Андрей Тесля

       Библиотека портала ХРОНОС: всемирная история в интернете

       РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

> ПОРТАЛ RUMMUSEUM.RU > БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА > КНИЖНЫЙ КАТАЛОГ Т >


Андрей Тесля

2007 г.

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА


БИБЛИОТЕКА
А: Айзатуллин, Аксаков, Алданов...
Б: Бажанов, Базарный, Базили...
В: Васильев, Введенский, Вернадский...
Г: Гавриил, Галактионова, Ганин, Гапон...
Д: Давыдов, Дан, Данилевский, Дебольский...
Е, Ё: Елизарова, Ермолов, Ермушин...
Ж: Жид, Жуков, Журавель...
З: Зазубрин, Зензинов, Земсков...
И: Иванов, Иванов-Разумник, Иванюк, Ильин...
К: Карамзин, Кара-Мурза, Караулов...
Л: Лев Диакон, Левицкий, Ленин...
М: Мавродин, Майорова, Макаров...
Н: Нагорный Карабах..., Назимова, Несмелов, Нестор...
О: Оболенский, Овсянников, Ортега-и-Гассет, Оруэлл...
П: Павлов, Панова, Пахомкина...
Р: Радек, Рассел, Рассоха...
С: Савельев, Савинков, Сахаров, Север...
Т: Тарасов, Тарнава, Тартаковский, Татищев...
У: Уваров, Усманов, Успенский, Устрялов, Уткин...
Ф: Федоров, Фейхтвангер, Финкер, Флоренский...
Х: Хилльгрубер, Хлобустов, Хрущев...
Ц: Царегородцев, Церетели, Цеткин, Цундел...
Ч: Чемберлен, Чернов, Чижов...
Ш, Щ: Шамбаров, Шаповлов, Швед...
Э: Энгельс...
Ю: Юнгер, Юсупов...
Я: Яковлев, Якуб, Яременко...

Родственные проекты:
ХРОНОС
ФОРУМ
ИЗМЫ
ДО 1917 ГОДА
РУССКОЕ ПОЛЕ
ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА
ПОНЯТИЯ И КАТЕГОРИИ

Андрей Тесля

Философско-исторический контекст
аксиологического статуса собственности

Монография

Глава II

Аксиологический статус собственности в докапиталистических обществах

2.1. Социально-философский анализ хозяйственной жизни средневековой Европы

Между Античностью и Средневековьем для коллективной исторической памяти и для профессионального сознания большинства обществоведов, не являющихся специалистами по данному периоду, пролегает фундаментальная грань, с ясностью делящая историю Запада на два огромных периода. Этот взгляд, берущий свое начало в ренессансной филологии, действительно, отражает существенную перемену в истории западного общества. Переходя данный рубеж, приходящийся на IV – V вв. н.э., мы попадаем в совершенно иную атмосферу – фон, стиль, дух эпохи меняются коренным образом.
Однако во многом это ощущение связано не столько с изменением обстоятельств, сколько с переменой позиции, занимаемой авторами дошедших до нас нарративов, на которые мы в первую очередь призваны опираться, обращаясь к истории этих времен. Меняется точка наблюдателя, выступающего для нас свидетелем. История античности пишется из Средиземного моря, выступающего интегральной средой для всех наблюдателей, составляющей не только географическое или экономическое, но и ментальное пространство их существования.

С V – VII вв. этой позиции более нет – отныне наблюдатели расположены на периферии или вовсе вовне этого пространства – в материковых пространствах Галлии, в британской Нортумбрии или, что не намного для нас лучше, в каком-нибудь монастыре Италии, Франции или Испании. Их горизонт не столько становится теснее, сколько получает непривычную перспективу – точку зрения собственного аббатства (соотносимую – без посредствующих звеньев – с всеобщей историей христианского мира, историей «Иерусалима»), епископства или варварского королевства. Реальный (интегративный) центр историко-пространственного оказывается утрачен, центр эсхатологически-экклесиастический слишком абстрактен и одновременно внеисторичен, фактическая точка наблюдателя в конечном счете во многом оказывается и точкой его исторического видения, от которой он не может оторваться в общей картине исторического бытия.

Возьмем для примера хронику Рауля Глабера, относящуюся, правда, к более позднему времени – началу XI века – однако типичную в интересующем нас отношении. Приведем описание, данное Жаком Ле Гоффом: «В начале своей хроники Глабер упрекает Беду Достопочтенного и Павла Диакона за то, что они писали “лишь историю своих народов и отечеств”, и заверяет, что его замысел состоит в том, чтобы “поведать о событиях, происшедших во всех четырех концах света”. Но на той же странице он заявляет, что установит “преемственность времен” от начала царствования Генриха II Саксонского и Роберта Благочестивого. Однако скоро обнаруживается, что его исторический горизонт ограничивается тем, что можно было видеть из Бургундии, где он провел большую часть своей жизни, а точнее, из монастыря Клюни, где он написал основную часть хроники» 113). Подытоживая, быть может, несколько категорично, Ле Гофф пишет: «Все образы, которые западное Средневековье оставило нам о себе, построены по такой же модели. Пользуясь языком кино, можно сказать, что эта модель представляла собой резкие переходы от общего плана к узкому кадру – к тем “прогалинам”…, которые внезапно расширялись в молниеносных наездах на бесконечность, Вселенную и вечность» 114). Граница между Античностью и Средневековьем в нашей исторической памяти во многом связана с разностью традиций памяти, с изменением, зачастую неосознаваемом нами, в позиции наблюдателя. Средиземноморье – надолго оставаясь одним из ключевых культурных (экономических, социальных, политических и т.п.) пространств – утрачивает функцию интегратора исторического видения. Наступает эпоха сосуществования местных традиций и великого объединяющего образа Империи (в светском и сакральном измерениях), сосуществования тенденций к самозамыканию и к открытости 115) – и в силу одного уже только смещения точки ментального самоцентрирования наблюдателя нам открывается образ нового мира. Теперь перед нами вопрос – насколько в действительности нов этот мир.

Возможность ответить на поставленный вопрос нам дают масштабные исследования, предпринятые в рамках «школы “Анналов”» 116) и связанного с нею более широкого течения, получившего название «новой исторической науки» (La Nouvelle Histoire).

«Новая историческая наука» и связанные с нею течения существенным образом трансформировали наши представления о реальности прошлого, равно как и распределение приоритетов в исторической информации. Если ныне в России (а во многом и в мире) «новая история» отождествляется с историей ментальностей – выведшей данное научное направление за пределы Франции и сделавшей его общемировым феноменом – то два первых поколения школы «Анналов», ставшей основанием и теоретической лабораторией «новой истории», в первую очередь были ориентированы на изучение социальной (в ее связи с экономикой) и собственно экономической истории. Первой работой, принесшей Марку Блоку известность, стало его эссе по аграрной истории 117), а титанами первого и второго поколений «Анналов» были такие мастера, как Жорж Лефевр, Эрнест Лабрусс и Фернан Бродель. Жорж Дюби, введший в широкий оборот понятия «менталитета», «ментальности» и сделавший их ключевыми при описании целей своих исследований, не менее известен как историк социально-экономических процессов в средневековой французской деревне и городе 118). Следует отметить, что вклад «новой исторической науки» в изучение истории хозяйства едва ли не меньше, чем общеизвестные изыскания в сфере исторической антропологии. Наибольшее значение в расширении наших представлений об экономической и социальной реальности европейского общества прошлых веков имела перемена взгляда – использование инструментария сопоставительного анализа в технике «множественных времен» и синтеза «тотальной истории».

Оба последних понятия относятся к исследовательской практике лидера второго поколения «Анналов» Фернана Броделя 119). Выделенные им три базовых временных уровня: структуры, конъюнктуры и событий, образуют своего рода матрицу, накладываемую на материал. Время структур или «время большой длительности» практически недоступно сознанию субъекта деятельности – это время природных процессов, основных типов хозяйственной деятельности человека и т.п. С точки зрения субъекта исторической деятельности те феномены, существование которых протекает во «времени большой длительности», пребывают практически неизменными – они для него константы и, как следствие, он может не принимать в расчет историческое в них. Напротив, с точки зрения историка или философа, это время представляет важнейший пласт реальности, вне которого прочие уровни исторического обречены оставаться для исследования доступными только описательно, без понимания их глубинной обусловленности.

Время конъюнктур есть своего рода «промежуточное» время – это сравнительно долгосрочные, но все-таки уже «человеческие» по масштабу изменения. Сюда относятся стадии экономических циклов (кроме «больших» или т.н. «столетних» циклов), возможности торговых маршрутов, сюда же можно отнести, например, и такие базовые условия международных отношений, как долгосрочные балансы сил, стратегические долговременные интересы. Если структуры (существующие в рамках «времени большой длительности») задают пределы (границы) возможного, то время конъюнктур есть время больших колебаний в этих границах.

