Андрей Тесля

       Библиотека портала ХРОНОС: всемирная история в интернете

       РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

> ПОРТАЛ RUMMUSEUM.RU > БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА > КНИЖНЫЙ КАТАЛОГ Т >


Андрей Тесля

2007 г.

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА


БИБЛИОТЕКА
А: Айзатуллин, Аксаков, Алданов...
Б: Бажанов, Базарный, Базили...
В: Васильев, Введенский, Вернадский...
Г: Гавриил, Галактионова, Ганин, Гапон...
Д: Давыдов, Дан, Данилевский, Дебольский...
Е, Ё: Елизарова, Ермолов, Ермушин...
Ж: Жид, Жуков, Журавель...
З: Зазубрин, Зензинов, Земсков...
И: Иванов, Иванов-Разумник, Иванюк, Ильин...
К: Карамзин, Кара-Мурза, Караулов...
Л: Лев Диакон, Левицкий, Ленин...
М: Мавродин, Майорова, Макаров...
Н: Нагорный Карабах..., Назимова, Несмелов, Нестор...
О: Оболенский, Овсянников, Ортега-и-Гассет, Оруэлл...
П: Павлов, Панова, Пахомкина...
Р: Радек, Рассел, Рассоха...
С: Савельев, Савинков, Сахаров, Север...
Т: Тарасов, Тарнава, Тартаковский, Татищев...
У: Уваров, Усманов, Успенский, Устрялов, Уткин...
Ф: Федоров, Фейхтвангер, Финкер, Флоренский...
Х: Хилльгрубер, Хлобустов, Хрущев...
Ц: Царегородцев, Церетели, Цеткин, Цундел...
Ч: Чемберлен, Чернов, Чижов...
Ш, Щ: Шамбаров, Шаповлов, Швед...
Э: Энгельс...
Ю: Юнгер, Юсупов...
Я: Яковлев, Якуб, Яременко...

Родственные проекты:
ХРОНОС
ФОРУМ
ИЗМЫ
ДО 1917 ГОДА
РУССКОЕ ПОЛЕ
ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА
ПОНЯТИЯ И КАТЕГОРИИ

Андрей Тесля

Философско-исторический контекст
аксиологического статуса собственности

Монография

2.3. Телесность и отчуждение как модусы собственности

Средневековая собственность – в первую очередь собственность поземельная, хозяйство, причем хозяйство, тяготеющее к замыканию в собственных границах, к тому, чтобы обратиться в самодовлеющую данность. Хозяйственная автаркия не всегда реальность, но она сохраняет свое значение как тенденция, как «идеал, к которому стремится хозяйство каждого социального союза средневековья – семьи, городской общины, государства. Все иметь у себя; поменьше покупать, возможно реже обращаться к “чужим”, возможно реже развязывать кошелек – вот верх экономической мудрости “хорошего” хозяина» 289).

Средневековое хозяйство не подчиняется столь привычному нам тяготению к максимуму эффективности. Именно на средневековом материале в высшей степени заметен исторический характер экономических категорий, отмеченный К. Марксом 290). Обращаясь к средневековым хозяйствам, мы с удивлением замечаем, что ни один из их субъектов – ни крестьяне, ни феодалы не стремятся к увеличению производительности труда даже в тех случаях, когда к этому есть прямые и довольно простые средства. Основной способ расширения производства – экстенсивное распространение, существующие и вновь возникающие средства повышения эффективности труда – те же водяные и ветряные мельницы – распространяются весьма медленно, в первую очередь через посредство монастырских хозяйств. Причем их распространение так же не ведет во множестве случаев к росту производительности, поскольку обладание мукомольной мельницей используется ее владельцем – в большинстве случаев местным сеньором – как средство монополизировать помол и встречает упорное сопротивление со стороны крестьян, отнюдь не заинтересованных в экономии труда.

Для того чтобы понять это отношение к труду, эти пределы, полагаемые в стремлении к обогащению, к приросту производительности, следует обратиться к теории крестьянского хозяйства, сформулированной в трудах А.В. Чаянова 291) и получившей новые подтверждения, в частности на материалах средневековых крестьянских хозяйств Юга Франции 292). Внешне нерациональное и необъяснимое в рамках классических экономических теорий, поведение крестьянина и феодала делается вполне понятным, если поместить их в пределы той реальной хозяйственной системы, субъектами которой они являлись, а именно «крестьянской экономики» 293). Крестьянская экономика определяется следующими показателями:

- на долю сельского хозяйства приходится половина или более национального продукта;
- в сельском хозяйстве занята половина или более населения страны;
- сельскохозяйственное производство основывается на труде крестьянских семей (в противовес крупным хозяйствам). Эти производители в той или иной мере подвергаются эксплуатации, но сохраняют некоторую независимость и связь с рынком 294).

Помимо перечисленных критериев, «крестьянская экономика» предполагает существование мощного государства, располагающего более или менее разветвленным аппаратом управления и тесное общение, сближающее город и деревню.

Иными словами, это хозяйство небольших производителей, связанных в той или иной мере с рыночным обменом и являющихся в некоторой степени самостоятельными участниками последнего. Это уже не натуральное хозяйство – в своих операциях оно предполагает некоторое участие в обращении, либо добровольное (через рынок, ярмарку), либо через посредство государственной и «частной» эксплуатации 295).

Крестьянин, принадлежащий к данному типу экономики, продавая продукты своего труда, в особенности результаты неосновной деятельности, «не учитывает свой собственный труд, он отдает его даром. Он не берет его в расчет» 296). Поведение крестьянина на первый взгляд кажется экономически нерациональным, равно как и его упорный отказ от нововведений, использование технологий, требующих большой доли ручного труда и нежелание заменять последний машиной. Продукты крестьянского ремесла долгое время – зачастую еще в начале XX века – будут эффективно конкурировать с фабричным производством, поскольку крестьянин продает свои изделия по цене, зачастую ниже себестоимости, начисто не учитывая свой собственный труд. Если присмотреться к последнему примеру, то причина, будучи обнаружена, одновременно демонстрирует и рациональность крестьянского поведения. Ремеслом на селе занимались почти исключительно в период, свободный от сельскохозяйственных работ, в первую очередь зимой, когда и земледельческая, и скотоводческая деятельность почти полностью замирает. В этот долгий период все население крестьянского дома в любом случае надлежит кормить – вне зависимости от того, занято оно чем-либо или нет и, стало быть, тот доход, что получается от ремесленных занятий, дает чистую прибыль за вычетом расходов на материал – заработная плата как категория здесь отсутствует в принципе.

