из главных информаторов Нестера/Нестора, собиравшего материал  о жизни и нравах Феодосия. Иларион рассказывал ему о замечательных иноках обители, о том, как Феодосий наставлял монахов бороться с бесовским искушением, о чудесах, которым сам был свидетель. Вероятнее всего, что в это время Иларион занимался перепиской книг и формированием монастырской библиотеки. Писал ли он что-либо свое, остается неизвестным. До конца 80-х гг., каким периодом обычно датируют появление Чтения о Борисе и Глебе Нестера/Нестора и его Жития Феодосия, Иларион, похоже, не успел еще написать новеллу о начале Печерского монастыря и рассказ об успении Феодосия, поскольку именно в этих произведениях излагаемые им факты особенно резко расходятся с такими же фактами у Нестера/Нестора. Вместе с тем я могу допустить, что он уже мог начать работать над начальной редакцией ПВЛ (без предания о Рюрике, может быть, без Олега, но с Аскольдом и Диром, как освободителями от хазарской дани), а также начал собирать “летописец”, состоящий из хроникальных заметок по киевской истории, о чем вспоминал в новелле об обретении мощей Феодосия под 1091 г.

Нестер/Нестор появился в Печерском монастыре вскоре после смерти Феодосия. Он был принят Стефаном и даже рукоположен им в сан диакона, что могло иметь место только между маем 1074 г., когда умер Феодосий, и 1078 г., когда после завершения строительства главной Печерской церкви, в результате какого-то недовольства монахов Стефан был изгнан из монастыря и его место заступил Никон, вернувшийся к тому времени снова из Тмутороканя. Смерть Феодосия и появление Нестера/Нестора, успевшего получить от Стефана  диаконский сан (вспомним, что до избрания в игумены Стефан был демественником, то есть исполнял роль регента хора), а вскоре и написать свое Чтение о Борисе и Глебе, определенным образом отодвинули Илариона на третьи роли в монастыре, а с приходом Никона, возможно, и положили начало конфликта между ними. Поэтому вряд ли он мог сблизиться с Нестером/Нестором, когда тот начал расспросы о Феодосии.

Иларион похоронил Феодосия, когда ему исполнилось 22 года. Это трудный возраст для мужчины даже в то далекое время, когда княжич получал свой собственный “стол” и жену в 15 лет. В этом возрасте особенно трудно и горько было потерять человека, обладавшего умом, опытом, властью и горячим сердцем, каким был Феодосий. Тот факт, что Иларион не сделал церковной карьеры, не стал одним из “князей Церкви”, на что вполне мог бы претендовать своими знаниями и талантами под руководством Феодосия, говорит о том, что, во-первых, к этому у него самого, по-видимому, не лежала душа, склонная к одиночеству и медитациям, а во-вторых – отсутствие необходимого взаимопонимания сначала со Стефаном, к которому он относился лучше, чем к Никону, потому, что Феодосий все же благословил Стефана на игуменство, а потом с Никоном, в отношении которого в его текстах проскальзывает явная антипатия. Она выразилась как в странном видении старца Матфея, увидевшего на месте игумена осла на заутрене, о чем Иларион не преминул написать (заметим, что в Кассиановской редакции Патерика это видение было тактично исключено из текста новеллы), так и в упоминании ран, которые получал от Никона юродствующий Исаакий. А к последнему у Илариона было особенно нежное отношение, поскольку, как мы знаем, он выхаживал его после тяжелейшего инсульта вместе с Феодосием, когда Антоний вынужден был бежать от Изяслава в Чернигов к Святославу Ярославичу.

В конце 70-х годов Иларион мог наблюдать крушение дома Святослава. Князь, по его мнению, был не прав, изгнав Изяслава из Киева, и хотя вместе с ним старшего брата изгонял и Всеволод, основную вину Иларион следом за Феодосием все же возлагал на Святослава. И это притом, что Святослав сделал много доброго для Печерского монастыря, наделил его землей, даже собственноручно начал копать канаву для фундамента под новую Печерскую церковь. Потом, когда примирение произошло, киевский князь не раз посещал Феодосия в монастыре и сам приглашал его для благочестивых бесед, куда тот приходил с Иларионом. Так было и в последний раз, когда Святослав с Глебом, приехавшим из Новгорода, пришли к умирающему Феодосию и тот поручил свой монастырь вниманию киевского князя.