Наконец, время событийное есть собственно то время, в котором привычно мыслит человек – это та длительность, в которой он рассчитывает свои поступки, та дистанция, в которой есть смысл и возможность пытаться исчислять последствия: «пыль повседневности, слабо соприкасающаяся с величавой и медленной историей, занимающей нас», как писал Ф. Бродель в предисловии к своему chef d’oeuvre 120).

Сам Фернан Бродель в своей исследовательской практике отдавал предпочтение двум первым выделенным им уровням длительности, склоняясь к трактовке истории, разворачивающейся в событийном времени, в качестве следствия двух первых уровней – своего рода пьесой, роли в которой были расписаны задолго до того, как они исполняются на сцене 121). А.Я. Гуревич отметил, что при таком понимании человек в истории, если вспомнить знаменитое высказывание К. Маркса, оказывается исключительно актером, но никак не автором драмы 122). Однако, мы полагаем, что подобное прочтение вполне условной схемы Ф. Броделя 123), хотя и корректно по отношению к ее автору, является не единственно возможным применительно к самой концепции множественности исторических времен 124), открывающей многообразные новые сферы исследования и в первую очередь задающую новую перспективу видения, в том числе и дано известных «фактов».

Рассмотрение истории под углом «большой длительности» на данный момент привело к существенной трансформации научных представлений об экономической истории Западной Европы, и, как следствие, вызвало потребность в изменении привычной картины соответствий и соотношений между экономикой и иными сферами социальной реальности. Наибольшие перемены пришлись, с одной стороны, на Средние века, с другой – на начало Нового Времени (1600 – 1750, период, названный Пьером Шоню временем «классической Европы» 125)), причем эти изменения вызваны одним и тем же процессом – новым видением хозяйственной жизни «традиционной» Европы, т.е. Европы от времен Раннего Средневековья вплоть до начала промышленной революции (конец XVIII – первая половина XIX в.). Самое трудное в данном случае – отказаться от ожиданий, навязываемых, с одной стороны, традицией памяти, с другой – самими историческими источниками, качественно меняющими в этот период свои свойства и характер. Материал, ставший основой новой концепции, по большей части давно и хорошо известен – но зная, что мы должны увидеть, очень трудно увидеть то, что действительно есть: ожидания заставляли нас прочитывать историю на «разрыв», игнорируя большую часть нитей, связывающих позднюю Античность и раннее Средневековье.

Исследования Э. Лабрусса, Ж. Лефевра, Ф. Броделя, Ж. Дюби и ряда иных историков (мы называем только самые яркие имена и далеко не все) привели к осознанию что с точки зрения истории хозяйственных процессов период, традиционно рассматривавшийся как раннее средневековье – эпоха становления феодальных институтов – предстает перед нами скорее как завершение античности, осложненное варварским элементом (периферия – а варвары всегда входили в экономическую систему античности как «внешняя периферия» – вошла в само тело средиземноморской культуры). Кризис, начавшийся в Римской империи, продолжается в V – VII вв. – это события долгого времени, на которые накладывается изменчивая конъюнктура: восстановительный рост во франкской Галлии (население, сократившееся к V веку до 5 млн., к концу VIII в. достигает почти римских показателей в 8 – 9 млн. чел.) 126), почти полное запустение мореплавания в Средиземном море еще до арабских завоеваний и постепенное оживление в конце VIII – в IX вв. 127) и т.п. процессы.

Но общая ситуация эпохи, долгосрочные процессы развиваются по типу античных, хозяйственная система остается все той же – с одной стороны, значительное мелкое крестьянство, с другой стороны, довольно многочисленные виллы 128), причем, что наиболее показательно, как оставшиеся с римских времен, так и возникающие вновь 129). Рабовладение чувствует себя ничуть не хуже, чем в античности, если только не брать за образец рабовладения совершенно исключительный пример африканских или италийских латифундий, весь срок жизни которых едва составит три столетия 130). Так, королевская армия Дагобера I, возвращаясь из похода в Аквитанию, ведет за собой толпы пленных, связанных между собой попарно, «как связывали собак» 131): чем не картина успешного похода римского проконсула, если только не знать, что сообщение относится к меровингскому королевству. В англосаксонских королевствах рабство чувствует себя замечательно – и мы никак не можем заметить по текстам какой бы то ни было определенной тенденции к его ослаблению между временами гептархии и царствованием Альфреда Великого и его ближайших преемников 132). Политические модели, модели властвования целиком царят античные – с флером, иногда довольно сильным, варварских начал, но последние не изменяют существа отношений, не способны привнести нечто качественно новое, так и оставаясь именно оттенком, варварским «смешением понятий» без признаков того, что можно было бы назвать политическим 133) или юридическим творчеством 134).

Жак Ле Гофф, говоря о варварах, вторгшихся в античный мир, отмечал: «они ускорили, отягчили и усугубили упадок, наметившийся в эпоху поздней империи. Закат они превратили в регресс, утроив силу варваризации: своим варварством они амальгамировали варварство одряхлевшего римского мира и выпустили наружу дикие примитивные силы, скрытые ранее лоском римской цивилизации. […] Неспособный творить и производить, варварский мир занялся “утилизацией”» 135).

Тот мир, что существует в Западной Европе в V – VIII вв., а во Франции – и до X века включительно – еще не Средневековье, если последнее связывать с понятием феодализма. Это период невнятных, неоформленных структур, точнее – смешения последних; того, что осталось от античности (обратясь в «романский мир»), того, что принесли с собой германские племена, того наследия, что, пережив римское господство, осталось у населения западных провинций – и того нового, что возникает в это время, дабы продолжиться и прорасти в средневековье, либо так и остаться в этот промежуточный период 136).

Власть в этот период все еще остается публичной властью. Королевский, а в особенности императорский титулы не наследуются – они не есть достояние рода: «Императорский титул был сугубо личным… и не переходил по наследству в династии Каролингов» 137). Аналогично и существенно позднее французские короли в затянувшийся на целый век период «последних Каролингов» и затем при первых Капетингах вновь и вновь будут «избираться», принимая корону – варваризированную диадему цезарей поздней Античности. Избрание здесь – не альтернатива, не противовес с одной стороны наследованию, с другой – божественному поставлению (харизме), оно сосуществует в юридически недифинируемой области с двумя иными источниками королевской власти, являясь (равно как, хотя в другом роде, священное помазание) наследием древнего образа res publica 138).

Поскольку в первую очередь нас интересуют отношения собственности, то приходится признать – применительно к V – X вв., а в особенности к двум последним столетиям из указанного нами отрезка (IX – X вв.) мы пребываем почти в полной неопределенности. С одной стороны, сохранилась масса документов, записок, картуляриев и т.п. актов, с другой эти документы мало что дают нам для составления репрезентативной картины. Обозначим только одну из проблем, делающей эту эпоху для нас достойной названия «темных веков»: документы, к которым мы можем обратиться, составлены почти исключительно на латыни, причем последние происходят в свою очередь за очень малыми изъятиями, из круга «людей церкви». Из этого следует, во-первых, специфичность точки зрения источников – не восполняемую, как то имеет место с источниками последующих эпох, альтернативными точками зрения; во-вторых, авторы наших источников пытаются описать реальность, им доступную, пользуясь латынью (в меру знания последней) – т.е. используя язык, в котором, с одной стороны, нет терминов, адекватным многим из тех реалий, в которых существуют современники, но, с другой, есть термины для отсутствующих реалий – и термины переосмысляются, применяются к новым (или регрессировавшим феноменам).

Например, разные источники говорят применительно к крестьянскому инвентарю то о «сохе», а то о «плуге». Казалось бы, все ясно. Но затем обнаруживается, что современник может в одном и том же тексте использовать эти термины как синонимы, или же, однозначно говоря о сохе, называть ее «плугом», повинуясь сохранившимся воспоминаниям о сельской поэзии Горация и Вергилия. Более того, даже тогда, когда речь идет о «плуге» мы никоим образом не можем быть уверены, что имеется в виду именно последний, а не некий промежуточный, между сохой и плугом, инструмент.