Приведем пример из ранее нами уже частично использованных в предыдущих разделах. В XI – XII вв. получает распространение водяная мельница, использовавшаяся, в частности, для оборудования механического помола. Однако повышение производительности труда на протяжении длительного периода времени не приводило к адекватному росту продуктивности средневекового хозяйства. Более того, поскольку мельницы оборудовались в первую очередь сеньориальными владельцами – монастырскими хозяйствами, а следом за ними и светскими землевладельцами – то их распространение встретило значительное сопротивление среди крестьян. Последнее связано с тем, что владельцы мельниц устанавливали, как правило, монополию на помол зерна, требуя от крестьян изъятия ручных мельниц 297). Следует, тем не менее, отметить, что платежи, взимавшиеся владельцами мельниц с крестьян, не объясняют в полном объеме причину их упорного сопротивления. Ключом, позволяющим объяснить столь упорное сопротивление распространению помола посредством водяных и ветряных мельниц, является анализ, проводимый с позиций экономики традиционного крестьянского хозяйства. В рамках последнего обязанность помола посредством ручных мельниц возлагается преимущественно на женскую часть дома, т.е. на лиц, в меньшей степени занятых в полевых работах, а сама работа приходится на время, по большей части свободное от земледельческих работ. Тем самым, экономия времени, достигаемая механизацией помола, оказывается экономически неэффективной с точки зрения крестьянского хозяйства, поскольку оставляет незаполненную лакуну в балансе трудового времени домохозяйства.

Традиционное феодальное хозяйство не заинтересовано в повышении эксплуатации крестьян – поскольку целью феодала является удовлетворение его потребностей, преимущественно повседневных. Повышение эксплуатации при слабой развитости денежного хозяйства – и, что гораздо более важно, при ограниченной (а зачастую и отрицательной) рентабельности обмена товаров повседневного и широкого спроса (зерно, домотканое полотно, вина и т.п. продукция) – бессмысленно, поскольку полученные товары не могут быть реализованы. Тем самым феодал также и в отношениях с крестьянами попадает в круг экономики должного, поскольку извлекаемые средства могут быть использованы только на удовлетворение ограниченного круга потребностей, а иные потенциально доступные извлечению ресурсы не могут быть эффективно реализованы 298).

Неразвитость обменных процессов позволяет нам также понять довольно специфический трудовой ритм и отношение к повышению эффективности, наблюдающееся в рамках крестьянского хозяйства. Средневековая крестьянская экономика характеризуется, с одной стороны, наличием большого числа праздничных дней (около 1/3, а иногда и существенно более), куда следует также добавить и частные праздники – семейные и общинные события – когда работа также прекращается 299). Показательно, что в рамках крестьянских хозяйств наиболее сильные хозяйственные единицы – состоящие из наибольшего числа трудоспособных работников или работников, обладающих сравнительно высокими трудовыми качествами – характеризуются наименьшей эффективностью труда. Наиболее изучен этот феномен на материалах русской деревни XIX века, однако те же данные наличествуют и по хозяйствам средневековой Европы. Причина этого феномена – та же, что ограничивала эксплуатацию сеньориальных владельцев, а именно, невозможность хозяйственного продукта, добытого сверх того объема, что непосредственно используется в хозяйстве, идет на уплату традиционных повинностей и, если таковое есть (и обычно в весьма незначительном объеме), на перераспределение в рамках рыночных обменов.

Крестьянское хозяйство естественным образом замыкается на себе и на ближайшей округе. Крестьянская экономика – далеко не экономика натурального хозяйства, в ней довольно значительна роль обменных процессов, но сам обмен ограничен узким кругом, небольшим числом хозяйств, составляющих округу. Максимальное удаление – близлежащий город, в котором раз или несколько в году происходит ярмарка, где можно приобрести предметы, недоступные в повседневной системе обменов. Для этого специально припасаются монеты – в эту эпоху обычно выступающие самостоятельным товаром, который надо раздобывать. Дальние обмены повседневными продуктами практикуются и в это время. Наибольшую роль играют закупки зерна – поскольку периодический недород представляет собой повсеместное явление, угрожающее голодовкой или даже голодом. Но эти обмены на дальние расстояния, во-первых, являются эпизодическими (в обычных, нормальных условиях транспортировка зерна – товара сравнительно недорогого и занимающего много места - нерентабельна), во-вторых, стоимость транспортировки сама по себе столь значительна, что оставляет очень мало из конечной стоимости на долю производителя 300).

Тем самым трудовое, производительное преимущество крестьянского хозяйства не может быть реализовано в качестве рационального повышения производства. Выгодой от сравнительной трудовой мощи для крестьянского хозяйства будет, во-первых, обеспеченность нормального уровня производства (в той части, что зависит от трудовых усилий человека) и, во-вторых, в обладании свободным временем (последнее, в частности, может быть реализовано в большем участии в общественных делах и, уже опосредовано, повлечь за собой экономические преимущества – через, как правило, примитивные формы политического или qusi-политического господства).