Святослава похоронили в последних числах декабря 1076 г. в Чернигове. Благословение мертвой рукой Глеба и специальное приложение ее к “вереду” на шее князя в 1072 г. при перенесении мощей князей-мучеников в Вышгороде не спасло Святослава от операции, во время которой он и умер. Сначала из Владимира Волынского его брат Всеволод вывел Олега, которого содержал под домашним арестом в Чернигове, захватив его “отчину”. Затем, через полтора года после смерти Святослава, из Новгорода был изгнан Глеб и при загадочных обстоятельствах убит в Заволочье. По возвращении из изгнания, Изяслав сел в Киеве, и между ним и Всеволодом шло перераспределение земель. Чтобы “не пропасть по одиночке”, обездоленные дети Святослава один за другим бежали в Тмуторокань.

Отсутствие сведений, а вернее, их удивительная скудость, о времени княжения Святослава не раз порождали у исследователей мысль, что большая их часть была выброшена из летописи Всеволодом или позднее, когда после смерти Святополка Изяславича в Киеве сел Владимир Мономах. Так в свое время полагал и я, но теперь становится очевидно, что даже если какая-то информация и пропала при переписках, ее изначально было крайне мало: или потому, что по прошествии десятилетий, кроме смертей и битв, вспоминать было уже не о чем, или потому, что Иларион по каким-то своим причинам не хотел вспоминать об этом времени.

Действительно, конец 70-х гг. XI в. был горьким временем для Илариона. Он относился с симпатией к Глебу Святославичу, и рассказ о том, как тот в одиночку, взяв топор под плащ, вышел на площадь к волхву, за которым собрался весь Новгород, лучше всего показывает его отношение к этому князю, который был “милостив на убогия и страньнолюбивъ, тщанье имея к церквамъ, теплъ на веру и кротокъ, взоромъ красенъ” [Ип., 190-191]. Следом за Глебом пришла очередь киевских знакомцев Илариона. Порей, Тукы, “Чюдин брат”, Иван Жирославич “и инии многи” полегли 25 августа 1078 г. в битве на Сожице, пытаясь противостоять Олегу Святославичу и Борису Вячеславичу, тоже князю-изгою, которые пришли с половцами отвоевывать Чернигов у Всеволода. Это было только началом. В завершающем столкновении сил 3 октября той же осенью погиб Борис, Олег бежал в далекий Тмуторокань, а не принимавший в битве участия Изяслав Ярославич, “стоявши в пешцах”, был загадочным образом убит предательским ударом в спину, открыв тем самым путь к киевскому “столу” для Всеволода.

Спустя много лет Иларион искренне оплакал Изяслава в пространном панегирике, равного которому, пожалуй, не писал ни одному князю:

“Б[е] же Изяславъ мужь взоромъ красенъ, т[е]ломъ великь, незлобивъ нравомь, кривды ненавидя, любя правду; клюкъ же в немь не б[е], ни льсти, но простъ умомъ, не воздая зла за зло. Колко ему створиша Киян[е]: самого выгнаша, а домъ его разграбиша, и не възда противу тому зла. Аще ли кто д[е]еть "киян[е] ис[е]клъ, котор[е]и же высадили Всеслава ис поруба", то сь того не створ[е], но сынъ его. Паки же брата своя выгнаста и, и ходи по чужеи земл[е], блудя; и с[е]дящю ему паки на своемь стол[е], Всеволоду пришедшю поб[е]жену к нему, не рече ему: "колко подьяхъ отъ ваю зла за зло", но ут[е]ши и рекъ ему: "елма же ты, брате мои, показа ко мн[е] любовь, уведе мя на столъ мои, нарекъ мя стар[е]иши себе, се язъ не помяну злобы перво[е]; ты мн[е] еси брать, а я тоб[е], и положю главу свою за тя", еже и бысть; не рече бо ему: "колко зло створиста мн[е], и се нын[е] тоб[е] ся приключи", не рече, "сего кром[е] мене", но на ся перея печаль братню, показа любовь велику, свершая апостола, глаголюща: "ут[е]шаите печальныя". По истин[е], аще что створилъ есть на св[е]т[е] семь, етеро согр[е]шенье отдасться ему, зане положи главу свою за брата своего, ни желая болшая части, ни им[е]нья хотя болшаго, но за братню обиду. О сяковыхъ бо и Господь рече: "да кто положить душю свою за други своя, сеи велии наречеся въ цесарствии небеснемь". Соломонъ же рече: "братье, в б[е]дахъ пособиви бываите, любовь бо есть выше всего". Якоже Иоаннъ глаголеть: "Богъ любы естъ, и пребывая у любви, у Бози пребываеть, и Богъ в немь пребываеть"; о семь свершаеться любы, да достоянье имамь в день судныи, да якоже онъ есть, и мы есмы в мир[е] есмь. Боязни н[е]сть в любви, но свершена любы вонъ изм[е]щеть боязнь, яко боязнь мученье имать, боя же ся н[е]сть свершенъ у любви; аще кто речеть: "Бога люблю, а брата своего ненавидя", ложь есть; не любяи брата своего, егоже видите, Бога, егоже не видить, како можеть любити. Сию запов[е]дь имать отъ него, да любяи Бога, любить и брата своего. У любви бо все свершаеться: любви бо ради гр[е]си расыпаються, любви бо ради и Господь сниде на землю и распятся за ны гр[е]шныя, и вземь гр[е]хи наша, пригвозд[е] на крест[е], давъ намъ крестъ свои на помочь и на прогнанье б[е]сомь; любви ради и мученици прольяша кровь свою; люби еже ради и сии князь пролья кровь свою за брата своего, свершая запов[е]дь Господню” [Ип., 194-195].