На первый взгляд, мы имеем дело с частным затруднением – но масштабность проблемы станет ясной, если мы оговорим, что характер пахотного инструмента определяет тип и возможности крестьянского хозяйства, способы и пределы возделывания земли, масштабы обработки, территориальные ограничения и т.д. и т.п. – иными словами, если мы не можем с определенностью говорить об одном из основных сельских инструментов, то мы более чем ограничены в характеристики того вещного объекта земельной собственности, отношение к которому выступает в качестве одной из центральных проблем настоящей работы. Что еще более затрудняет нас – так это отсутствие интереса современников к агрикультуре: то, что составляет основу жизни общества этого времени, одновременно оказывается за пределами ее литературных интересов 139). Сельское хозяйство есть дело самих крестьян, в некоторых случаев – хозяев, озабоченных тем, как крестьяне обрабатывают принадлежащие им земли (в последнем случае мы почти всегда имеем дело с монахами). Но для них трактаты о сельском хозяйстве не нужны – а для тех, кто сельским хозяйством не занимается, они тем более бессмысленны. И таким образом мы попадаем в пространство бесписьменности, почти абсолютного безмолвия.

О степени нашего незнания ясно говорят следующие строки одного из ведущих современных исследователей данного периода – Лорана Тейса. Последний пишет: «Хуже всего мы осведомлены в области производства, потребления и распределения материальных благ. Здесь риск приблизительности, даже искажения смысла настолько велик, что я предпочел бы ничего не добавлять сверх того, что написано об этом современниками той эпохи» 140). Разумеется, в этих словах есть некоторое преувеличение (определенный материал, в частности, нам представляет археология, хотя ее данные всегда косвенные), но настроение, владеющее исследователем, выражено вполне определенное.

Однако то сравнительно немногое, что нам известно, подтверждает ранее высказанную точку зрения о периоде V – IX вв. как своего рода «долгом эпилоге» Античности. Базовые элементы позднеримской экономики, постепенно разрушаясь, но время от времени также испытывая и свои «возрождения», просуществовали вплоть до X – XI вв., перестав, однако, функционировать как единая система.

Вплоть до XI века видное место в хозяйственной системе Галлии продолжают занимать виллы 141) – крупные хозяйства, со своими рабами, образующие своего рода экономические микрокосмы и куда более способные к автаркии, чем их преемники – небольшие крестьянские хозяйства. В южной Франции эти виллы были унаследованы от римского времени, пережив, хотя и не без потерь, смутное время IV – VI вв. Однако на севере Франции церковные поместья, выстроенные по римскому образцу, вряд ли могут быть непосредственными преемниками античности, хотя их происхождение относится, по словам Анри Пиренна, «несомненно, к более ранним временам, чем VIII век» 142). Иными словами, после временного запустения, вызванного тем, что север и в особенности северо-восток Франции и территория Бельгии были одним из коридоров варварских нашествий IV – V вв. 143), на этих землях вновь возникают античные по типу хозяйственные структуры, продолжающие существовать вплоть до XII века 144).

Если в XIX веке основанием, источником, из которого развилась средневековая экономическая система, считалась крупная вотчина, «вилла», подобная той, что изображена в капитулярии «О виллах» Карла Великого, автаркичное владение, построенное на началах натурального хозяйства, то с 20-х годов XX века все большее распространение получает иной взгляд, изложенный, в частности, в работах П.М. Бицилли: «Не от рабства к свободе, а от свободы к крепостничеству движется процесс социальной эволюции общественных низов в, так сказать, “инкубационный” период феодализма» 145).

На данный период развития исторического знания приведенная позиция вновь подверглась корректировке. Также неверная в своей односторонности, как и ее предшественница, она позволила лучше высветить наиболее сложный, начальный период формирования средневековой социально-экономической системы. Как уже говорилось, крупные хозяйства уцелели, сохранив подвластное население в статусе рабов («сервов»), либо же различных форм зависимости, выработанных римским правом в свой последний период. Однако, в то же время германское население и та часть местного населения (в данную эпоху это практически синонимично «сельскому населению»), что воспользовалась возможностями германского завоевания было и лично, и поземельно свободным. Они постепенно втягиваются в сферу новых хозяйств и окончательно будут освоены властью только одновременно с «феодальной революцией» X – XI веков 146), позволившей, с одной стороны, контролировать их, а с другой – оказавшейся способной предоставить те выгоды, в которых настоятельно нуждалось сельское население. Наиболее показательно это сосуществование двух типов хозяйственного уклада – одного воспринявшего традиции больших хозяйств римского мира, а другого – от варварских племен, а также и от сохранявшегося мелкого и среднего римского провинциального землевладения – можно наблюдать на примере франкской Галлии. Если вестготы или бургунды селились среди римского населения, довольно быстро сливаясь с ним, перенимая культурные, правовые нормы, формы хозяйственного уклада, то поселения франков образовывали самостоятельные единицы, существовавшие рядом, без слияния, с поселениями галло-римского типа 147).

Демографическая история позволяет получить сведения, подтверждающие и уточняющие наши представления о промежутке, отделяющим начало варварских завоеваний от становления феодального общества 148). Численность населения начинает уменьшаться еще в Римской империи – в IV веке по сравнению с II оно сократилось в два раза, причем кризис в первую очередь касается европейских и африканских провинций. Полоса нашествий приводит к катастрофическому снижению населения – в конце V века в Галлии всего около 5 млн. человек (при 10 млн. в период Римской Галлии) 149). Меровингская и отчасти Каролингская Галлия (возможно, вплоть до 840 – 850 гг. 150)) переживают медленный подъем. По своем характеру это восстановительный рост, население вновь заполняет территорию, ранее уже освоенную, ту, которую ему пришлось покинуть в период Великого переселения. К середине IX века рост уже определенно останавливается и наступает длительная – столетняя – стагнация на уровне 7,5 – 9 млн. человек, то есть несколько меньшем, чем в римский период 151). Иными словами, потенциал восстановительного роста был исчерпан, новые ресурсы для демографического роста отсутствовали. Население было способно поддерживать свою численность на достигнутом уровне – но не более.

По словам Марка Блока, западноевропейская цивилизация в последние два века первого тысячелетия «представляла собой… осаждаемую, а точнее, уж наполовину захваченную крепость» 152). Античное наследие растратило последние жизненные силы, варварство – неустойчивое само по себе – потерялось и по большей части увяло в сложных и быстро, неладно скроенных образованиях V – VIII вв. Где-то германские структуры оказались более сильными – как, например, в Галлии, где-то – совсем хрупкими, разваливающимися изнутри (примером чего служит вандальское государство в Африке 153)). IX – X века – старый, дряхлый мир, рушащийся при первом натиске, когда есть кому сокрушить его.

Мир на исходе первого тысячелетия дряхл и сознает себя таковым – все происходит к худшему, мир испорчен и вырождается, порочность его возрастает, дабы быть искупленной Страшным судом. Архиепископ Реймский Гинкмар (ум. 882) «со злорадством отметил юному королю Людовику III, с целью назидания, что его предшественники Карл Великий, Людовик Благочестивый, Карл Лысый и Людовик Заика жили все меньше и меньше, и что сам Людовик III тем более проживет не дольше их» 154). Необычным в этом является разве что прямолинейность и язвительность архиепископа – мысль, им высказанная, была воистину общей для того времени.

Спустя полтора столетия пред нами предстает совсем другая картина. Оказывается, что перемены возможны и к лучшему. Показательно изменение статуса «новизны» – из ранее однозначно негативного понятия (ссылки на новизну было достаточно, чтобы опорочить обычай или начинание), «новизна» обращается в понятие менее категоричное, более того, способное быть использованным для позитивной оценки феномена. Так, например, доминиканцы подчеркивают, что их орден есть новый 155), а Иоахим Флорский в начале XIII века будет возвещать наступление новой земной эры – «Святого Духа», несущей новое откровение. Оттон Фрейзингенский (ум. 1158) разрывается между двумя мировосприятиями – унаследованным, привычным, стремящимся всюду видеть приметы конца, и новым, понимающим мир как возможность – как пространство чудесного, которое можно совершить. Дядя Фридриха Барбароссы столь интересен для нас потому, что оба взгляда на мир он запечатлел – ощущение скорого и страшного конца мира пронизывает «Всеобщую историю», совершенно исчезая в писавшихся одновременно (!) «Деяниях императора Фридриха». Идеальное выражение новому чувству нашел Бернар Шартрский (ум. 1124 – 1130): «Мы – словно карлики, сидящие на плечах гигантов. Мы видим больше вещей и вещи более удаленные по сравнению с тем, что видели древние, но не благодаря остроте нашего собственного зрения или нашему высокому росту, а потому, что древние поднимают нас до своей огромной высоты» 156). В этой формулировке слились преклонение средневековья перед традицией и чувство собственной силы, способности к созиданию, а не только повторению, озабоченному исключительно мыслью хотя бы сберечь накопленное, не мечтая даже о преумножении его.