Итак, здесь, в анализе крестьянской экономики мы находим хозяйственные основания той «экономики должного», о которой, как о культурном типе, шла речь в предыдущем параграфе данной работы. Заметим, однако, что в число потребителей в рамках средневековой экономики должного входят не только сами производители и сеньоры, обладающие правом на продукты их труда, но также и две особенные категории потребителей, обычно выпадающие за пределы анализа, но без которых полноценное представление о средневековой хозяйственной системе с аксиологической точки зрения остается невозможным. Средневековое хозяйство постоянно учитывает святых и иных сакральных субъектов, являющихся не только субъектами потребления, но способных также выступать и в качестве собственников: средневековый мир, столь тесный и замкнутый на себя, имеет двух – с его точки зрения абсолютно реальных – двойников: мир темных сил и мир священного. И тот и другой требуют постоянной заботы, постоянных расходов и учета их интересов, и они должны быть учтены в числе потребителей 301). Но, кроме того, средневековье постоянно мыслит и вторую категорию потребителей, не причастных к числу обыкновенных участников хозяйственной деятельности – это мир нищих. В разные периоды средневековья нищенство встречало различное отношение в обществе – однако во все периоды оно было необходимым элементом социальной и хозяйственной реальности. Не случайно труд оправдывался, среди прочих аргументов, тем, что существует нищета, причем труд не служит к ее искоренению – напротив, нищенство – необходимый элемент системы, милостыня оказывается одним из способов получить прощение и заслужить «жизнь вечную» 302).

С учетом сделанных выше оговорок становится понятно центральное положение средневековой доктрины хозяйственной этики, а именно постулат, согласно которому «экономическая цель… - создавать необходимое, necessitas». «Необходимое» в соответствии со статусом индивида, его местом в социальной и культурной иерархии, выход же за пределы рассматривается как нарушение не только морального и сакрального порядка, но как безумие, явное свидетельство в лучшем случае о недомыслии человека, подобный поступок совершающего.

Собственность для средневекового человека – не только предмет обладания, пускай и очерченный рамками иерархии. Собственность также способна определять его – формировать в качестве субъекта общественных отношений, придавать или лишать тех или иных качеств.

То, что собственник, накладывает отпечаток своей индивидуальности, частицу своей «субстанции» на принадлежащее имущество, достаточно общеизвестно. А.Я. Гуревич, в частности, отмечает, касаясь раннесредневекового общества: «право собственности здесь – не юридический титул, а выражение тесной связи владельца и вещи. В вещи, принадлежащей человеку или группе людей, заключена, по тогдашним представлениям, какая-то частица самих этих людей» 303).

Продолжение личностных характеристик собственника в его имуществе можно проследить в историческом плане. Так, в поздний каролингский период и затем в эпоху ранних Капетингов основной составной частью имения выступает манс, в своем первоначальном смысле крестьянское хозяйство. В источниках, в первую очередь описях монастырских имений, выделяются отдельные категории мансов – мансы «кололнские», «сервильные», «лидильные», мансы «свободных» 304). Первоначальная классификация выглядит вполне понятно – «колонский» манс есть хозяйство колона, «сервильный» – соответственно серва и т.д. Однако последующее исследование показывает, что в большинстве случаев категория манса не совпадает с категорией держателя – «колонный» манс держит свободный или серв, «сервильный» – колон и т.д. Следует заметить, что повинности держатель манса несет, как правило, в соответствии со своим личным статусом, а не статусом держания – тем самым значение приведенной классификации мансов не состоит в том, чтобы регулировать повинности земледельцев. Таким образом, виды мансов образовались в соответствии с тем, кто были их первоначальные держатели – и этот статус первых владельцев «прирос» к земле «до такой степени, что никакие последующие изменения в судьбах данной [земельной – А.Т.] единицы уже не в состоянии его вытравить» 305). Подобно этому в средневековой Скандинавии одалем называлось, во-первых, само земельное владение, а во-вторых, совокупность прав на него обладателя. Одаль предполагал наследственное и нерасторжимое право его обладателя – заключавшееся (по меньшей мере, в Средние века) не в абсолютном запрете на отчуждение, а в праве лиц, ранее им владевшими или их наследников (они в целом назывались «одальменами»), вернуть себе этот земельный участок, даже в том случае, если он был отчужден несколькими поколениями ранее 306).

Иными словами, обнаруживается весьма типичная для средневекового общества ситуация, в которой «человек и его хозяйство в сознании живут нераздельно…, благодаря чему личность и сфера приложения ее деятельности мыслятся неразрывно связанными друг с другом» и в результате этого «могло возникнуть такое несоответствие между сословными наименованиями людей и образованными от этих сословных наименований названиями их хозяйств» 307).

Эта связь вещей и людей, взаимоперенос качеств, им присущих, translatio, tradition, осуществляющаяся между ними, сохраняется, постепенно тускнея, далеко за пределами собственно Средних веков. Земля несла на себе отпечаток личности своего владельца, но, как мы уже отмечали, и собственность в свою очередь определяет или, по меньшей мере, накладывает свой отпечаток на владельца 308).

Куда более важные связи между собственником и собственностью позволяет опять же выявить пример скандинавского одаля. В первую очередь отметим, что слово «одаль» имеет общее происхождение с ethel (edel), означающим благородное, знатное происхождение, принадлежность к свободному роду. Качество владельца – свободнорожденного – переносилось на его поземельное имущество, которое в свою очередь начинало считаться благородным 309). Но возможно было и обратное – обладание «благородной» землей было способно повысить социальный статус владельца 310), передать ему в свою очередь «частицу» «благородства». Подобно тому, как земля могла передавать «благородство», так же она могла передать своему новому владельцу отпечаток «низости», присущей его предшественнику – «хозяйство колона именуется хозяйством серва (раба), потому что серв раз навсегда [выд. авт. – А.Т.] “запятнал” его позором своего юридического состояния» 311).

Здесь мы подходим к весьма существенному. В средние века собственность – не только объект, но и субъект, субстанция, могущая обладать своей судьбой, могущая владычествовать над тем, кто является ее обладателем. Поскольку основной, наиболее ценной и надежной собственностью в средние века обыкновенно была земля, то применительно к ней в наиболее ясном виде проявляется наделение собственности чертами субъектности. Когда при Филиппе-Августе взималась десятина на крестовый поход, то феодал, связанный несколькими или даже множеством отношений вассалитета, должен был выплатить своим сеньорам соответствующие доли с феода, а «абсолютному сеньору» – десятину с движимого имущества. Такое, на первый взгляд странное, решение связано с тем, что абсолютный оммаж мыслился как наиболее тесная связь, устанавливаемая между вассалом и сеньором, исключительная связь двух людей. Так как движимость в средние века – как во многом и в предшествующие, и последующие времена – почиталась в наибольшей степени связанной с личностью владельца 312), то с нее и полагался платеж абсолютному сеньору; земля же обладала собственной реальностью, несводимой к владельцу и ее судьба не подчинялась исключительно его личному решению.