Что-то Илариона связывало с Изяславом и его семьей, не случайно такой же прочувственный, хотя и менее обширный панегирик он посвятил убитому при столь же загадочных для нас обстоятельствах его сыну, Ярополку Изяславичу, под 6695/1087 г. Был убит Ярополк “треклятым Нерадьцем”, бежавшим потом к Рюрику Ростиславичу в Перемышль. Подоплеку этих дел Иларион, видимо, знал, но не хотел раскрывать ее своим будущим читателям, полагаясь на Божий суд, потому что к тому времени, когда он это писал, умерли еще не все, кто хотел или мог мстить… Ведь не случайно тот же Ярополк, “послушавшю ему злых советник”, хотел идти на Всеволода, чтобы рассчитаться за отца. Впрочем, на отношение Илариона к Ярополку могли повлиять и более прозаические причины, поскольку из записи продолжателя Илариона в Киево-Печерской летописи под 6666/1158 г. известно, что “сии бо Ярополкъ вда всю жизнь свою, Небльскую волость и Дьревьскую, и Лучьскую, и около Киева” в Печерский монастырь на помин души своей и родителей своих. В это время Иларион уже составлял свой “летописец”, собирал факты, вероятно, ходил в Софию Киевскую и в Десятинную церковь читать надписи киевлян и заезжих людей на стенах, являвших собою живую летопись города.

Потом “умре Никон, печерьскии игумен”, и это было все, чем почтил его память Иларион. Перед своей смертью тот должен был благословить на игуменство Ивана, ставшего пятым настоятелем Печерской обители, о котором мы ничего в подробностях не знаем, кроме того, что уже на следующий год, т.е. спустя десять лет после завершения строительства, “священа бысть церкви Печерьская святыя Богородица манастыря Федосьева Иваномъ митрополитомь и Лукою Б[е]логородскимъ епископомь, и епискупомь Ростовьскимъ Исаиемь, и Иваномь Черниговьскымь епискупомь, и Антоньемь Гурьговьскимь игуменомь при благов[е]рномь князи Всеволод[е] державному Руския земля, и чадома его, Володимера и Ростислава, воеводьство держащю Киевьскои тысящи Яневи, игуменьство держащу Ивану” [Ип., 199]. Почему на протяжении всего игуменства Никона церковь простояла не освященной, в результате каких интриг и чьего противодействия, Иларион не сообщает. Однако еще два года спустя произошло радостное и для него долгожданное событие: “Игуменъ Иоаннъ и черноризци св[е]тъ створше, р[е]ша: "не добро есть лежати отцю нашему Федосьеви кром[е] манастыря церкви своея, понеже тъ есть основалъ церковь и черноризци совокупилъ"; и св[е]тъ створше, повел[е]ша устроити м[е]сто, идеже положити мощи его” [Ип., 200].

Со времени смерти Феодосия прошло 18 лет. Все эти годы, надо думать, Иларион наведывался в пещерную келью своего учителя, возможно, примеривая ее на себя, на тот случай, когда настанет время принять схиму и окончательно уйти от мира. Илариону исполнилось 40 лет, он был “в летах”, даже старше Феодосия, пережив не только многих из братии, но и Нестера/Нестора, успевшего написать Житие Феодосия и, по-видимому, скончавшегося не позднее середины 80-х гг., если только он не ушел из монастыря в далекое странствие - на Афон или в Святую Землю. Никто лучше Илариона не мог знать, где именно в пещере погребено тело Феодосия. Поэтому его не удивило, когда на следующий день после совета в его келье появился игумен Иван и, рассказав под секретом о решении, попросил сначала указать место, где лежит Феодосий (по-видимому, сам Иван не присутствовал на погребении своего предшественника), а затем, выбрав помощника, приступить к раскопкам.

