Петергоф. — Грубое обхождение. — Вступление в Петербург. — Знакомство.— Как отстать от страсти? — Как нажить богатство? — Наводнение 7 ноября 1824 г. — Самоотвержение А. X. Бенкендорфа.— Николин день. — Бал во дворце. — В. Ф. Малиновский — А. А. Самборский. — П. Ф. Малиновский. — Сватовство. — Обручение. — Благословение матери. — Шагистика и темпистика. — Экзерцирмейстер. — Форма. — Свадьба. — Лагерь. — Прощание. — Ораниенбаум. — Характеристика

 

Полк переночевал в Гатчине, офицеры были угощены во дворце. 20 июля наш первый батальон вступил в Петергоф, на следующий день был я наряжен в караул к петергофской заставе. Ожидали императора и весь двор, чтобы 22-го праздновать тезоименитство вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Временным комендантом в городе назначен был наш начальник штаба П.Ф. Желтухин, а плац-майором полковник л.-гв. Павловского полка Август Мандерштерн, известный служака; упоминаю о таких мелочах потому только, что они грозили мне бедою. Я знал, с кем имел дело, и не сходил с платформы до пробития вечерней зори. Плац-майор и дежурный по караулам полковник М. Ф. Митьков беспрестанно навещали меня и повторяли свои приказания. Казаки, мои рассыльные, то и дело что скакали с рапортичками моими о прибытии генералов. Наконец, в восьмом часу вечера приехал государь; караул мой отдал ему честь, коляска его остановилась, он махнул рукой, барабан умолк, и мы первые из возвратившихся гвардейцев услышали его ласковое приветствие: «Я очень рад, ребята, что вас опять вижу». Казак поскакал к коменданту с рапортом; пробили вечернюю зорю, и я радовался благополучному

// С 89

окончанию дня. На другой день поутру получил приказание по смене караула явиться к коменданту. Признаюсь, что я крепко смутился, вспомнив его дерзкое и грубое обращение с гевальдигером в Минске, в присутствии многих подчиненных. Вхожу в его квартиру в петергофском дворце, остановился в первой комнате в виду Желтухина, который при открытых дверях сидел в другой комнате за письменным столом; возле него по обеим сторонам стояли адъютанты и офицеры Генерального штаба, Н. М. Муравьев, Штернгельм и другие. Комендант писал, говорил с адъютантами и поглядывал на меня; наконец, он пальцем сделал мне знак, чтобы подойти к нему. Я спокойно оставался на месте, полагая, что он зовет лакея или позади меня стоявшего ординарца; знак этот повторялся еще два раза, я оглянулся назад и не трогался с места. Теперь он повелительным голосом сказал: «Господин караульный офицер, пожалуйте сюда!» Я подошел к самому столу и хотя не знал за собой никакой вины, но страх боялся грубого слова. «Каким образом, — продолжал он, — пишете вы в рапортах, что проехали чрез заставу генерал-адъютанты Апраксин и Левашов и проч., а не отметили, куда они ехали?» На этот первый запрос, на эту пустую придирку мне легко было ответить: «Ваше превосходительство! в заглавии моих рапортов выставлено: приехавшие в Петергоф, следовательно, все они приехали сюда». — «Вы хотите оправдываться, — сказал он громко, — но как же вы рапортуете о приезде генерала от инфантерии князя Ливена, между тем как его здесь нет; один князь Ливен — послом в Лондоне, другой — в чужих краях?» Я объяснил, что шлагбаум от караульной платформы в 30 шагах, там унтер-офицер останавливает экипажи, расспрашивает о фамилии и звании, откуда и куда едут, и если генерал, то караулу кричит «вон!» для отдания чести и потом уже приходит ко мне с запискою, на коей написано было: генерал от инфантерии князь Ливен; промчалась большая карета, в коей не мог распознать лиц, сидевших в глубине кареты, и сверх того не имею чести лично знать князей Ливен. Желтухин, выслушав, сказал с досадою: «Вижу, что вы хотите оправдываться фразами, прошу вперед исправнее стоять на карауле». Я вышел, как будто получил награду, и благодарил бога. Вечером сказал мне батальонный командир М. Ф. Митьков, что Желтухин расспрашивал

// С 90

его о моей службе и о моем поведении и когда получил ответ в совершенную пользу мою, то возразил: «В таком случае этот офицер получил дурнее образование».