Средневековая немецкая поговорка гласит: «Городской воздух делает свободным» (Stadtluft macht frei), отражая в данном случае юридическую реальность муниципального права. Здесь важно обратить внимание на следующее: для того, чтобы человек обрел статус свободного, «не требуется никакого активного участия со стороны приемлющих его в свою среду. Процесс “очищения” раба от рабства совершается автоматически, единственно благодаря влиянию таинственной присущей территории силе, действующей “сама по себе”, как действует освященная вода крестильной купели, сама собою омывающая погружаемого в нее от грязи первородного греха, как действует гостия независимо от воли приобщающегося и приобщающего» 313) - физическое пребывание на земле, принадлежащей городу, переносит на пребывающего через определенный промежуток времени качества обладателя городского права.

Связность человека с материальным объектом столь велика, что зачастую они сливаются в единое целое – причем первенство, роль актора отнюдь не обеспечены за человеком. Следует особо подчеркнуть, что хотя эта взаимная обусловленность проявляется в первую очередь в связи с землей, последней она отнюдь не ограничивается. А.Я. Гуревич, анализируя поведение героев в эддических песнях, отмечает, что эти персонажи – почти исключительно реальные скандинавские правители и известные воины – «не только любуются богатствами, не только собирают их и не только расточают, но они видят, ощущают внутреннюю свою связь с ними, связь своего собственного существа с тем, что заложено в этих богатствах». Богатства, о которых идет речь, - преимущественно золото, серебро, кольца, иные драгоценные предметы – «представляли собой в определенном смысле как бы продолжение “Я” того человека, который ими обладал. От них зависели его “удача”, “везение”, его отличительные особенности именно как правителя» 314).

Heill («удача», «везение»), запечатленная в вещах, может быть передана ее обладателем другим, тем, к кому он проявляет расположение, кому он стремится поспособствовать. Например, скандинавский конунг, отправляя посла, дарит ему свою шубу – отнюдь не ради того, чтобы обеспечить посла теплой одеждой. Делается это в первую очередь ради того, чтобы сообщить послу частицу heill, принадлежащего конунгу, и тем самым способствовать успешному выполнению поручения. В «Саге об Эгиле», рассказывающей об известном исландском скальде Эгиле Скаллагримссоне, упоминается о вире, полученной Эгилем от английского короля за своего брата, погибшего на королевской службе – двух сундуках с серебром. Почти до самой смерти Эгиль не расстается с этими сундуками, ничего из спрятанного в них не тратя, а перед смертью прячет их в никому не известном месте, т.е. совершает поступок, с нашей точки зрения совершенно непонятный. Объяснение кроется в двух обстоятельствах. Во-первых, сундуки хранились в полной сохранности и Эгиль ничего из них не тратил, поскольку они – точнее, серебро, в них заключенное – были носителями heill’а английского короля. Трудные времена приходят и уходят, но если человек хранит свой или доставшийся ему таким образом «чужой» heill, то удача придет и позволит выпутаться из трудных обстоятельств. Второй момент, позволяющий нам понять эпизод из «Саги об Эгиле» и осветить еще одну из сторон, присущих ценностному образу собственности в средневековье, - это представления скандинавов о загробном мире. Героям предстоит отправиться в Валхаллу, где пирует Один (Вотан) со своими сотрапезниками. Но для того, чтобы стать участником этого пира, скандинаву также требуется heill и Эгиль, зарывая клад так, чтобы никто не мог его найти, гарантирует, что после смерти его «удача» не будет никем присвоена, останется с ним (в этих самых двух английских сундуках с серебром) и поможет ему попасть к Одину.

Вещи, сама материя в глазах средневекового человека далеко не нейтральна – напротив, она имеет характер, она может быть определена в том числе и в моральных категориях 315). Святость и спасительность мощей доказывается источаемым ими благоуханием. Духовная гибель, ожидание загробной кары воплощается опять же в телесных образах – в частности, в ужасающем макбре парижского кладбища «невинно убиенных» 316). Далеко не нейтрально и такое средство обмена, как деньги, которые несут на себе печать своего прошлого – в зависимости от их истории, они либо являются достойными, либо должны быть отвергнуты – причем именно они сами, как материальный объект.

Средневековью присуща своего рода «вещественность» мышления – «ко всему возможно применить меру и число», «все понятия одинаково мыслятся как объекты» 317). «Реализм» как склад философской мысли, не является феноменом исключительно философским, скорее он на уровне высших абстракций проявляет то, что было существом самого мышления средневековья, равно мышления схоласта, купца или крестьянина.

В высшей степени показательны рассуждения Бернара Клервоского, находившегося где-то на полпути между парижскими учителями и вольными рыцарями из замков верховьев Роны и Луары: «Есть два рода живых существ – имеющих ощущения и не имеющих. Но бесчувственным предпочитаются чувствующие, а тем и другим должна быть предпочтена жизнь, благодаря которой они живут и чувствуют. Нельзя поставить рядом на одной ступени жизнь и живущее. Еще менее того – жизнь и то, что не обладает жизнью» 318).