Перемены во взгляде на мир, в присущем людям XII – XIII веков мироощущении – только одна из сторон по существу тотально трансформации общества. Без преувеличений можно сказать, что именно в эти два-три столетия рождается современный западный мир, закладываются основы хозяйственной и интеллектуальной жизни, вплоть до XVII – XVIII, а в некоторых случаях и XIX века являющиеся реальностью Запада.

Происходит аграрная революция, поведшая к повышению урожайности, происходит своего рода «промышленная революция», связанная со внедрением нового источника энергии – энергии воды: водяная мельница делается обыденной частью пейзажа 157). Одновременно рождается средневековый город и средневековое право, формируется система политических институтов – империи, папства, территориальных государств 158).

На то же время и даже несколько ранее приходится иной масштабный феномен – т.н. «феодальная» (или «сеньориальная») революция, когда на место прежних отживших форм политической власти и вместе с тем на место крупных владений, существовавших на частном праве и осуществляющих владельческую власть, приходит новая модель властвования и, шире, новая модель социальных отношений 159). Теперь власть спускается к низшему уровню, обрастая в большинстве своем небольшими, почти примитивными укреплениями («мотами», «бастидами») 160), владельцы которых объединяют в своем лице и политическую (в первую очередь – военную) и владельческую власть. Власть стала ближе – и она во многом стала эффективнее – но в то же время она утратила те остатки «античной» дифференцированности, особого статуса публичной власти, что принадлежал ей еще в X веке 161). Точнее, этот публичный статус вобрал в себя статус частновладельческий – и с XI века можно констатировать существование «феодализма» в узком смысле (того феномена, отталкиваясь от которого К. Маркс набросал свои разрозненные заметки о том, что в последующем получило название «феодальной формации»). Если Марк Блок говорил о постепенном вырастании феодализма из каролингского общества 162), то теперь скорее приходиться говорить о разрыве возникшего «феодализма» с традициями, унаследованными от эпохи Каролингов. И тем не менее начальная дата явления остается в целом (с небольшими поправками) той же, которую указывал М. Блок – рубеж тысячелетий 163).

Вместе с новыми социальными отношениями рождается и новый образ социальной структуры – на смену прежнему делению на мирян и клириков приходит трехчленная модель (молящиеся, воюющие, пашущие), ранее лишь высказанная как один из возможных образов социального мира королем Альфредом 164), теперь делается ключевой 165) и продолжает сохраняться как фундамент сословной концепции еще во времена Адама Смита 166).

Резко ускоряется темп времени – скорость перемен, глубина трансформаций, испытываемых обществом и способность последнего взаимодействовать и включаться в меняющуюся реальность. Средневековье представляется нам обществом с замедленным темпом жизни. Достаточно, однако, погрузиться непосредственно в средневековую историю – политическую ли, историю идей или искусства – и на нас обрушивается, стоит только довериться собственным ощущениям, массив перемен. Папство, слабое и почти сошедшее с политической сцены в X веке, в 1050-е – 1070-е гг., т.е. менее, чем за тридцать лет, утверждает свое первенство в европейском мире. Дальнейшая история характеризуется столь же быстрыми взлетами и падениями – от всемирного понтификата Иннокентия III до пощечины в Ананьи проходит менее восьмидесяти лет.

Крестоносные экспедиции пересекают всю Европу, а одновременно с ними, равно как и до и после них, на еще более дальние расстояния курсируют посланники и просто монахи и, разумеется, купцы, причем это не частные поездки, а именно маршруты, устойчивые, хотя и весьма рискованные, «транспортные коридоры».

Постепенно формируется и ощущение ценности времени – проявляясь во все большем распространении различных систем, отмеряющих время. Сначала городского колокола, отмеряющего часы начала и завершения работы. Затем на его место приходят башенные часы 167). Правда, придется ждать еще несколько веков, прежде чем возникнет общее время – в XIV или XV веках каждый город живет еще по своим часам, сам решая вопрос о начале отсчета суток. Важно то, что скорость, темп становятся ценностью – тем, что достойно изумления: Мэтью Пэрис [Матвей Парижский] восхищается и прославляет среди одного из чудес Франции часовню Сен-Шапель как за хранимые в ней реликвии, так и за рекордно короткий срок строительства – около двух лет 168).

Разница между средневековьем и Ренессансом или Новым временем не в темпе перемен – а в отношении ко времени, в том, что средние века (по меньшей мере до XIV в.) не испытывают нужды в фиксации времени, не расчленяют его. Это иной темп не перемен, а восприятия жизни – различие пролегает в том, что подлежит сохранению, в том, что воспринимается как ценность. Иными словами, средневековье куда менее, чем последующие эпохи, сознает собственную изменчивость 169). Да и то, последнее замечание верно только в подобной осторожной формулировке, ведь, как показал, в частности, Ж. Ле Гофф, в XIII в. появляется восприятие «новизны», «перемен» и как благотворного (отнюдь не обязательно – но сама таковая возможность уже весьма характерна) 170).

Ко всему сказанному следует сделать весьма существенный комментарий, опираясь на «три времени» Ф. Броделя, выведя последнее за пределы экономической интерпретации, которой, в рамках своих специальных исследований придерживался Ф. Бродель. Этот темп, эти возможности и новации – только конъюнктура, существующая в рамках куда более устойчивой структуры, фундаментом которой является «крестьянская экономика» 171) (см. подробнее: п. 2.3 гл. II данной работы), родившаяся из аграрной революции XI в. И здесь мы обнаруживаем чрезвычайно интересный момент – структура, «долгое время» остается тем же для Западной Европы и в XI – XII веках, и в 1-й половине века восемнадцатого. И ранее казалось бы отвергнутое представление о неподвижности средневековья вновь возвращается к нам, но на другом уровне – неподвижным (а точнее, меняющимся очень медленно) является крестьянский мир, на котором существуют столь различные культуры как средневековая, культура Возрождения и раннего Нового времени. И сами эти культуры при более подробном рассмотрении начинают демонстрировать внутреннее единство ментальных пластов – ведь крестьянский мир XI – XVIII вв. представляет собой 85 – 90 % населения и он практически не меняется. Оказывается, что столь динамичная история Западной Европы в промежутке между этими двумя датами оказывается, по выражению Ле Руа Ладюри, «неподвижной историей» 172): неподвижной и в отношении модели хозяйства, и в отношении ментальности, присущей народной толще 173). Это очень медленный мир – и еще медленнее он за пределами Западной Европы: Польша, например, усваивает модель, установленную аграрной революцией XI в., только к XIV – XV вв. 174) с тем, чтобы сохраниться вплоть до XIX столетия.

Итак, хозяйственную структуру Западной Европы образует «крестьянская экономика», тождественная себе в своих сущностных чертах с XI по XVIII вв. Если период с XI по XIII вв. является эпохой роста 175), распространения этого типа хозяйствования, захватывающего и преобразующего все новые регионы, то следующие четыре с лишним века – это время устойчивости структуры: она нашла свои пределы и далее уже пребывает в рамках колебаний конъюнктуры – колебаний весьма значительных (достаточно вспомнить хотя бы последствия Тридцатилетней войны 1618 – 1648 гг. или чумных эпидемий, волнами прокатывавшихся по Европе вплоть до марсельской чумы 1720 – 1721 гг.), но колебаний, вписанных в структурные рамки.

Демографические сдвиги и качественные изменения являются одновременно важнейшим индикатором и одной из существенных детерминант социальных процессов. Демографические показатели, рассмотренные в «большой длительности», дают наиболее качественную информацию о хозяйственных ресурсах, а отчасти и о социальном облике эпохи. Ранее мы уже обращались к материалам демографической истории, характеризуя раннее Средневековье. Колебания, присущие этому периоду, и максимальные показатели свидетельствуют вместе с прочими данными, с одной стороны, о том, что структуры (как хозяйственные, так и социальные) западного античного общества не были разрушены варварскими переселениями, а с другой стороны – что данные переселения не привели сами по себе к качественным переменам в хозяйственных структурах общества: демографический рост носил восстановительный характер, каждый раз замирая, приближаясь к максимальным показателям I – II в. н.э. Еще более показательны демографические данные, относящиеся к XI – XVIII векам.

Структурные ограничители для Франции этого периода составляют 14 – 21 млн. чел. (в расчете на современную территорию Франции). В пределах этого диапазона - составляющего демографические структурные параметры времени – находятся конъюнктурные колебания, иногда достигающие весьма значительных величин.