Странное, непостижимое дело, что генералы, начальники, даже хорошо образованные, имеют привычку вменять себе за правило грубо и дерзко обращаться с подчиненными; тем более это покажется странным, если сообразить, что они сами были подчиненными и знали последствия такого обращения. Они теряют уважение к себе, доверенность, и при удобном случае оскорбленные подчиненные с злорадством выдают начальника грубого. Я мог бы назвать много генералов, которые, по неумению обращаться с подчиненными, лишились средств быть полезными, занять место по своим способностям: они могли пользоваться уважением к заслугам своим, но преданностью неограниченною, но любовью — никогда! Не знаю, как военные начальники обходились с офицерами до 1812 года, кажется, патриархально, а подчиненные отвечали сыновним послушанием. После 1812 года появились дурные притязания, другие требования. Мне рассказывал старый командир: «Бывало, в армии на ученье, во время отдыха, офицеры соберутся в кружок, беседуют и смеются, а как только командир скомандует «смирно!», то все бегом по своим местам: капитан бежит и толкает в шею поручика, поручик подпоручика, а тот прапорщика, и все как вкопанные на своем месте. А теперь что? Закричишь «смирно!», да еще пред гвардейским полком, а офицеры мерными шагами и преспокойно идут к своим рядам, припевая или присвистывая из Фрейшюца! 37) Личная честь и честь полка в мое время поддерживаемы были настойчиво. Когда великий князь Константин Павлович, в минуту строптивости своей молодости, на полковом учении, с поднятым палашом наскочил на поручика Кошкуля, чтобы рубить его, тот, отпарировав, отклонил удар, вышиб палаш из руки князя и сказал: «Не извольте горячиться». Ученье было прекращено, чрез несколько часов адъютант князя приехал за Кошкулем и повез в Мраморный дворец. Кошкуль ожидал суда и приговора, как вдруг отворяется дверь, выходит Константин Павлович с распростертыми объятиями, обнимает Кошкуля, целует его и благодарит, что он спас его честь, говоря: «Что сказал бы государь и что подумала бы вся

// С 91

армия, если бы я на ученье во фронте изрубил бы своего офицера?» Кошкуль впоследствии командовал л.-гв. Кирасирским полком его величества. Когда великий князь извинился перед обществом офицеров всей кирасирской бригады, то рыцарски объявил, что готов каждому дать полное удовлетворение; на это предложение откликнулся М.С. Лунин: «От такой чести никто не может отказаться!» — и с тех пор всегда был любим и покровительствуем великим князем. Этому самому Лунину на ученье сказал простодушный командир Депрерадович: «Штабс-ротмистр Лунин, вы спите?» — «Виноват, ваше превосходительство, спал и видел во сне, что вы бредите!» — был ответ 38). Эти случаи достаточно высказывают дух времени; лишне будет описать поединки полковника Уварова с М. К. бароном Розеном, Бистрома с Карновичем и множество других. После происшествия в Семеновском полку началась реакция. В л.-гв. Егерском полку в Вильне разжалован был полковник Н. Н. Пущин. В. С. Норов переведен был в армию, когда бригадный командир, великий князь Н[иколай] П[авлович], сказал ему: «Я вас в бараний рог согну!» Грубые выходки вошли в моду и принесли плоды худые и довели до насмешек и до презрения; между тем как законное взыскание, выговор в приказах, арест на гауптвахте принимались и выдерживались с достоинством обоюдным, начальника и подчиненного.