Идея качества «выше», «реальнее», «больше» самого качества – «чистота» выше «чистого» объекта и даже наичистейшего: «Бог – чище всех тварей; больше того, Он - совершенная чистота» (Бернар Клервоский) 319). Идеальное обладает своим телом – только оно иное, чем тело видимое, свет духовный можно видеть очами, пригодными для его лицезрения, причем возможно обсуждать вопрос о качестве и формах такого зрения аналогично зрению обыденном – мир средневековый, с одной стороны, постоянно разделяется на материальный и духовный, имея в последнем своего двойника, но, с другой стороны, этот духовный мир постоянно переходит в материальный, смешивается с последним, тогда как последний также может быть увиден в свете духовном. Между ними нет непреодолимой стены – напротив, постоянство символического обеспечивает постоянную сообщаемость этих двух миров, а каждый из них в свою очередь стремится распасться на массу автономных ячеек – на мир церкви, на мир рыцаря, на миры отдельно ангелов, отдельно архангелов, отдельно херувимов и отдельно серафимов и сил, а также, разумеется, весьма сложно устроенный мир Сатаны, в свою очередь имеющий массу анклавов. Чтобы убедится в этом, достаточно вспомнить хотя бы Comedia Divina, учитывая то, что у Данте этот мир гармонизирован, приведен в систему, каковой требовали и эстетическая задача, и академическая ученость, присущая флорентийскому изгнаннику.
Единственное, что удерживает этот мир вместе, что выстраивает его и превращает расколы в переходы – это Божественное всемогущество на небе, а в земной сфере – власть короля и в идеале – христианского императора (отчасти и в этом смысле, в контексте внутреннего единства общественной структуры Франции, говорилось, что король Франции – «император в своем королевстве» 320), формула, для нас странная вследствие утраты контекста).

То постоянное сообщение идеального (духовного) и материального, о котором мы говорим, удобно рассмотреть на примере одной контроверзы по поводу мистического опыта, разбиравшейся средневековыми богословами. Цезарий Гейстельбахский рассказывает, как один монах в церкви на молитве закрыл глаза и увидел Богоматерь с Младенцем на руках. Он захотел увидеть яснее, раскрыл глаза – и ничего не увидел. Что это было – видение духовное или телесное? На первый взгляд, духовное. Но ведь монах не спал и вполне контролировал свои чувства. Но если телесное, то почему, открыв глаза он ничего не увидел своими «телесными очами», и как можно иметь телесное видение с закрытыми глазами? Цезарий в конечном счете склоняется к телесному видению, устраняя последний довод тем соображением, что сверкающий лик Христа и граждан небесных испускал такой свет, что проникал через тонкий покров век. Иными словами, видение божественного – Богоматери с Младенцем – оказывается вполне материальным – то, что нам обычно представляется бесспорно духовным, здесь на глазах обращается в материальное.
Можно упомянуть и куда более «вульгарные» примеры совершенно материального прочтения священного – рассказ того же Цезария о Богоматери, сошедшей и помогшей грешнику, о Христе, спрыгнувшем с распятия и надававшем тумаков недобросовестному священнику (?!) или, опять же, о статуе Богоматери, покрытой потом от того, что она на Небесах удерживает руку своего Сына, простертую над миром, дабы уничтожить его.

Но здесь – и это отступление помогает нам лучше понять средневековый образ богатства – мы, в конечном счете, натыкаемся на невозможность говорить о материальности и духовности – данные противоположности в этом контексте вновь перестают срабатывать. Скорее было бы правильно говорить о телесности, осязаемости того мира, что предстает перед средневековым умом 321) (насколько нам удается реконструировать картину последнего по сохранившимся – и во многом внушающим опасения в репрезентативности – источникам).

Здесь мы выходим к одному из наиболее специфичных аспектов средневекового понимания собственности. Если для Нового времени, а в особенности для современной эпохи, богатство есть, в первую очередь, сфера контроля, тот или иной род власти как экономического актива, то средневековое богатство всегда имеет свое материальное воплощение, более того, оно преимущественно осязаемо. Тактильный элемент первенствует в средневековой культуре, и сфера собственности и богатства отнюдь не представляют исключения.

Любование предметами, радость обладания – не предметом как только имуществом, богатством, но предметом как радостью, как тем, что самим фактом своего существования достойно восхищения, чувствуется, например, в описании хронистом военной добычи, доставшейся Ричарду I Львиное Сердце по завоевании Кипра:«Они взяли прекрасную посуду, золотую и серебряную, которую император оставил в своей палатке, его панцирь и кровать, пурпуровые и шелковые ткани, коней и мулов, нагруженных точно на рынок, шлемы и панцири, мечи, брошенные греками, быков, коров, свиней, коз, овец и баранов, ягнят, кобылиц и славных жеребят, петухов и кур, каплунов, ослов, нагруженных изящно вышитыми подушками, скакунов, которые были лучше наших усталых коней» 322). Хрониста не утомляет подробность перечисления – напротив, чем обильнее и подробнее оно будет, тем больше будет славы у героя его повествования и тем большее восхищение и интерес у читателей. Его восторг столь велик, что он считает не лишним дважды отметить захваченные панцири, отдельно выделив принадлежащий императору. И он продолжает: в захваченном замке Ричард «нашел башни полными сокровищ и запасов: горшков, котлов, серебряных мисок, золотых чаш и блюд, застежек, седел, драгоценных камней, полезных на случай болезни, алых шелковых тканей…» 323).

Хронист воспевает богатство – но это богатство, которое радует глаз, это не чистое обладание, не «капитал», но «сокровище».

Показательно, что одним из оснований запрета ростовщичества и вообще практики взимания процентов, был тот факт, что деньги сами по себе не приносят прироста – не плодятся и не размножаются. Следовательно, кредитор, который требует больше, чем дал в долг, требует лишнего – иными словами, совершает кражу. Иными словами, займ мыслится исключительно как передача некоего телесного объекта, который через определенный срок предстоит вернуть – долг здесь физическое перемещение ценности, а никак не предоставление имущества, т.е. некоторых возможностей, хозяйственных ресурсов, в которых основным выступает процессуальная характеристика 324).