Рассказ о раскопках мощей Феодосия – один из самых лучших и трогательных в творчестве Илариона. Понятны и волнение, с которым он начинал раскопки (а не ошибся ли в определении места), и внутренняя тревога, в каком виде будут найдены останки, потому что от этого зависела и “явленная святость” их. Собственно, из-за этого и решено было сохранить все в тайне, чтобы не набежали любопытствующие, чтобы не пошли лишние толки в народе, почему и сам перенос планировался ночью, как и был когда-то похоронен Феодосий…

Но все завершилось как нельзя лучше: останки сохранились в должном состоянии, хотя и не могли претендовать на безусловную святость, как останки князей-мучеников, однако свидетелей чудесных знамений оказалось предостаточно. Прослышавшие о раскопках два печерских монаха, которые бодрствовали в ожидании чуда, увидели переместившиеся от пещеры к церкви “три столпы, аки дугы зарни, и стоявше и приидоша надъ верхъ церкве, ид[е]же положенъ бысть Феодосии”; Стефан, преемник Феодосия, а к тому времени уже епископ Владимирский, находившийся в некогда основанным им по соседству с Печерским Кловском монастыре, загодя извещенный игуменом о раскопках, “видивъ въ своемъ манасътыри чресъ поле зарю велику надъ пещерою”, а подъехав с игуменом Кловского монастыря Климентом, “вид[е]ста св[е]щи многы над пещерою, а приидоста к пещер[е], и не видиста ничтоже” [Ип., 202].

Иларион, раскопавший останки Феодосия, вместе с игуменом вынес их из пещеры и просидел над ними до рассвета. На следующий день, в четверг, 14 августа 1091 г., при большом стечении народа и в присутствии всех русских епископов, из которых многие были учениками и сподвижниками Феодосия – переяславльского Ефрема, владимирского Стефана, черниговского Ивана, юрьевского Марина, игуменов всех киевских монастырей с черноризцами, - мощи Феодосия были торжественно перенесены в новую церковь и положены в притворе на правой стороне. А еще через день, во исполнение пророчества Феодосия, произнесенного двадцать лет назад, рядом с ним была похоронена его духовная дочь, Мария, жена “старца Яня”, с которыми еще с тех пор был дружен Иларион, записавший позднее: “Се сбысться прор[е]ченье блаженаго отца нашего Федосья, добраго пастуха, иже пасяше словесныя овца нелицем[е]рно, с кротостью и с расмотреньемь блюда ихъ, и бд[е]ньемь, и моляся за порученое ему стадо, и за люди хрьстьянския, и за землю Рускую, иже по отшествии его моляся за люди в[е]рныя и за своя ученики, иже взирающе на раку твою, поминають ученье твое и въздержанье твое, и прославляють Бога” [Ип. 203-204].

Янь пережил свою подружницу на пятнадцать лет, скончавшись “в старости мастите”, опекаем Иларионом, который теперь не только переписывал книги, но и писал свой “л[е]тописец”, по-видимому, создавая по заказу его списки и для других обителей. Менялись времена. Последние годы княжения Всеволода были тяжелы для киевлян. Даже многотерпеливый Иларион, воздавая князю посмертную похвалу, не смог удержаться, чтобы не посетовать на слабость и болезни князя, отдавшего все на откуп своим тиунам, грабящим и продающим людей, вершащим неправый суд, поскольку сам князь отстранил от себя своих старших советников и “нача любити смыслъ уныхъ и сов[е]тъ творяше с ними”.

Перемены не заставили себя ждать. После смерти Всеволода Ярославича на киевский престол взошел Святополк Изяславич, решивший все повернуть по-своему. Его первым актом, если следовать Илариону, был захват половецких послов, пришедших заключать традиционный мир с новым киевским князем, однако с ними не стали разговаривать и, оковав, бросили в темницу. На защиту их поднялась вся Половецкая степь. За неоправданную фанаберию и самонадеянность молодого князя пришлось расплачиваться Русской земле. Почти целый год орды половцев, отказываясь от переговоров, разоряли Переяславльское, Черниговское и Киевское княжества. В одном из первых сражений погиб младший сын Всеволода от его последней жены, Ростислав, которого настигла половецкая стрела во время переправы через Стугну. Один за другим падали, не выдержав осады или приступа, крепости-городки в Поросье. Горели села, толпами уводили христиан в полон и далее, на невольничьи рынки Крыма и Византии.

Не первый раз так происходило на глазах Илариона, и не первый раз уговаривал он себя и своих будущих читателей, что “се на ны Богъ пусти поганыя, не милуя ихъ, но насъ казня, да быхомъ ся востягнули отъ злыхъ д[е]лъ; симь казнить ны нахоженьемь поганыхъ, се бо есть бо батъгъ Божии, да н[е]коли смирившеся успомянемся отъ злаго пути; сего ради во праздники Богъ намъ наводить с[е]тованье: якоже ся створи в се л[е]то первое зло на Вознесенье, у Треполя, 2-е на празникъ Бориса и Гл[е]ба, иже есть праздникъ новои Рускыи; сего ради Пророкъ глаголаше: "и пр[е]ложю праздники ваша у плачь и п[е]сни ваша в рыданье"; створи бо ся плачь великъ у земл[е] нашеи, и опуст[е]ша села наша и город[е] наши, и быхомъ б[е]гающеи предъ враги нашими” [Ип., 213].