Население устойчиво растет на протяжении трехсот лет – с XI по начало XIV века – реализуя потенциал, данный хозяйственной революцией: происходит изменение типов полей, форм их обработки – и огромное по значимости экстенсивное расширение сельского хозяйства. Фернан Бродель, обращаясь к истории Италии, находящейся в данном случае в общем русле истории Европы, отмечает: «Холмы, остававшиеся нетронутыми и использовавшиеся для выпаса скота в античности, были освоены в ходе массированного средневекового наступления на землю, когда их склоны покрывались рядами террас и деревьев, посаженных для поддержания виноградников и получения листвы для корма скота» 176). К началу XIV века население Франции достигает 20 – 23 млн. 177) – цифры, вновь достигнутые только к правлению Людовика XV 178). Это ситуация избытка жителей – труд стоит дешево, нехватка продовольствия к концу периода – нормальное явление, распахиваются почвы, ранее считавшиеся вовсе непригодными для сельского хозяйства (среди прочего, данный феномен означает, что сокращается средний достаток крестьянской семьи – чтобы обеспечить себе пропитание, труда на бесплодной земле требуется все больше). Сдвиг к пустошам подталкивается все более распространяющейся денежной экономикой, ориентацией на рынок – деньги вкладываются в первую очередь в виноградарство и в лесное хозяйство, т.е. в самые прибыльные на данном этапе аграрные отрасли 179). Кризис подступает в отдельных местностях уже в 60-х гг. XIII века, приобретая широкий характер к началу XIV в. Это первый масштабный классический кризис экономики ancient regime, которому в дальнейшем суждено вновь и вновь повторяться: так, во второй половине XVI века он настигнет Испанию 180).

Катастрофой кризис делает Черная Смерть: обнищавшее, слишком большое для своей территории, плохо питающееся – и в силу этого не могущее долго противостоять наступлению болезней – население делается жертвой восточной чумы, не посещавшей западный мир с VII века. Удар был столь силен, что относительное восстановление придется только на вторую половину XV века, а прежние показатели численности и плотности населения будут по большей части достигнуты только в первой половине XVI века 181). К 1390 году население, например, Нормандии составляло только 43 % от числа живших там в начале века 182), в некоторых областях Франции убыль населения достигала 80 – 90 %, в среднем по Европе – 20 – 30 % 183). Разные районы были затронуты эпидемией различно – вероятно, были местности, где она почти не ощущалась. Однако в первую очередь ею были поражены именно наиболее развитые провинции – чума распространялась по торговым путям и первый, самый сильный удар, наносила по передовым центрам европейской цивилизации, с волнами торговцев принося, к тому же, возвратные волны.

В то же время чума вызвала рост уровня жизни населения – затронув здесь все слои общества, приведя к частичному перераспределению доходов. Рабочих рук стало существенно меньше и никакие законодательные меры не могли остановить роста заработной платы – в Париже, например, за десять лет после начала эпидемии зарплата каменщика выросла в четыре раза. Многие сельские поселения оказались заброшены – но в первую очередь потому, что оказалось возможным вернуться на плодородные земли. Население уменьшившись в два раза, «но размер капитала удвоился на каждого уцелевшего. […] Число вилланов уменьшилось в два раза, но они лучше питались и поэтому легче выдерживали груз сеньории. Сами же сеньории стали более крупными, ибо смерть разила знатные роды так же, как и другие. В конце века [XIV – А.Т.] сеньория выглядит прочнее, чем когда-либо раньше» 184).

Благодатной оказывается вторая половина XV в., когда население успело оправиться от последствий эпидемий, но еще недостаточно выросло, чтобы вновь породить кризис избыточной численности 185). И далее – вплоть до середины XVIII века – наступает зона относительной стабильности: колебания, например, демографической конъюнктуры остаются значительными, но система вошла в свои пределы, сравнительно эффективно стали функционировать механизмы саморегуляции: так, ответом на проблему демографического избытка стало повышение среднего возраста вступления в брак для женщин (с 20 – 21 до 24 – 25, что в среднем на два уменьшало число рождений супружеской пары 186)), развитие различных форм контрацепции 187).

Количественные характеристики европейского общества XIV – XVIII века, рассматриваемые в перспективе большой длительности, «стремятся к константе» 188). Показательно, что Людовик Святой, король крестовых походов, правит практически той же массой «французов», что и Король-Солнце 189), если судить по плотности населения или в гипотетических для того времени границах современной Франции, и уж почти полное совпадение – насколько то позволяют наши данные – между Филиппом IV Красивым и тем же Людовиком XIV. Если и есть некоторый рост – 2 – 3 млн.  190) – то в перспективе отделяющих эти «контрольные точки» четырехсот лет его вряд ли можно счесть показателем качественных перемен долгих структур хозяйства, каковые в первую очередь определяют демографическую емкость территории.

Перемены, затрагивающие структурный уровень, будут наблюдаться только с начала XVIII века, приобретая фундаментальный характер ломки со второй половины того же столетия 191). Пьер Шоню, в тезисной форме излагая состояние Европы к концу XVII - началу XVIII в., писал: «Классическая Европа опиралась на людскую массу, которая по сравнению с XIII веком христианского мира не увеличилась даже вдове. Ее совокупное достояние существенно не превосходило совокупного достояния XIII века. […] Численность населения, общая сумма богатств и ресурсов, временные масштабы сухопутных и морских дорог, технология производства, способы обмена, пищевой баланс – одним словом, вся материальная цивилизация XVII века, несмотря на некоторое, с течением времени, впечатляющее количество микроизменений, выступающих как микроадаптации и микроулучшения, – вся материальная цивилизация классической Европы порождена великой революцией XII века. Эта цивилизация жестко соединена с веками предшествующими, но не с веком последующим [выд. нами – А.Т.]» 192).

Итак, разрыв, по меньшей мере на уровне хозяйственных структур, в способах освоения пространства и времени, пролегает не между Средневековьем и Новым временем, а в границах XVIII или даже на рубеже XVIII и XIX веков. Условно, в рамках интересующей нас проблемы, обозначим этот период между XI и XVIII веками термином «Долгое Средневековье», применяя его к структурному уровню организации общества и хозяйства.

Тем самым мы по необходимости приходим к следующим выводам:
1) экономическая и социальная структуры Европы в XI – XVIII вв. остаются неизменными – изменения происходят на уровне либо микро-, либо суперструктур (последние – крупные торговые пути, государственные и межгосударственные организации обменов и т.п. как правило и попадают в поле зрения историков, сосредоточенных на динамике 193));
2) формирование капиталистических отношений (например, в XIV – XV вв. в городах Италии) и дальнейшее распространение капиталистических форм хозяйствования (XVI – XVIII вв.) не приводят сами по себе к структурной перестройке экономической системы. Изменения ограничиваются преимущественно сферой обменов, где капитализм и зарождается;
3) структурное единство материальной цивилизации Европы XI – XVIII веков одновременно вынуждает к выводу о значительной степени структурной автономии духовной культуры в широком смысле слова. Как отмечал Пьер Шоню, «классическую Европу следует искать отнюдь не в материальных рамках» 194).

В свою очередь в рамках духовной культуры необходимо выделить сферы, имеющие разный темп существования. Так называемая «высокая» культура по своим параметрам близка к истории событийной – в ней велика роль личности, ее произведения имеют своих авторов: либо непосредственно известных, либо могущих быть «вычитанными» из их творений. Эта сфера культуры близка к тому, чтобы целиком подпасть под принцип индивидуации, выставленный Г. Риккертом в качестве общего для всех «наук о культуре» 195): в ней значим каждый индивидуальный объект, требующий самостоятельного рассмотрения, а обобщения претендуют не столько на создание неких общезначимых описаний, сколько на моделирование типов по образцу Я. Буркхардта 196). Напротив, условно называя «народной» культура существует в своего рода «большой длительности», слабо улавливая и по своему – в большинстве случаев весьма существенно – трансформируя формы, бытующие в «высокой» культуре 197).

Если на уровне «высокой» культуры перемены между «классическим» Средневековьем (XI – XIII вв.) и «Осенью» Средневековья (XIV – XV вв.), Ренессансом (XV – XVI вв.) и т.д. прослеживаются весьма отчетливо, то обращаясь к «низкой», «народной» культуре, мы вновь попадаем в «Долгое Средневековье».
Говоря далее о формах и типах ценностного восприятия собственности, мы увидим, что одни и те же модели, в большинстве случаев не отрефлексированные или слабо отрефлексированные их субъектами, присущи как европейцам IX – X, так и XIV, XVIII, а в случае с русскими или сербскими крестьянами мы вновь встречаем типологически однородные с западноевропейскими средневековыми модели ценностного восприятия собственности (особенно поземельной) уже в XIX – в начале XX вв.