Нетелесное, функциональное понимание богатства медленно проникает даже в торговые и финансовые сферы. Первопроходцы в этой области – генуэзцы, создавшие систему безналичных платежей и кредитования – еще в начале XVII века продолжали вызывать возмущение, отчасти замешанное на непонимании. Агент Фуггеров в Испании в 1577 году позволяет себе иронизировать, что у генуэзцев «больше бумаги, чем наличных» 325). Происходящая в лице генуэзских Nobili Vecchi («старой знати», занимающейся финансовыми сделками) трансформация кредитных и платежных отношений, требовавшая в первую очередь развоплощения кредитных институтов, в первые десятилетия XVII века продолжала изумлять венецианцев новизной «безналичных платежей, которые осуществляются с помощью займов, вместо di farsi con denari, наличных денег» 326): «Деньги нужны для покупки товаров, полагали знающие и достойные люди; процесс торговли, как им казалось, заключается в “справедливом обмене”, но что деньгами можно торговать отдельно или производить все платежи с помощью расписок, как в Пьяченце, уразуметь им было трудно» 327). Венецианский посол в Мадриде в 1574 г. пишет Синьории, что «генуэзские асиентистас забросили настоящую честную торговлю товарами и целиком посвятили себя negaziazione dei cambi [«финансовым сделкам», ит. – А.Т.], считая продажу товаров cosa da bezarioto et da gente piu bassa, занятием для босяков и лиц низшего сословия» 328). И дело не только во взглядах – на практике в Венеции вплоть до уже вполне «банковского» XVII века продолжали преобладать расчеты наличными – деньги должны быть осязаемы, причем в первую очередь как носители своего «благородного», металлического содержания 329).

Но тот же процесс мы можем рассмотреть и на более локальном уровне - обращаясь к истории векселя. Первоначально вексель представляет собой один из способов снижения риска перевода денежных средств – лицо, выдающее вексель, обязуется выплатить указанную в нем сумму в названном месте. Иными словами, целью выдачи векселя было избежать фактической транспортировки наличности, дать деньгам сменить своего владельца, не меняя местоположения. В дальнейшем – по мере развития торговых оборотов – складываются «денежные ярмарки» – клиринговые центры Средневековья и раннего Нового времени (в XIII веке это ярмарки Шампани, в XVI – Лион, затем Безансон и, наконец, Пьяченца) 330). В XV веке векселя уже активно используются в кредитных операциях для того, чтобы обойти остающийся вполне чувствительным запрет на ростовщичество: в Генуе «повседневно практиковались нанесение на векселя передаточных записей и подписание соглашений о выплате процентов, т.е., выражаясь языком современных банкиров, “ввод кавалерии” [имеется в виду использование фиктивных векселей – А.Т.]» 331). Уже в XIV – XV вв. ростовщики – равно евреи и христиане – использовали фиктивные векселя, выписываемые на ярмарки, маскируя таким образом предоставление займов 332). Но несмотря на то, что вексель уже давно превратился в безусловное обязательство, опосредующее кредитную операцию и зачастую совершающуюся фактически без перемены пространственного расположения контрагентов, законодательство – и во многом практика – требовали, чтобы место выдачи векселя и место выплаты по нему различались. Так, например, во французском законодательстве данное требование будет устранено только в XIX веке 333). Тем самым мы вновь возвращаемся к телесному аспекту – дабы операция по векселю была реальной, имущество должно быть фактически перемещено или, во всяком случае, его эквивалент должен быть возвращен в ином месте – и вплоть до конца XIX века, по меньшей мере в юридической доктрине, операция продолжает имеет свое неотъемлемое материальное воплощение.

Теперь, после того, как общие контуры аксиологического статуса собственности в Средние века очерчены, мы считаем необходимым обратиться к вопросу о том, насколько собственник воспринимал принадлежащую ему собственность как «свою», насколько неразрывна была его связь с вещью. Логика исследования требует вновь вернуться к вопросу об отчуждении, поднятом в первой главе данной работы. Отчуждение традиционно понимается как феномен капиталистического мира. Но разве средневековый человек, устремленный ко спасению, не отчужден от тех вещей, которыми он владеет, в том числе и от того, что произведено его трудом? Разве это – «плотское», «мирское» - не выступает в качестве препятствия к его спасению, тем, от чего он должен избавиться – или, во всяком случае, привязанность к чему он должен преодолеть? Конечно, не следует преувеличивать религиозность средневекового человека – он не был всецело погружен в мир эсхатологических предчувствий. Но в ключевые моменты своей жизни – в моменты экзистенциальной сосредоточенности – он неизбежно выходил в эту сферу, осмыслял свой экзистенциальный опыт на языке (и тем самым – в форме) религиозного опыта. Этот опыт не обязательно был ортодоксальным, и даже отнюдь не всегда христианским. Но для нас в данном случае важно то, что средневековый человек по самому существу своему был человеком религиозным. Как отмечал Люсьен Февр, проблема атеизма, неверия не может быть даже поставлена применительно к этой эпохе – в этих хронологических рамках возможно говорить только о свободомыслии, о браваде, о риске, не исключающим – напротив, предполагающим религиозность в самом основании 334).

А это значит, что средневековый человек, обращаясь к проблеме спасения, подводя итоги или задумываясь об оправдании своего существования, попадал в рамки дихотомической структуры, своего рода «бытового манихейства» по выражению Ле Гоффа. Именно в той мере, в какой средневековый человек был причастен культуре своего времени, он должен был ощущать свою чуждость мирскому, вещному, собственническому, бежать от этого или избирать всевозможные пути оправдания – вроде принятого францисканцами. Последние, утверждая обет нищеты, дабы иметь возможность владеть имуществом, официально утверждали, что последнее принадлежит не им, но папскому престолу – они же только пользователи последнего, сами не имеющие в своем обладании ничего. Но такие и множество подобных им уверток с неизбежностью должны были вызвать сомнение, а у чутких религиозных душ – прямое отвержение. Мир вещей, мир обладания с самого начала, с самых элементарных предметов находился во всяком случае под сомнением. Средневековый францисканец, в особенности спиритуал, с легкостью понимал Диогена Синопского, отбросившего черепок, увидев мальчика, пившего воду, зачерпнув ее ладонями. Но если Диоген стремился к простоте (точнее – опрощению), то для францисканца-спиритуала было важнейшим бежать всякого соблазна обладания.

Однако и здесь скрывалась опасность. Избегнув соблазна собственности, приняв жизнь на подаяние, минориты тем самым попадали под власть иной угрозы – жить не своим трудом, принимать не должное. Колебания средневекового отношения к собственности все время происходили в амплитуде от цистерцианского твердого решения жить только трудом своих рук, замыкаясь в изолированные от соблазнов мира сельские общины, до миноритского решения жить только милостыней. Ключевая проблема состояла в том, что никакого единообразного ответа, никакого общего решения быть не могло – против цистерцианского призыва выступало отречение от собственности, призыв Христа уподобиться птицам полевым, против решения нищенствующих орденов служил однозначный пример Павла жить только трудом своих рук: «кто не работает, да не ест». Та же проблема, mutatis mutandis, распространялась и на мирян.