Праздник в Петергофе был в полном смысле слова царский. Освещение сада, великолепного водомета Самсона, раскрывающего пасть льва, из коей в радужных цветах поднималась и рассыпалась огромная струя воды; иллюминованные корабли на взморье; повсеместно музыка и песни; катанье двора по освещенным аллеям сада на малиновых линейках: тысячи народа в различной одежде; все это представляло очаровательное зрелище, редко встречающееся в действительности, изображаемое только в сказках, и невероятное для того, кто сам его не видел. Но всего более прельстила меня в Петергофе, на другой день поутру, встреча с императрицею Елизаветою Алексеевной, ехавшей на откинутых парных дрожках к беседке Монплезиру в одежде скромной, как лицо частное; но черты ее лица выражали все, что называется добродетелью.

По вступлении полка в Петербург в наши казармы на

// С 92

Васильевском острове, на Неве, против Горного корпуса 39), явились мы к новому полковому командиру, генералу Василию Никаноровичу Шеншину, отличившемуся в Отечественной войне знаменитым прикрытием отступления под Бауценом  40). После Рихтера и Палицына он был уже третий мой полковой командир. Кроме достоинства воина, имел он все качества честного, благородного и доброго человека. Служба в городе и в казармах продолжалась по-прежнему. С небольшими денежными средствами служба в столице предлагала только утомление, потерю здоровья и вдобавок — долги. Я жаждал деятельности: Кавказ предлагал мне жизнь боевую, славу. Я решился просить о переводе моем за Кавказ, в Грузию, поближе к Ермолову, в полк Попова, стоявший тогда в крепости Гори. Шеншин сердечно отговаривал меня, уверяя, что на Кавказе жизнь не жизнь и смерть не как смерть, а везде тоска и ужас. Я остался непреклонным, прошение мое пошло дальше и чрез три недели получил решительный, но лестный отказ от корпусного командира и денежную награду. Служба шла своим чередом. Шеншин предложил мне быть его полковым адъютантом, предложил мне верхового коня и экипаж; я отказался единственно по той причине, что не имел англизированного верхового коня и экипажа.

В конце августа 1822 года сослуживец мой И. В. Малиновский ввел меня в круг своего семейства, только что возвратившегося из Ревеля с морского купанья. Три сестрицы его 41), круглые сиротки, жили тогда в доме дяди своего со стороны отца, П. Ф. Малиновского, под крылом единственной тетки своей со стороны матери, Анны Андреевны Самборской. Я рад был познакомиться в таком доме, иметь вести об отце моем, с которым они часто видались в Ревеле, и хотя тогда не имел никакого намерения жениться, но средняя сестра Анна своим лицом, наружностью, голосом, одеждою, скромным обхождением вызвала во мне чувство безотчетное. С первого знакомства тайный голос нашептывал мне, что она должна быть моею женою, что только с нею буду счастлив. Бывало, на вечерах и балах, в кадрили и котильоне, в один день я влюблялся не в одну, а в двенадцать хорошеньких женщин и девиц, а на следующий день поминай как их звали, и по утру, и по вечерам вместо вздохов любви раздавалась моя песня «Солдат на рундуке»

// С 93

или «Пусть волком буду я, любите лишь меня». Но в этот раз по временам, когда я езжал в этот дом, постоянная скромность, всегда одинаковое смирение, кротость постоянная не могли не пленить. С того времени бойкая веселость моя немного приутихла, больше сидел дома, охотнее стал заниматься чтением, становился терпеливее, реже стал играть в карты, хотя страсть к игре была так сильна, что в церкви и дома сколько ни давал клятв отстать от игры, но в самый день данной клятвы, вечером и за полночь играл и все играл бы пуще прежнего.