Но действительность оказывалась сильнее рассудка и веры, когда Иларион живописал исход с пепелищ половецких пленников: “Мучими зимою, и оц[е]пляем[е] у алъчб[е] и в жаж[е], и в б[е]д[е], поблед[е]вше лици и почернивше телесы; незнаемою страною, языкомъ испаленомъ, нази ходяще и бос[е], ногы имуще избодены терньемь, съ слезами отв[е]щеваху другъ другу, глаголюще: “азъ б[е]хъ сего города”, а другии: “и азъ сего бо села”; и тако съвъспрошахуся со слезами, родъ свои пов[е]дающе, очи възводяще на небеса к Вышнему, в[е]дущему таиная. Да никто же дерзнеть рещи, яко ненавидими Богомь есмы. Кого бо Богъ тако любить, якоже насъ узлюбилъ есть; кого бо тако почтилъ есть, якоже насъ прославилъ есть и възнеслъ есть: никого же. Имъже паче ярость свою уздвиже на ны, якоже паче всихъ почтени бывше, гор[е]е вс[е]хъ съд[е]яхомъ гр[е]хы, якоже паче вс[е]хъ просв[е]щени бывше, и Владычню волю в[е]дуще и презр[е]вше, въ л[е]поту паче ин[е]хъ казнимы есмы”. И заканчивал со смирением: “Се бо азъ гр[е]шныи многа и часто Бога прогн[е]вахъ, и часто согр[е]шая бываю по вся дни” [Ип., 216].

Мир наступил лишь после того, как Святополк женился на дочери Тугоркана, породнившись с одним из самых значительных половецких ханов днепровского Правобережья. Но события продолжали развиваться “не к добру”. Сначала умер во Владимире Волынском на своей кафедре Стефан. Затем к Чернигову с половцами пришел Олег Святославич, после побега из Византии отсиживавшийся в Тмуторокане, и выгнал из своего родного города закрывшегося было там Владимира Мономаха, выпроводив сына Всеволода в его собственную вотчину – Переяславль Южный. Наконец, в довершение к половцам, впервые на Русскую землю пришли прузи – саранча, съевшая на полях все, что оставалось после войн и пожаров…

Тишина продолжалась недолго. Когда в очередной раз заключать мир к Переяславлю пришли половецкие ханы Итларь и Китань, Владимир, заручившись поддержкой Святополка, преступил крестное целование и избил обоих ханов с их дружинами, а после бросился на их беззащитные кочевья и захватил огромную добычу. Притихший было пожар войны взметнулся снова яростным пламенем, тем более что Владимир со Святополком теперь уже вместе начали охоту на Олега Святославича, за которого вступились союзные ему половцы, в том числе Боняк, дважды за лето 1096 г. нападавший на Киев. Каменные стены Печерской обители не могли спасти монахов от неприятеля. Илариону вместе с другими пришлось однажды под утро спасаться задами от вломившихся в монастырь половцев и отсиживаться в окрестных дебрях и пещерах, пока те грабили их кельи, сжигали все, что могло гореть, расхищали иконы, срывали с них драгоценные оклады. Вероятно, тогда погибло все рукописное богатство Илариона, накопленное более чем за четверть века, которое ему потом пришлось восстанавливать по памяти. Не отсюда ли и пробелы среди событий многих годов, которые мы принимаем за сокращения позднейших переписчиков?

Едва только закончилась война с Олегом, во время которой Владимир Мономах потерял сына, и был заключен мир между князьями, как Святополк с Давыдом Игоревичем решили ослепить Василька Ростиславича, князя теребовльского, что всколыхнуло всю Русскую землю. Изгнание Давыда из Владимира Волынского и попытки Святополка, второй раз преступившего крестоцелование, прихватить земли Василька, продолжались на протяжении почти двух лет, прежде чем все завершилось окончательным миром и утверждением уделов каждого из князей. Историю этих трагических событий Иларион описывал, похоже, уже после смерти самого Святополка в 1113 г., во всяком случае после смерти Давыда Игоревича в Дорогобуже в 1112 г., который тот получил взамен Владимира. Из этой “хроники княжения Святополка” следует, что Иларион время от времени совершал поездки за пределы Печерского монастыря, почему перед началом Великого поста 1098 г. оказался во Владимире Волынском, где Давыд держал ослепленного Василька. Написанный в обычной для Илариона манере рассказ о встрече с Давыдом и Васильком, в котором он воспроизводит прямую речь персонажей, для нас особенно интересен тем, что оба они называют его “Василием”, позволяя думать, что под этим крестильным именем Иларион был известен в аристократической среде Киева и в кругу своих светских сверстников.