И, тем не менее, своего рода практическое решение Средневековью удалось найти в рамках социальной этики, обращаясь к постулатам Аристотеля. Идея должного, идея меры стала ключевой. Свершением, совершенством морального бытия стало умение не преступать границы, способность – внутренняя сила, достигаемая сосредоточенностью – держаться среднего пути, своего достояния.

Но это было практическим решением. Средний путь – это путь социального мира, путь для тех, кто не мог, не имел сил достигнуть совершенства. Для этих – обычных людей лучшим было не пытаться достигнуть святости – и тем самым, не соразмерив сил, сокрушиться во грех, - а пойти «царской дорогой». Проблема же идеала так и осталась открытой в средневековой культурной системе, разрываясь между простотой натурального существования и простотой, близкой к юродству.

Человек средних веков пребывал в отчуждении от того материального, вещественного мира, что был его достоянием – мир собственности, мир обладания противостоял ему как соблазн и преграда к осуществлению духовного совершенства. Разумеется, эта отчужденная реальность – реальность совсем иного рода, чем предстающая нам при обращении к европейскому миру XIX века или к проблемам современной эпохи. Мы отнюдь не пытаемся стереть различия между намеченными нами феноменами. Тем не менее, мы полагаем, что и в том, и в другом случае мы вправе говорить о переживании мира обладаемого, мира собственности, мира вещей и овеществленных предметов, как об отчужденной реальности: характеристики отчуждения меняются, но ключевая черта – восприятие как чуждого, враждебного, противостоящего – остается.

Тот образ отчуждения, что складывается в XIX – первой половине XX вв. в европейской социальной философии и философской антропологии, генетически проистекает из иллюзорного средневековья, плода Романтизма. Целостности противопоставляется разорванность, гармонии и творческому, ремесленному обладанию объектом противостоит ее отчужденный двойник промышленного производства и буржуазного мира. Чем более мы вглядываемся в Средневековье, тем более для нас становится очевидным неверность такового противопоставления – инаковость Средневековья не дает еще оснований для позитивного переворачивания формулировок, то, что в Средние века мы не наблюдаем характеристик, присущих современному (XIX – XX вв.) обществу, не дает нам права наделять его характеристиками противоположного свойства. Воланд заметил, что люди не сильно изменились. Проблема неизменности человеческих черт и исторических метаморфоз антропологический реальности – по существу центральная для XX века (отливаясь в совершенно на данный момент утративший контуры спор о социальном релятивизме). Мы отнюдь не полагаем неизменности человека – напротив, мы полагаем, что многообразие человеческого не умещается в бинарные модели, что сопоставление современности и Средневековья не может быть верным, если оно ведется в ключе противопоставления. Важно узнавание двойника современного Запада именно в качестве Другого, его инаковости, а не чуждости.

Отчуждение обращается – в подобие тому, как его мыслил Г. Лукач – в неизменного спутника человеческого существования, в ту форму, посредством которой мы способны общаться с миром (природным, культурным, социальным), обращая его в автономную реальность (хотя отнюдь не обязательно в объект).

Примечания:

289) Бицилли П.М. Элементы… С. 109.

290) Маркс К. К критике политической экономии / К. Маркс. – М.: Госполитиздат, 1949. С. 193 – 199. А.В. Чаянов, один из основоположников теории «крестьянского хозяйства», на основании материалов своих изысканий также пришел к выводу о неприменимости к последней большинства категорий, в рамках которых осмысляется современная хозяйственная деятельность [Чаянов А.В. К вопросы теории некапиталистических систем хозяйства // Чаянов А.В. Крестьянское хозяйство: Избранные труды / А.В. Чаянов. – М.: Экономика, 1989. С. 114 – 116]. В современной историко-экономической теории схожий взгляд, быть может, с излишним радикализмом, отстаивается К. Поланьи [Поланьи К. Великая трансформация: политические и экономические истоки нашего времени / К. Поланьи. – СПб.: Алетейя, 2002.].

291) См.: Чаянов А.В. Крестьянское хозяйство…

292) Ле Руа Ладюри Э. Монтайю… С. 490 – 492.

293) Термин «крестьянская экономика» предложил в 1964 году Даниэль Торнер для характеристики западноевропейской экономики приблизительно с XI до 1-й половины XIX века (даты, разумеется, условные, однако позволяющие несколько очертить в хронологическом плане границы феномена).

294) Бродель Ф. Что такое Франция. Т. 2. Ч. 2. С. 8.

295) Под «частной» эксплуатацией мы условно объединили различные формы эксплуатации феодальной, а также «капиталистическое освоение деревни», сохраняющей традиционные формы ведения крестьянского хозяйства и эксплуатации последнего, однако распоряжающегося полученными от крестьянского хозяйства продуктами (в широком смысле) в рамках развитой системы обмена – «капиталиста на выходе», но не «внутри» сельского хозяйства. Отметим также, что применительно к «феодальной» эксплуатации использование термина «частная» в высшей степени условно – поскольку одной из сущностных черт феодализма является совмещение публичных и частных функций.

296) Бродель Ф. Что такое Франция. Кн. 2. Ч. 2. С. 80.

297) Ле Гофф Ж. Цивилизация… С. 269 – 270.

298) Показательно, например, что «в Кентерберийском аббатстве во второй половине XII века натуральные оброки с крестьян уменьшали одновременно с сокращением числа монахов» [Ле Гофф Ж. Цивилизация… С. 274].

299) См.: Ле Руа Ладюри Э. Монтайю…; Дефурно М. Указ. соч.