Однажды утром, в октябре 1822-го, быв в каком-то торжественном настроении души, стоял я долго у окна, глядел на темные волны Невы и углубился в размышления. Скорбел о слабости воли при добрых благородных намерениях. Сердце мне твердило, что человек может сдержать свое слово, стоит только захотеть, и можно отстать от игры; разум отозвался, что выполнение такого намерения непременно послужит к лучшему, что при азартной игре пропадут миллионы рублей и всякое достояние; а кто не играет, тот может приобретать, и много ли, мало ли, может назвать своим, а не пропадет оттого, что туз или десятка лягут направо или налево. С того дня я перестал играть в азартные игры, и это уже не стоило мне никакой борьбы, так что в тот же вечер из новгородского подворья, в коем Филарет, после знаменитый митрополит Московский, служил всенощную, зашел ко мне мой победитель в картах и предложил сыграть с ним, предоставляя мне возможность отыграться; но я не согласился, и теперь, когда пересматриваю свои записки, минуло уже 47 лет с тех пор, как я в упомянутое утро перестал играть в банк и в штос. До этой счастливой минуты я так же рассуждал и так же чувствовал, но без успеха. Без сомнения, много к тому содействовала тайная любовь; но я не мог назвать себя влюбленным, сравнивая себя с другими влюбленными, предающимися своей страсти, как я безотчетно предавался страсти к игре в карты; моя любовь требовала нравственного усовершенствования, такого образа мыслей, который состоит из слияния умственного и нравственного стремления и действует на сердце и на характер. Мышления мои становились возвышеннее и чище; цель моей жизни получила другое направление. И в этом сознании, что хотя слабо и медленно человек улучшается, есть

// С 94

уже блаженство выше всяких чувственных наслаждений и шумных развлечений. Вопреки этой перемене во мне, замеченной всеми сослуживцами, сохранил я прозвание души в полку, как в роте лихой песельник или запевала прозывается между товарищами душою роты.

Зимою 1823 года получил я кратковременный отпуск. На пути навестил я брата моего Отто, который имел тогда отцовское имение на аренде. Застал его в маленьком, низеньком домике, занесенном снегом, так что из окон только видно было небо. Напротив домика стояли голые стены огромного сгоревшего каменного дома, в коем я родился. Брат обрадовался моему приезду, принял меня с обычною любовью; но наружный вид его выказывал заботу и труд. Подали чашки; среди дружеской беседы брат часто вставал, ходил в угол комнаты, нагибался, возвращался,— я не мог приметить, что он там делал; наконец он принес оттуда чайник и налил славного чаю. «Что ты там делал в углу, откуда принес чайник?» С усмешкою ответил он, что фарфоровый чайник стоял накрытый на медном чайнике с кипятком. «Неужели у тебя нет самовара?» — «Нет, он слишком для меня дорог». — «Помилуй, 25 рублей ассигнациями; он прослужит по крайней мере десять лет, так неужели не можешь употребить на то 2 руб. 50 коп. в год?» — «Нет, не могу по совести; имение у меня на аренде, отцу надобно платить в срок, он живет в городе; моя опытность, мое уменье еще очень недостаточны, потому должен во всем ограничивать мои собственные расходы». Я понял все дело, отчего метель занесла его окна (рабочие люди понадобились ему на другие производительные работы); отчего в пространной конюшне в 24 стойлах стояла только тройка разномастных и разнорослых лошадей, отчего в каретнике не было рессорного экипажа, а только бричка и двухколесная тарантайка. Он во всем отказывал себе, зато исправно платил отцу и отец мой был доволен и решился передать имение сыну, от которого не мог иметь такого обеспечения в исправности платежей, как от чужого богатого и опытного арендатора. В брате я видел труженика, связанного обязательством, и не мог не оправдывать его начинателя, новичка, который, прослужив десять лет в армии, участвовал в войне 1812 года, с торжеством вступил в Париж, но в службе счастья не имел и еще вовремя решился употребить свои силы на другом

// С 95

поприще. В своем месте расскажу ниже, в какой обстановке и за каким самоваром я застал его через 18 лет. Тут не бережливость, не скупость повели к богатству, но правило — собрать собственным трудом и из собственной земли свой запасный производительный капитал для больших предприятий по сельскому хозяйству. Трудности приобретения собственного капитала научают дорожить приобретенным добром и быть осмотрительным и осторожным, между тем как предприятие на чужие деньги, взятые взаймы, большею частью переходит опять в чужие руки.