В противоположность своему отцу и брату Ярополку Святополк Изяславич никогда не вызывал симпатии у Илариона по причине своей заносчивости, самонадеянности, жестокости, жадности и коварства. Не случайно при описании всех двадцати лет его княжения Иларион последовательно противопоставлял ему Владимира Мономаха. Щепетильный по поводу нарушения клятвы, в особенности крестоцелования, Иларион, похоже, готов простить Владимиру даже вероломство по отношению к Итларю и Китану, может быть, еще и потому, что никогда не испытывал никаких симпатий к половцам, пусть даже и союзным. Иное дело – Святополк, отношение к которому слегка смягчается у Илариона после того, как тот начал оказывать внимание Печерскому монастырю. Перелом объясняется и тем, что Святополк, как следует из записи 1107 г., приобрел обычай, “коли идяше на воину или инамо, оли поклонився въ гроба Федосьева и молитву вземъ у игумена сущаго, то же идяше на путь свои” [Ип., 258-259].

Впрочем, странная форма “молитву вземъ у игумена сущаго”, то есть у того игумена, который в данное время был, заставляет подозревать, что эта заметка могла быть написана не только много лет спустя, но даже и не Иларионом…

За год до этого Иларион проводил в последний путь, похоронив в притворе большой церкви Печерского монастыря рядом с Марией и Феодосием, еще одного человека, с кем, по-видимому, был сердечно близок последние три с половиной десятилетия: в июне 1106 г. умер “старец Янь”. Оборвалась еще одна живая ниточка, связывавшая его все эти годы с любимым учителем. Правда, в феврале следующего года в монастыре появился инок Николай, давний знакомец Илариона – князь Святослав Давыдович, внук Святослава, по прозвищу Святоша, который, похоже, был одним из информаторов Илариона о событиях, связанных с войной за Василька, поскольку сам принимал в ней участие. А еще через год с небольшим, уже при новом печерском игумене Феоктисте, при котором и упрочились связи монастыря со Святополком, произошло радостное для Илариона событие, которое могло смягчить его отношение к киевскому князю: по просьбе игумена Святополк дал указание митрополиту вписать Феодосия в сенаник для поминовения во время служб по всем епископиям киевской митрополии. Это уже было полным и всенародным признанием заслуг основателя и строителя Печерской обители. Вспомнили и о Житии Феодосия, написанном Нестером/Нестором, началась его переписка, и можно думать, что в это же время Иларионом были написаны все три новеллы, рассказывающие о Феодосии и Печерском монастыре – о его основании, успении Феодосия и обретении его мощей, которые он внес в свой краткий летописец под соответствующими годами. Это и стало первым шагом к превращению краткого летописца в Киево-Печерскую летопись, первая редакция которой была закончена им к 1113 г.

Той весной произошло событие, которое многие в Киеве ожидали с надеждой, тем более что его предвозвестило за месяц солнечное затмение: смерть Святополка. Она была отмечена  еврейскими погромами в Киеве, разбоем и разграблением двора воеводы Святополка Путяты, под угрозой оказались лавки иноземных гостей, подворья иногородних монастырей, боярские дворы и даже киевские монастыри. Конец беспорядкам положило только вступление на киевский престол Владимира Мономаха. По праву старшинства занять киевский стол должен был Олег Святославич, но кияне его не хотели, памятуя его дружбу с половцами. Этим успешно воспользовался Владимир. Выждав несколько дней, когда накал народных волнений достиг критической отметки, он торжественно вошел в Киев и затем, усмирив волнения, широким жестом предоставил двоюродному брату Олегу Святославичу Вышгород, где тот за последние годы правления Святополка успел выстроить новый огромный храм для мощей Бориса и Глеба.

Смерть Святополка развязала людям язык и сняла негласный запрет с дальнейшего развития культа Бориса и Глеба, которому Святополк явно противился, вызывая все больше и больше ассоциаций со своим легендарным тезкой. Вряд ли к моменту его смерти Иларион успел написать Повесть об убиении Бориса и Глеба, в которой приказы “окаянного” исполняет “вышгородский Путьша”, то есть Путята, поскольку параллели в именах “сатанинских слуг”, резавших Глеба (повар, именем Торчин) и слепивших Василька Ростиславича (Торчин, именем Берендей), достаточно прозрачны, чтобы узнать, кого следовало видеть в образе “второго Каина”. Но теперь, когда началась подготовка к поистине общерусскому торжеству перенесения мощей Бориса и Глеба из деревянного, уже ветхого храма Изяслава в огромный каменный собор, необходимость такого произведения должна была ощущаться не только Иларионом, но и более широко, в церковных кругах Киева и Вышгорода.