Выше мы столь часто подчеркивали – в противовес традиции исторической памяти – близость раннего Средневековья к Античности и одновременно куда большую структурную близость «классического» Средневековья XII – XIII вв. к Новому времени, что теперь необходимо вернуться несколько назад и оговорить линии преемственности и разрывов, которыми мы ранее пренебрегли.

Мы отмечали, что варварские переселения сами по себе не привели к структурным переменам в хозяйственной сфере и во многом оставили в неизменности социальные структуры позднеантичного общества. Вместе с тем, они стали тем ферментом, что привел к рождению «классического» средневековья. Само по себе средневековое общество в том виде, в каком оно оформилось к XI – XII вв., не было наследником ни античного, ни варварского мира: оно не может быть объяснено ни через прямую преемственность развития, ни через синтез отдельных элементов. Античный мир пришел к своему исчерпанию – однако варварское завоевание и последовавшая за ним трансформация освободили его от консервации и логического исчерпания потенций античного хозяйства, осуществившегося в Византийской империи 198). Они не дали античности обрести застывшие мертвенные формы, выступив ферментом разложения. На этой основе начинается долгий процесс вызревания средневековых форм – причем различные его элементы можно обнаружить в VIII – IX веках.

Тем не менее, Средневековье как система возникает достаточно резко – то, что ранее было только разрозненными элементами, теперь, в XI – XII веках, обретает целостность в качестве элементов и подсистем сложной, многоуровневой системы. Здесь сходится действие разнородных процессов – аграрной и феодальной «революций», оживления средиземноморского мира, формирования первых феодальных монархий, изменения форм мышления и т.п. Наиболее важно, на наш взгляд, подчеркнуть, что большинство этих процессов не могут быть увязаны между собой в причинно-следственные цепочки. Напротив, их сосуществование во времени придает силы каждому из них, наделяет его той значимостью, которую он сам по себе не имеет: «феодальная революция» обретает новую силу, опираясь на существенно выросший производственный потенциал сельского хозяйства; аграрная революция дает возможность роста городов (за счет увеличения сельскохозяйственного производства и возможности отвлечения большего числа лиц от земледелия и скотоводства), но города также опираются на оживление обменных процессов, идущее со Средиземноморья, а также являются и центрами распространения ряда улучшений в обработке земли (в первую очередь – железных орудий и орудий со значительными железными элементами – плуг – поскольку города являются центрами железоделательного производства 199)). Кроме того, города означают также и новый спрос на сельскую продукцию. Удовлетворяя его, они по-новому структурируют пространство – каждый средневековый город в некоторой степени обзаводится contado. Эти процессы переплетены между собой, образуя «сложную ткань истории», поддающуюся логическому прояснению (неизбежно частичному) преимущественно в рамках системного видения: целостности, в своей реальности несущей нечто, отсутствующее в элементах, эту целостность составляющих. С подобной ситуацией мы вновь столкнемся, обращаясь к проблемам западного общества Нового времени, чья радикальная трансформация оказывается несводимой исключительно к имманентной динамике капитализма, обладая своей, куда более сложной, логикой целого 200).

Примечания:

113) Ле Гофф Ж. Цивилизация средневекового Запада / Ж. Ле Гофф. – Екатеринбург: У-Фактория, 2005. С. 202.

114) Там же.

115) См.: Ле Гофф Ж. Цивилизация… С. 13.

116) Сами исследователи, принадлежащие к названной традиции, по замечанию А.Я. Гуревича, предпочитают говорить не о «школе», а скорее о «духе “Анналов”» [Гуревич А.Я. Жак Ле Гофф и «новая историческая наука» во Франции // Ле Гофф Ж. Цивилизация… С. 532], поскольку понятие «школы» связано с общностью используемой методологии, тогда как «дух» отсылает скорее к общности взглядов, интересов – наличие скорее общих тем, чем общих подходов к поиску ответов на возникающие в связи с ними вопросы.

117) Блок М. Характерные черты французской аграрной истории / М. Блок. – М.: Соцэкгиз, 1957.

118) В частности, под редакцией Ж. Дюби вышла фундаментальная трехтомная история французской деревни, в которой он также является одним из основных авторов.

119) Бродель Ф. История и общественные науки. Историческая длительность // Философия и методология истории: Сб. / Под ред. И.С. Кона. – М.: РИО БГК им. Бодуэна де Куртенэ, 2000. – С. 115 – 142.

120) Бродель Ф. Средиземное море и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II: В 3 ч. Ч. 1: Роль среды / Ф. Бродель. – М.: Языки славянской культуры, 2002. С. 17.

121) Ф. Бродель, обычно весьма аккуратный и осторожный в своих формулировках, был далек от прямого заявления этого рода [См.: Гуревич А.Я. Фернан Бродель, певец Средиземноморья и «времени большой длительности» // Бродель Ф. Средиземное море и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II. В 3 ч. Ч. 3: События. Политика. Люди / Ф. Бродель. – М.: Языки славянской культуры, 2004. С. 533, прим. 7]. Одним из наиболее отчетливых примеров выражения им своей позиции можно счесть следующее замечание: «Жизнь общества подчиняется велениям среды, но одновременно обходит их, освобождается, чтобы попасть в другие сети, более или менее заметные для нас, историков» [Бродель Ф. Средиземное море… Ч. 1. С. 365].

122) Гуревич А.Я. Культура средневековья и историк конца XX века // История мировой культуры. Наследие Запада: Античность – Средневековье – Возрождение: Курс лекций / Отв. ред. С.Д. Серебряный. – М.: Изд-во РГГУ, 1998. С. 265 – 266, 270 – 271.

123) Вполне понятно, что выделение «трех времен» есть исключительно условный прием: равным образом и историю большой длительности можно было бы подразделить на несколько уровней в зависимости от длительности процессов, начиная от больших природных трансформаций (подобно «ледниковым периодам» и т.п. феноменам, чья длительность измеряется тысячелетиями) и заканчивая уже вполне исторически измеримыми ключевыми трансформациями агрикультуры, охватывающими столетия.

124) Собственно, это и происходит в исследованиях Ж. Дюби, Ж. Ле Гоффа и др. представителей третьего поколения школы «Анналов», в которых все три уровня длительности оказываются связаны между собой – иными словами, им удается избежать реифакции времени (точнее, времен), к которой тяготеет Бродель [Гуревич А.Я. Культура средневековья и историк… С. 270]. Все три уровня времени оказываются не изолированными, не некими самостоятельными реальностями, но только уровнями реальности, выделенными нами в зависимости от точки наблюдения и возможности осознания этих уровней самими акторами исторического действия – в блистательном «Людовике Святом» Жака Ле Гоффа [Ле Гофф Ж. Людовик IX Святой / Ж. Ле Гофф. – М.: Ладомир, 2001] или в описании Бувинской битвы Жоржем Дюби все три броделевских времени присутствуют в одной точке, сведены в фокус, не растворяясь в прежней событийности, присущей классическому нарративу исторической науки, но и не рассыпаясь в самостоятельные сущности, каждая из которых, определяя нижележащие, игнорирует их подобно неподвижному богу Аристотеля, не нуждающегося в знании о самом существовании того мира, которым он движет.

125) Шоню П. Цивилизация классической Европы / П. Шоню. – Екатеринбург: У-Фактория, 2005.

126) См.: Бродель Ф. Что такое Франция. Кн. 2: Люди и вещи. Ч. 1: Численность народонаселения и ее колебания на протяжении веков / Ф. Бродель. – М.: Изд-во им. Сабашниковых, 1995. С. 111.

127) Там же. С. 92 – 93.

128) См.: Бродель Ф. Что такое Франция? Кн. 2: Люди и вещи. Ч. 2: «Крестьянская экономика» до начала XX века / Ф. Бродель. – М.: Изд-во им. Сабашниковых, 1997. С. 10.

129) См.: Пиренн А. Средневековые города Бельгии / А. Пиренн. – СПб.: Евразия, 2001. С. 117.

130) См.: Вебер М. Аграрная история…; Ростовцев М.И. Общество и хозяйство Римской империи. В 2 т. Т. I / М.И. Ростовцев. – СПб.: Наука, 2000.

131) Бродель Ф. Что такое Франция? Кн. 2. Ч. 1. С. 83.

132) См.: Гуревич А.Я. Становление английского крестьянства в донормандский период // История крестьянства в Европе: Эпоха феодализма. В 3 тт. Т. 1: Формирование феодально-зависимого крестьянства / Под ред. З.В. Удальцовой. – М.: Наука, 1985. С. 280, 281, 283, 292.