По возвращении моем из отпуска принял я учебную команду. Для здоровья солдат и просторнейшего размещения их в казармах повелено было поместить по очереди, по одному батальону с каждого полка в окрестных селениях вокруг столицы. Каждое лето стояли мы в лагере, в Красном Селе, от мая до августа; эти стоянки кончались маневрами и петергофским праздником. Осенью 1824 года стоял я с учебною командою в Новой деревне, против Каменного острова; команда училась ежедневно в манеже Каменноостровского дворца.

7 ноября с восходом солнца отправился в манеж; ветер дул такой сильный и порывистый, что я в шинели не мог идти и отослал ее на квартиру. Во время ученья заметили, что вода втекает в ворота, и когда отворили ворота, то она потоком стала втекать в манеж. Немедленно повел команду беглым шагом к мосту, которого плашкоуты 42) уже были подняты водою до такой высоты, что дощатая настилка с двух концов отделилась совершенно и не было сообщения. Тогда солдаты поставили несколько досок наискось к поднявшемуся мосту и составили такую же переправу на другом берегу, где вода еще не выступила, оттого что правый берег реки был выше левого. Пока добирались до квартир в крестьянские избы, вода начинала нас преследовать. Крестьяне поспешно выгнали лошадей и рогатый скот по направлению к Парголовским высотам; на лошадях ускакали; большая часть рогатого скота утонула. Я собрал мои вещи и книги) пол моей квартиры был на четыре фута выше земли, и когда вода выступила из-под пола, перебрался на чердак и на крышу. Взору представилась картина необыкновенная: избы крестьян, дачи, дворец Каменноостровский с левой стороны, дворец Елагинский с правой стороны, деревья,

// С 96

фонарные столбы — все в воде средь бушующих волн. Насть Новой деревни, с моей квартирою, была застроена в виде острого угла; к этому углу по направлению ветра приплыло и остановилось множество барок и лодок с Елагинского острова. Мне удалось вскочить в такую лодку и с трудом пробраться вдоль деревни; солдаты мои захватили три лодки и вместе перевезли, плавая взад и вперед, всю команду, казенную амуницию на огромную барку, с коей при постройке на Елагинском острове была выгружена известка. Тогда было около полудня; сколько могли захватить, взяли с собою хлеба и расположились оставаться до последней возможности в этой случайной гавани. Глубины воды было уже на шесть футов; а в случае еще большего прилива хотели выбраться из угла на просторе и спастись как придется. Крестьяне последовали нашему примеру и пересели в другие барки; большая часть крестьян оставалась на крышах своих домов, крестились, молились вслух и говорили о светопреставлении. Во втором часу порывистый ветер начал утихать; вода быстро стала сбегать, так что еще до заката солнца могли мы оставить наш ковчег и по приставшему и накопившемуся хламу всякого рода с трудом перебрались в наши квартиры. Печи промокли, дрова отсырели, целую неделю продолжался угар. От усталости уснул я на мокрой лавке и спал богатырским сном. На другой день осмотрел солдат и казенные вещи, не оказалось только одного ногалища от штыка. Пошел в Каменноостровский дворец, где вода испортила всю мебель и дошла до нижних рамок висевших картин. Книги мои промокли, особенно многотомная история Карамзина и Дезодоара 43). Полковой командир, узнав различные подробности от солдат и от крестьян, хотел меня представить к награде орденом, но я отблагодарил его и представил ему, что невидимая сила прислала мне столько барок и лодок, что если бы я имел их в Галерной гавани или на Васильевском острове, то мог бы спасти людей и имущества на многие тысячи.

Кто сам не был свидетелем этого наводнения в 1824 году, тот едва ли может себе представить весь ужас и особенность такого зрелища. На Невском проспекте богатый жилец проснулся поздно, подошел к окну и с трепетом позвал слугу: «Что ты видишь там на улице?» — «Графа М.А. Милорадовича, разъезжающего на лодке».