300) См.: Бродель Ф. Средиземное море… Т. 1. С. 386 – 408. Показательно, что те же проблемы, обусловленные структурными ограничениями, сохранялись и в конце XVIII в. Когда Тюрго, следуя доктрине свободной торговли, отменил запрет на вывоз зерна за пределы королевства, полагая, что естественные механизмы рынка сами направят его в нуждающиеся регионы, то оказалось, что землевладельцам и купцам из пограничных земледельческих провинций Франции (например, Дофине или Нормандии), выгоднее продавать хлеб в близлежащие провинции иностранных государств чем перевозить его в ощущающие нехватку французские провинции, поскольку стоимость транспортировки «съедала» весь возможный выигрыш в цене [См.: Фор Э. Опала Тюрго: 12 мая 1776 г. / Э. Фор. – М.: Прогресс, 1979. С. 210 – 241]. Этим, кстати, отчасти объясняется рациональность многих мер по регламентации производства и дальней торговли, распространенных в Средние века и в особенности – с усилением национального государства – в начале Нового времени (кольберовская «мания» регламентов), поскольку «естественные» механизмы рыночной экономики не справлялись при наличествующих условиях с реализацией насущных социальных задач.

301) См.: Дюби Ж. Развитие… С. 55.

302) См.: Арнаутова Ю.Е. Бедные // Словарь средневековой культуры… С. 43 – 45.

303) Гуревич А.Я. Начало феодализма в Европе // Гуревич А.Я. Избранные труды. Т. 1: Древние германцы. Викинги / А.Я. Гуревич. – М., СПб.: Университетская книга, 1999. С. 229.

304) Бицилли П.М. Элементы… С. 102.

305) Там же. С. 103.

306) Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры // Гуревич А.Я. Избранные труды. Т. 2: Средневековый мир / А.Я. Гуревич. – М., СПб.: Университетская книга, 1999. С. 55.
Аналогичным образом в Московской Руси или в Великом княжестве Литовском в XV – XVI вв. сохранялось право родового выкупа, причем вплоть до Судебников не ограниченное каким-либо фиксированным сроком со времени отчуждения из рода [См.: Владимирский-Буданов М.Ф. Обзор истории русского права / М.Ф. Владимирский-Буданов. – Ростов-на-Дону: Феникс, 1995], а само право выкупа родовых имуществ просуществовало вплоть до 1917 года.

307) Там же.

308) Поверхностной иллюстрацией данного суждения служит тот факт, что вплоть до XVIII, а в некоторых случаях и до XIX в. дворянские фамилии образовывались от названия основного родового владения, причем младшие ветви, получившие в качестве наследства какие-либо имения или замки, принимали и соответствующие фамилии, в дальнейшем становившиеся младшим или полноценным родовым именем.

309) Гуревич А.Я. Категории… С. 55.

310) Гуревич А.Я. Аграрный строй варваров… С. 107.

311) Бицилли П.М. Элементы… С. 103.

312) См.: Блок М. Феодальное общество. С. 213.

313) Бицилли П.М. Элементы… С. 104.

314) Гуревич А.Я. Нескромное обаяние власти… С. 71.

315) См.: Эко У. Эволюция… ; Аверинцев С.С. Поэтика ранневизантийской литературы / С.С. Аверинцев. – СПб.: Азбука-классика, 2004. С. 35 – 62.

316) Альес Ф. Человек перед лицом смерти / Ф. Арьес. – М.: Прогресс, 1992.

317) Бицилли П.М. Элементы… С. 70.

318) Цит. по: Бицилли П.М. Элементы… С. 70.

319) Цит. по: Там же. С. 71.

320) Бицилли П.М. Элементы… С. 100. Та же формула применялась и к английскому королю (со всеми основаниями до ленной присяги Иоанна Безземельного, после уже с оговорками).

321) Ле Гофф, характеризуя средневековую культуру X – XIII вв., пишет: «Зрение, это “чувство интеллекта”, стало играть у средневековых людей важную роль лишь позднее – вспомним, что очки были изобретены лишь в конце XIII в., – а пока они использовали в первую очередь самое “материальное” из всех чувств – осязание» [Ле Гофф Ж. Цивилизация… С. 431].

322) Цит. по: Добиаш-Рождественская О.А. Крестом и мечом: Приключения Ричарда I Львиное Сердце / О.А. Добиаш-Рождественская. – М.: Наука, 1991. С. 45.

323) Цит. по: Добиаш-Рождественская О.А. Указ. соч. С. 45.

324) См.: Тесля А.А. Ростовщичество и понимание богатства в средневековой культуре // Научно-техническое и экономическое сотрудничество стран АТР в XXI веке: Труды Четвертой международной конференции творческой молодежи, 12 – 14 апреля 2005 г. Т. 4 / Под ред. Ю.А. Давыдова – Хабаровск: Изд-во ДВГУПС, 2005. – С. 5 – 8.

325) Цит. по: Бродель Ф. Средиземное море… Т. 2. С. 229.

326) Бродель Ф. Средиземное море… Т. 2. С. 231.

327) Там же. С. 230.

328) Там же. С. 230 – 231.

329) Например, при займе 1575 года на общую сумму в пять с половиной миллионов дукатов, общая сумма всех векселей, внесенных в качестве платежей, составила менее 4 %, тогда как остальная сумма займа была выплачена наличными (3 198 420 дукатов) и золотыми и серебряными слитками (1 930 114 дукатов) [См.: Бродель Ф. Средиземное море… Т. 2. С. 230].

330) Бродель Ф. Материальная цивилизация… Т. 2. С. 76 – 78; Бродель Ф. Что такое Франция? Т. I. С. 169 – 170.

3331) Бродель Ф. Средиземное море… Т. 1. С. 440.

332) Бродель Ф. Материальная цивилизация… Т. 2. С. 572.

333) Отметим также, что с данным требованием отчасти связано развитие денежных ярмарок в Европе, являвшихся тем во многом условным местом выплаты, на которое выписывались векселя [См.: Бродель Ф. Средиземное море… Т. 2. С. 224 – 229.].

334) См.: Февр Л. Бои за историю / Л. Февр. – М.: Наука, 1991.

Вернуться к оглавлению


Далее читайте:

Андрей Тесля (авторская страница).

 

 

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании всегда ставьте ссылку