133) См.: Девиос Ж. Битва при Пуатье (октябрь 733 г.) / Ж. Девиос, Ж.-А. Руа. – СПб.: Евразия, 2003. С. 137; Тейс Л. Наследие Каролингов. IX – X века / Л. Тейс. – М.: Скарабей, 1993. С. 11.

134) См., в частности: Корсунский А.Р. Становление феодально-зависимого крестьянства в Юго-Западной Европе в V – X вв. // История крестьянства… С. 185 – 187.

135) Ле Гофф Ж. Цивилизация средневекового Запада / Ж. Ле Гофф. – Екатеринбург: У-Фактория, 2005. С. 45.

136) Показательно, что вассальная зависимость и бенефиции в IX веке практически отсутствовали южнее Луары. Отношения здесь возвращались к нормам римского права: «В этих краях не так-то просто было сделать подданным другого. Сделки заключались между лицами, юридически равными, полюбовно. На деле единственная повинность была та, которые местные власти выполняли перед самим королем, как бы далеко он ни находился. Эти края хранили свои древние особенности, и новоиспеченным маркизам приходилось с ними считаться» [Тейс Л. Указ. соч. С. 71]. Вообще в Италии, в южной Франции и в особенности в Испании, античность не умирала даже по видимости – после смутных времен V – VI веков, социальные структуры весьма быстро воспроизводят римские начала, причем весьма полно и в такой в наивысшей степени консервативной области, как поземельные отношения, захватывая в сферу действия, например, римского права земельной собственности, сравнительно немногочисленных варваров [См.: Корсунский А.Р. Становление феодально-зависимого крестьянства в Юго-Западной Европе в V – X вв. // История крестьянства… Т. 1. С. 183 – 187].

137) Тейс Л. Указ. соч. С. 11.

138) См.: Пти-Дютайи Ш. Феодальная монархия во Франции и в Англии X – XIII веков / Ш. Пти-Дютайи. – СПб.: Евразия, 2001. С. 27 – 33.

139) См.: Дубровский И.В. Агрикультура // Словарь средневековой культуры / Под общ. ред. А.Я. Гуревича. – М.: РОССПЭН, 2003. С. 30 – 31.

140) Тейс Л. Указ. соч.С. 7.

141) См.: Бродель Ф. Что такое Франция? Кн. 2: Люди и вещи. Ч. 2: «Крестьянская экономика» до начала XX века / Ф. Бродель. – М.: Изд-во им. Сабашниковых, 1997. С. 10.

142) Пиренн А. Средневековые города Бельгии / А. Пиренн. – СПб.: Евразия, 2001. С. 117.

143) См.: Савуков В.Д. Григорий Турский и его сочинение // Григорий Турский. История франков / Григорий Турский. – М.: Наука, 1987. С. 323.

144) См.: Пиренн А. Указ. соч. С. 117.

145) Бицилли П.М. Элементы… С. 108.

146) См.: Блок М. К сравнительной истории европейских обществ // Одиссей: Человек в истории. 2001: Русская культура как исследовательская проблема / Гл. ред. А.Я. Гуревич. – М.: Наука, 2001. С. 76 – 80.

147) Подобное же сочетание крупных и мелких земельных хозяйств, со стремлением первых к автаркии, а вторых вынуждаемых к ней крайней ограниченностью собственных ресурсов и естественной слабостью дальней и средней торговли предметами широкого спроса (и малой доходности в расчете на операцию) присуще и поздней Римской империи. См.: Ростовцев М.И. Общество и хозяйство Римской империи. В 2 т. Т. II / М.И. Ростовцев. – СПб.: Наука, 2001.

148) Обращение к изучению демографических процессов затребовано уже тем, что как мы уже упомянули, аскиологический статус собственности имеет также онтологическую заданность. Количество объектов собственности ограничено. Соответственно, значительные демографические «подвижки» (как можно заключить при самом поверхностном анализе, не вдаваясь во все многообразие близких и отдаленных последствий демографических перемен), в конечном итоге сказываются и на развитии отношений собственности.

149) См.: Бродель Ф. Что такое Франция. Кн. 2: Люди и вещи. Ч. 1: Численность народонаселения и ее колебания на протяжении веков / Ф. Бродель. – М.: Изд-во им. Сабашниковых, 1995. С. 95. Согласно оценке английского историка-демографа Рассела, снижение численности населения имело еще более катастрофический характер, дойдя к концу V века до 3 млн., однако последняя цифра, по всей вероятности, все же неверна, поскольку ее истинность означала бы переход нижней границы плотности сельского населения для экономики этого типа – и тем самым делала бы необъяснимым последующий довольно быстрый восстановительный рост (попутно преодолевавший волны эпидемии бубонной чумы, приходившей с Востока во 2-й пол. VI и затем вновь в конце VII века) [Там же].

150) Рост населения в VIII – 1-й половине IX вв. спорен. Согласно ряду исследователей, демографическая стагнация начинается уже в конце Меровингской Галлии.

151) См.: Бродель Ф. Что такое Франция. Кн. 2 Ч. 1. С. 111.

152) Блок М. Феодальное общество / М. Блок. – М.: Изд-во им. Сабашниковых, 2003. С. 12.

153) См.: Диснер Г.-И. Королевство вандалов / Г.-И. Диснер. – СПб.: Евразия, 2002.

154) Тейс Л. Указ. соч. С. 80.

155) Ле Гофф Ж. С небес на землю // Одиссей: Человек в истории. 1991: Культурно-антропологическая история сегодня / Отв. ред. А.Я. Гуревич. – М.: Наука, 1991. С. 29.

156) Цит. по: Жильсон Э. Философия в Средние века / Э. Жильсон. – М.: Республика, 2004. С. 196.

157) Ж. Дюби, в свое время открывший феномен распространения энергии воды в XI – XII вв. и даже связывавший с этим весь ход радикальной трансформации общества в этот период, в конце 80-х – 90-е годы высказывался куда более скептично, полагая значение этого источника энергии сильно преувеличенным, в том числе им самим [См.: Дюби Ж. Развитие исторических исследований во Франции после 1950 года // Одиссей: Человек в истории. 1991: Культурно-антропологическая история сегодня / Отв. ред. А.Я. Гуревич. – М.: Наука, 1991. – С. 48 – 59]. Показательно, что в одной из последних своих больших работ – в вышедшей в 1987 г. «Истории Франции. Средние века. От Гуго Капета до Жанны де Арк» [рус. пер.: М.: Международные отношения, 2001], Ж. Дюби только констатирует распространение водяных мельниц в указанный период, отказываясь от каких бы то ни было оценок долгосрочной значимости данного феномена. Вероятно, значение водяного мельничного колеса для эволюции средневековой экономики действительно была несколько переоценена, но нам в данном случае важно не само это отдельное событие, а, напротив, оно в качестве одного из показателей качественных новаций в обществе XI – XII вв.

158) См.: Берман Г.Дж. Западная традиция права: Эпоха формирования / Г.Дж. Берман. – М.: Изд-во МГУ, ИНФРА-М, 1998.

159) См.: Ле Гофф Ж. Является ли все же политическая история становым хребтом истории // THESIS: Теория и история экономических и социальных институтов и систем. Научный метод. 1994. Т. II. Вып. 4. – М., 1994. С. 186 – 187.

160) См.: Дюби Ж. Развитие… С. 59.

161) См.: Дюби Ж. Средние века… 78 – 81.

162) См.: Блок М. Феодальное общество / М. Блок. – М.: Изд-во им. Сабашниковых, 2003. С. 64 – 65.

163) Там же. С. 63. М. Блок выделяет два периода феодализма, первый жестко не датируя, но относя его где-то к концу или ко 2-й половине IX в. Второй же период начинается, на его взгляд, в 1050 г. Ныне историки склонны помещать начало феодализма (уже единого) между двумя этими данными. Но показательно, что, приступая к анализу «второго феодального периода», М.Блок говорит об «экономической революции» [Там же. С. 74 – 77], дабы охарактеризовать всю глубину происшедшей в этот период трансформации хозяйственной жизни. Акценты в данном вопросе теперь ставятся иначе (в особенности пересмотру подверглись положения аграрной истории), однако неизменным остается характеристика этого времени как качественной трансформации системы хозяйствования.

164) См.: Глебов А.Г. Альфред Великий и Англия его времени / А.Г. Глебов. – Воронеж: Изд-во ВГУ, 2003. С. 170.

165) См.: Гуревич А.Я. Культура и общество средневековой Европы глазами современников (Exempla XIII века) / А.Я. Гуревич. – М.: Искусство, 1989. С. 188.