// С 97

— «Ну, слава богу — сказал хозяин, перекрестившись. — Я думал, что я с ума сошел». Бревна, доски, поленья плыли по всем улицам. По Неве плыли дома против течения из Галерной гавани; на крышах этих домов окоченевшими руками держались люди всех возрастов! император стоял на балконе против Адмиралтейства и слышал, как несчастные умоляли его: «Если царь небесный нас покинул, то ты, царь земной, спаси нас!» Александр в слезах вымолвил: «Дорого бы я дал, если бы мог спасти сих несчастных!» Довольно было этого изъявления для А.Х. Бенкендорфа, бывшего в тот день дежурным генерал-адъютантом и стоявшего позади императора. Он в то же мгновение сошел к главному караулу, взял оттуда дежурного мичмана Петра Петровича Беляева 2-го и матросов Гвардейского экипажа: по пояс в воде добрались они до набережной и сели в дворцовый катер. Они догнали несчастных, спасли всех без исключения и высадили их в сухопутных госпиталях, где дали скорую помощь этим людям, испуганным, проголодавшимся и продрогшим. Бенкендорф о себе не думал, весь промокнувший явился к государю с донесением, что желание его исполнено. Государь обнял его, велел ему подать белье и мундир свой и наградил его по-царски. Беляеву дали Владимирский крест, матросам медали и денежную награду. В тот же день назначены были в каждой части города комитеты под председательством генерал-адъютантов, которые назначали и выдавали вспомоществования. Правительство помогало щедрою рукою; частные лица наперерыв друг перед другом подвизались в благотворительности. Сердобольная жена, супруга нашего Шеншина, с сестрою Варварою Неклюдовой сами кроили и шили белье для бедных неимущих. Улицы в трое суток были очищены от наплывшего хлама и всякой скарби деревянной; все получило быстро прежний вид опрятности и чистоты, только долго виднелись отсыревшие фундаменты и нижние этажи домов, и доныне сохраняются красные черты на перекрестках улиц, означающие, до какой высоты достигло наводнение.

С наступлением зимы перевели наш батальон в село Мурино и Рыбацкое. В начале декабря поехал я в город, чтобы возвратиться к 6-му числу к ротному празднику 1-й карабинерной роты; но 4-го пошел лед, мосты были разведены, а 5-го еще не было мостков для пеших,

// С 98

и полиция внимательно сторожила, чтобы никого не пускать чрез Неву. Долго стоял я до самого вечера у биржевой набережной; уже смеркалось; человек шесть мужиков или рабочих стояли близ меня, жалея, что не могут перейти на Выборгскую сторону. Вдруг один из них, в полушубке, с палочкою в руке, не говоря ни слова, спустился по ступеням гранитной набережной, вскочил на лед и пошел. Я бросился за ним и в саженях пяти следовал по его стопам. Часто он останавливался на несколько секунд, постукивал палочкою о льдины и ломаною линией, то туда, то сюда, а все подвигался; я все за ним и уже после приметил, что за мною следовал еще один, и мы втроем благополучно достигли другого берега. Бегом догнал я моего отважного вожатого, чтобы узнать от него, что за магическая или заколдованная палка у него в руках была. «Я давнишний здесь перевозчик, — ответил он, — насквозь знаю крепость и связи льдин, а как было темно, то звук от удара палкою удостоверял меня, где понадежнее можно было перебраться». На Выборгской стороне нанял извозчика и так на другой день мог поздравить моих солдат и принять участие в их празднестве, чем они дорожили тем более, что из всех офицеров всего батальона присутствовал я один. В деревне Рыбацкой жил я в совершеннейшем уединении: книги, гитара, пение, учение сокращали время скучной зимней стоянки в деревне, в восьми верстах от столицы, куда я езжал весьма редко. В этот Николин день были важные новые назначения. Начальник нашей дивизии Карл Иванович Бистром назначен был командиром всей гвардейской пехоты, а дивизию его получил великий князь Николай Павлович. Первую дивизию Ив[ана] Федоровича] Паскевича получил великий князь Михаил Павлович, который впоследствии в духовном своем завещании написал своему душеприказчику Я. И. Ростовцеву, что такую-то шпагу его подарить Преображенскому полку, а другую — Семеновскому в воспоминание счастливейшего времени из всей его жизни, когда он командовал бригадою.