Скорее всего, Иларион все же успел написать к майским торжествам свою Повесть. Читалась ли она публично и где – мы не знаем, но по тому, что многое из нее затем вошло в Анонимное сказание, можно полагать, что текст Илариона получил достаточно широкое распространение. Однако еще до вышгородских торжеств 1115 г. в жизни Илариона произошло знаменательное событие, о котором он, по счастью, рассказал своим читателям – поездка в Ладогу и, по-видимому, в Новгород. Причины этой поездки остаются для нас такой же загадкой, как и предыдущая поездка Илариона во Владимир Волынский в разгар противостояния Давыда Игоревича, державшего в заключении ослепленного Василька Ростиславича, коалиции левобережных князей во главе с Владимиром Мономахом и Олегом Святославичем. Тем не менее поездка была, а рассказ о ней, изложенный Иларионом в такой же бесхитростной манере, как и рассказ о беседе с новгородцем Гурятой Роговичем, дал возможность его читателям еще раз встретиться лицом к лицу со слегка наивным и восторженным, все так же интересующимся чудесами окружающего его мира печерским иноком, которому пошел шестой десяток лет.

Путешествие Илариона на новгородский Север снабдило его уникальным материалом о Рорике/Рюрике, о “руси”, познакомило с “варягами” Ярослава, а перед исследователями его творчества поставило неразрешимый вопрос: было ли это все связано с поездкой 1114 г., или же все эти историографические сокровища были у Илариона раньше? В самом деле, поскольку Иларион выезжал в 1098 г. во Владимир Волынский, ничто не мешало ему побывать в Новгороде задолго до Ладоги или получить этот материал от того же Гуряты Роговича еще в 1091 г., когда они встречались в Киеве. Повторяю, я не знаю и не могу назвать даже приблизительно возможную дату появления в Киеве предания о Рюрике, однако считаю возможным датировать появление окончательной редакции Повести о Борисе и Глебе, а равным образом и комплекса новелл о Владимире и Ярополке и Ярославе и Святополке, второй половиной 10-х годов XII в. и даже несколько позднее, поскольку они были связаны с Новгородом и новгородцами. В обработке этих сюжетов Иларион впервые выступил в качестве писателя-художника, следуя в развитии сюжета не исторической действительности, а окончательно утвердившейся после 2 мая 1115 г. легенды о Борисе и Глебе.

Имевшийся в его распоряжении текст, рассказывающий о перипетиях борьбы Ярослава и Святополка, Иларион не задумываясь перекраивал и перелицовывал, поступая не как историк и летописец, а как художник и агиограф, свободно используя прямую речь персонажей, что вообще характерно для ПВЛ. Похоже, что разменяв шестой десяток лет, Иларион обрел внутреннюю свободу в обращении с фактами. Об этом говорит не только вторая редакция ПВЛ, но и Повесть о походе 1111 г., написанная как во славу победоносного похода русских князей на половцев, так и для прославления Промысла Божьего вместе с подробным и назидательным экскурсом об ангелах, в котором мы узнаем прежнего Илариона с его живой тягой ко всему чудесному и необычному. К слову сказать, этот ясный и чистый взгляд на чудеса особенно отчетливо проступает и в рассказе о впечатлениях от поездки в Ладогу и о чудесах далеких северных земель, где из весенних туч на тундру сыплются то новорожденные белки, то маленькие олешки, то глазчатые бусины, просыпающиеся над самой Ладогой и Волховом, “послухами” чего выступают у Илариона “вси ладожане”.

То же самое происходит и с легендой о жертвах Святополка. Мы по-прежнему не знаем, кем были в действительности Борис и Глеб, в каких отношениях они находились с Владимиром, Святополком и Ярославом, но к 1115 г. они были окончательно и триумфально признаны общерусскими святыми, князьями-страстотерпцами, утвердившими свою славу многочисленными чудесами, и никому уже не было нужды докапываться до исторической правды о них. Иларион это хорошо понимал, поэтому не побоялся в Повести об ослеплении Василька вложить в уста Владимира Мономаха утверждение, что “сего не было есть у Русьскои земли ни при д[е]дехъ нашихъ, ни при отцихъ нашихъ сякого зла” [Ип., 236], как если бы никто не помнил истории о Борисе и Глебе. Что же касается Святополка “Окаянного”, то прообраз его был еще свеж в памяти живущих киевлян и тоже не вызывал сомнений уже потому, что этот Святополк “ввергнул нож в свою братию”. Вот почему автор Анонимного сказания воспользовался не только Повестью о Борисе и Глебе Илариона, но и его Печерской летописью. Однако в его распоряжении был только тот ее список, в котором еще не было статьи о переносе святых мучеников в 1115 г. Это видно по тому, что новеллу об этом событии ему пришлось писать по собственным представлениям. Действительно, если мы вспомним хронометрические расчеты Илариона, то окажется, что они первоначально заканчивались 1113/1114 г., годом смерти Святополка Изяславича, до которого и была им тогда доведена Киево-Печерская летопись.