166) См.: Дюмон Л. Homo aequalis. Генезис и расцвет экономической идеологии / Л. Дюмон. – М.: NOTA BENE, 2000. С. 37.

167) См.: Ле Гофф Ж. Средневековье: время церкви и время купца // Ле Гофф Ж. Другое Средневековье: Время, труд и культура Запада / Ж. Ле Гофф. – Екатеринбург: Изд-во Уральского ун-та, 2002. – С. 36 – 48.

168) См.: Ле Гофф Ж. Людовик… С. 116, 435 – 436.

169) Средневековье не равнодушно ко времени – но интерес для него имеет другое время или другая сторона времени: средневековье отмечает точный день и даже время смерти, но при этом не считает нужным зафиксировать год. Оно отмеряет меры времени, при этом ничуть не заботясь унифицировать или хотя бы четко определить самые меры. См.: Ле Гофф Ж. Цивилизация… С. 213 – 228.

170) См.: Ле Гофф Ж. С небес на землю // Одиссей: Человек в истории. 1991: Культурно-антропологическая история сегодня / Отв. ред. А.Я. Гуревич. – М.: Наука, 1991. С. 29. См. приведенные выше знаменитые слова Бернара Шартрского, в которых сконцентрировано одновременно ощущение собственной вторичности, дряхлости – и в то же время новизны, имеющей высшую ценность, но только при условии, что она прорастает из традиции.

171) Бродель Ф. Что такое Франция. Кн. 2. Ч. 2. С. 8.

172) Ле Руа Ладюри Э. Застывшая история. Вступительная лекция, прочитанная в Коллеж де Франс 30 ноября 1973 г. // THESIS: Теория и история экономических и социальных институтов и систем. Структуры и институты. 1993. – М., 1993. Т. I. Вып. 2. – С. 153 – 173.

173) Ле Гофф именно в отношении к истории ментальностей вводит понятие «долгого средневековья», охватывающего период с III по XIX в. и характеризующегося единством основных черт ментальных структур [Ле Гофф Ж. Другое средневековье. С. 8 – 9; Гуревич А.Я. Ле Гофф, Жак / А.Я. Гуревич, Д.Э. Харитонович // Культурология. XX век. Энциклопедия. В 2-х тт. Т. 1 / Под ред. С.Я. Левит. – СПб.: Университетская книга, 1998. Т. 1. С. 392], при этом считая нужным говорить о существенной трансформации, приходящейся на XII – XIII вв. [См.: Ле Гофф Ж. С небес на землю…], т.е. на период, непосредственно следующий за экономическими, социальными и политическими трансформациями XI – XII вв., исследованных Ж. Дюби.

174) См.: Тымовский М. История Польши / М. Тымовский, Я. Кеневич, Е. Хольцер. – М.: Весь Мир, 2004. С. 97.

175) Рост завершается кризисом конца XIII – 1-й половины XIV вв., который в последующем был закрыт в сознании «Черной Смертью». По существу, этот кризис был кризисом исчерпания ресурсов экстенсивного роста, когда хозяйственная система нащупала свой предел [См.: Бродель Ф. Что такое Франция. Кн. 2. Ч. 1. С. 139 – 140; Бессмертный Ю. Л. Сеньория и система феодальной эксплуатации крестьянства // История крестьянства в Европе: Эпоха феодализма. В 3 тт. Т. 2: Крестьянство Европы в период развитого феодализма / Под ред. М.А. Барга. – М.: Наука, 1986. С. 517 – 519; Барг М.А. Экономические и демографические процессы в Европе на втором этапе зрелого феодализма // Там же. С. 289 – 290].

176) Бродель Ф. Средиземное море… Т. 2. С. 363 – 364.

177) См.: Дюби Ж. История… С. 331.

178) См.: Шоню П. Указ. соч. С. 159.

179) См.: Дюби Ж. История… С. 330.

180) См.: Бродель Ф. Средиземное море… Т. 2. С. 352 – 354.

181) См.: Ле Руа Ладюри Э. . История Франции. Королевская Франция. От Людовика XI до Генриха IV. 1460 – 1610 / Э. Ле Руа Ладюри. – М.: Международные отношения, 2004. С. 46 – 49, 191 – 201.

182) См.: Дюби Ж. История… С. 342.

183) См.: Харитонович Д.Э. Примечания // Ле Руа Ладюри Э. Монтайю: Окситанская деревня (1294 – 1324) / Э. Ле Руа Ладюри. – Екатеринбург: Изд-во Уральского университета, 2001. С. 512.

184) Там же.

185) См.: Ле Руа Ладюри Э. История… С. 330 – 331.

186) См.: Шоню П. Указ. соч. С. 186 – 204.

187) Там же; Ле Руа Ладюри Э. Монтайю… С. 201 – 203; Фатеев Е.Ю. Послесловие // Арьес Ф. Ребенок и семейная жизнь при старом порядке / Ф. Арьес. – Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та., 1999. С. 414 – 415.

188) См.: Ле Руа Ладюри Э. Застывшая история… С. 158.

189) См.: Ле Гофф Ж. Людовик… С. 56; Блюш Ф. Людовик XIV / Ф. Блюш. – М.: Ладомир, 1998. С. 734.

190) См.: Ле Руа Ладюри Э. Застывшая история… С. 159 – 160.

191) См.: Шоню П. Указ. соч. С. 13.

192) Там же. С. 14.

193) См.: Бродель Ф. Что такое Франция. Т. 2. Ч. 2.

194) Шоню П. Указ. соч. С. 14.

195) См.: Риккерт Г. Границы естественнонаучного образования понятий: Логическое введение в исторические науки / Г. Риккерт. – СПб.: Наука, 1997.

196) См.: Кассирер Э. Логика наук о культуре // Кассирер Э. Избранное. Опыт о человеке / Э. Кассирер. – М.: Юристъ, 1998. С. 77 – 85; Баткин Л.М. Леонардо да Винчи и особенности ренессансного творческого мышления / Л.М. Баткин. – М.: Искусство, 1990. С. 10 – 13, 20 – 25.

197) Следует отметить, что само выделение в культуре двух уровней: «высокой» и «низкой» или «народной» культуры – также исторический феномен. На протяжении «классического» Средневековья это противопоставление скорее вредит, чем помогает осмыслить предстоящую нам реальность прошлого, поскольку средневековая культура характеризуется отсутствием жесткого разрыва между культурным «верхом» и «низом»: культура высшего общества в это время использует те же модели, что и культура простонародья, имеет качественно однородный ментальный пласт в своем основании. Когда из Сен Дени пропадает Святой Гвоздь, то Людовик Святой реагируют на происшедшее так же, как и большинство парижан, впадая в панику, взывая и молясь об обретении вновь чудесной святыни [Ле Гофф Ж. Людовик… С. 99 – 101]. Разрыв существует разве только между образованными (сначала в монастырских школах, а с XIII века – в университетах) клириками и прочими, куда попадают как миряне, так и духовные, не связанные с «высокой теологией» XII – XIV вв. Пропасть вырастает по мере формирования «придворного общества», выступающего в качестве сферы формирования новых культурных моделей, затем распространяющихся вниз по социально-культурной иерархической лестнице [Элиас Н. Придворное общество / Н. Элиас. – М.: РОССПЭН, 2002]. Именно с момента формирования этой второй, «высокой» культуры возникает разрыв между разными уровнями сферы духовной культуры, в которых мы уже можем констатировать отчетливое наличие разных темпов, скоростей существования. Тем не менее, хотя и в куда меньшей степени, эта «разновременность» культурных пластов существует и в «классическом» Средневековье: основное отличие последнего от культуры равно «Осени Средневековья» и Раннего Нового времени в том, что между разными пластами культуры нет непроходимых границ: причастность к «высокой» культуре не означает закрытости или хотя бы внешней (социально-культурно ритуализированной) неприемлемости культуры «низкой».

198) См.: Гийу А. Византийская цивилизация / А. Гийу. – Екатеринбург: У-Фактория, 2004.

199) Так, в Париже в 60-е гг. XIII века более 40 цехов из чуть более ста, перечисленных в «Книге ремесел» Этьена Буало, занимались обработкой железа и изготовлением орудий из него [См.: Книга ремесел и торговли города Парижа // Средние века. № 11. – М.: Социэкгиз, 1957. – С. 306 – 361; № 12. – М.: Соцэкгиз, 1958. – С. 171 – 218].

200) См.: Хобсбаум Э.Дж. Век революции. Европа 1789 – 1848 / Э.Дж. Хобсбаум. – Ростов-на-Дону: Феникс, 1999.

Вернуться к оглавлению


Далее читайте:

Андрей Тесля (авторская страница).

 

 

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании всегда ставьте ссылку