Внимательное сравнение дошедших до нас списков Киево-Печерской летописи и ПВЛ приводит к заключению, что перед нами всего только выписки из их общего архетипа, дающие лишь самое общее представление о нем самом. По самым приблизительным подсчетам, Иларион посвятил переписке и написанию книг около шестидесяти лет, так что его творческое наследие должно было быть огромно. Косвенное подтверждение этому мы находим в Патерике, в письмах Симона и Поликарпа, рассказывающих о замечательных иноках Киево-Печерского монастыря конца XI и начала XII в., то есть времени жизни там Илариона, причем все эти сведения они почерпали или в “Летописце старом Ростовском”, или в не дошедшем до нас Житии Антония, автором которого почти наверняка был Иларион. Другими словами, перед нами только фрагменты его многочисленных сочинений, некоторые из которых еще могут быть опознаны среди анонимных или приписанных другим авторам текстов, если использовать в качестве базовых уже полученные текстологические ориентиры.

Как долго он жил и работал? Век человеческий в руке Божьей, и сколько отпущено было лет Илариону в его неутомимой деятельности, мы не знаем. Старец Янь дожил до 90 лет; приметы “летописца Илариона” доходят до середины 40-х гг. XII в. Сам я считаю одной из последних новелл Илариона рассказ под 6631/1123 г. о “напрасной смерти” последнего сына Святополка с характерной для Илариона мотивацией (“за великую гордость его, понеже не им[е]яше на Бога надежи, но над[е]яшеться на множество вои”) и столь же характерным поучением, обращенным по праву возраста к братии и читателям: “Вижь, что приодол[е] гордость, и пакы исъправить въ сердци, что исправить смирение, якоже Писание глаголеть: “весь узносяися сердцемъ нечисть предъ Богомъ”. <…> Вижьте, братие, коль благъ Богъ и милостивъ, на смирения и на праведныя призирая и мьщая ихъ, а гордымъ Господь Богъ противится силою своею, а смиренымъ же даеть благодать” [Ип., 287-288]. Ему же принадлежит и новелла Лаврентьевского списка о смерти Владимира Мономаха под 6633/1125 г. с упоминанием “обычных песен” и указанием на “индикт” - последний индикт, проставленный рукой Илариона…

Остается думать, что Иларион скончался тоже “в старости мастите”, пополняя до конца своих дней хроникальные заметки о событиях, привлекавших его внимание или доходивших до его ушей, то есть его “летописец”. Но произошло это в конце 20-х или в начале 30-х годов XII века, сказать затруднительно, хотя сам я по ряду признаков склонен датировать смерть Илариона не ранее 1132-1133 г.

Перед смертью Иларион принял схиму и был погребен, по-видимому, в той самой могиле, которую некогда выкопал для своего наставника Феодосия, а затем, после перенесения его мощей в церковь Успения Богородицы, сохранял для себя. Там, в “пещере Феодосия”, как указывает путеводитель по святыням киевским, до сих пор “под спудом” покоятся останки схимонаха Илариона, о котором ничего не было до сих пор известно, кроме его схимы и того, что память его вместе с другими печерскими иноками празднуется 28 августа. Иларион пережил большинство своих сверстников и ушел из жизни с радостной верой встретить за гробом Феодосия, своего наставника и отца духовного, подарившего ему светлую веру во всепобеждающую силу любви к людям и к окружающему миру, которую он исповедовал до самой своей смерти, неоднократно повторяя об этом на страницах своей летописи.

Он был писателем и поэтом, агиографом и летописцем, пытливым собирателем чудес и наблюдателем небесных явлений, сформировавшим из выдумки и фактов “начало” русской истории, которая последующие шесть с лишним веков развивалась по изложенным им канонам, совершенно забыв о своем родоначальнике.

 

Примечания

[1] Как известно, главным аргументом И.П.Еремина в споре о принадлежности этого слова/послания Феодосию явилось “надписание списков”, которым тот “не видел оснований не доверять” (Еремин И.П. Литературное наследие Феодосия Печерского. // ТОДРЛ, т. V, с. 160).

Никитин  А.Л. Инок Иларион и начало русского летописания. Исследование и тексты. М., 2003.


 

 

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании всегда ставьте ссылку