12 декабря был я в Зимнем дворце на балу: императрица Мария Федоровна каждый год праздновала в этот день рождение императора Александра I. Этот бал был самый роскошный в году по торжественности и по времени года. Для меня было чрезвычайно занимательно

// С 99

наблюдать за различными лицами. В этот день патриот Н.С. Мордвинов получил Андреевскую звезду. Как счастливы были лица, удостоившиеся улыбки царской или царского слова! Сколько генералов стояли навытяжку в ожидании этого счастья! Сколько из них выставляли себя напоказ, в ожидании глаз не спускали с малейшего движения государя! Зато приятно было видеть, с какою непринужденностью, держа шляпу свою в руке не по форме, беседовал с государем обер-офицер, флигель-адъютант барон Строганов 44) и что эта непринужденность доставляла удовольствие самому государю. Бальная музыка отличалась особенною приятностью и нежностью. Из танцевавших дам и фрейлин все порхали грациозно; бриллиантов было много, красавиц было мало. Из кавалеров особенно отличался Хрущов, Преображенский капитан, и не посчастливилось офицеру конногвардейскому, о котором государь заметил Орлову  45), полковому командиру, что он слишком подскакивает, что это неприлично или пренебрежение. На стороне эрмитажной был устроен буфет: ряд больших растворочных дверей были по бокам развешены и украшены золотыми блюдами сверху донизу; там просил я для себя чашку чаю. Каково же было мое удивление, когда я, приняв чашку из рук официанта, увидел дерзкую руку, которая просунулась сзади меня и выхватила мою чашку! Я обернулся мигом и увидел с моею чашкою нового моего дивизионного начальника Николая Павловича: он, отведав чай, сделал выговор официанту за худой чай и приказал мне подать лучшего. Я понял, что он желал оказать ласку одному из своих новых подчиненных; до той минуты он заметил меня только на разводах по 1-му отделению, занимавших караулы во дворце Зимнем и в его Аничковском. Ужин был на славу, а царский стол, особо накрытый посреди столовой для царской семьи, был на чудо! Этот стол окружен и украшен был цветущими деревьями, лучшими цветами, множеством гиацинт и нарциссов. По окончании ужина генералы теснились один пред другим, чтобы сорвать цветочек. Офицеры за длинными столами, вперемежку, не по полкам, требовали лучших вин и ели и пили на убой, и говор, сперва тихий, становился все громче и веселее по числу опорожненных бутылок бургунского — Кло-де-Вужо и шампанского — Клико.

Мысль о женитьбе не покидала меня; выбор был

// С 100

мною сделан, но как было приступить, когда я не имел независимого собственного моего состояния. Со всею любовью, со всеми лучшими намерениями я не мог предложить моей избранной никаких удобств жизни; не знаю, гордость ли или чувство независимости не позволяли думать о том, чтобы жена питала мужа. К счастью моему, избранная моя была круглая сирота. Отец ее, Василий Федорович Малиновский, получив классическое образование в университете, путешествовал с пользою и с научною целью по Германии, Франции и Англии 46). Он отлично знал новейшие языки европейские и древние, евреев, греков и римлян. Чрезвычайная скромность и глубокая религиозность составляли отличительные черты его характера. В часы досуга от службы в иностранной коллегии перевел он на русский язык прямо с подлинника греческого Новый Завет, а из Ветхого, с еврейского — псалтырь, книгу Бытия, Притчи Соломоновы, Экклезиаст, книгу Иова; многие из его переводов и рукописей хранятся у жены моей 47). В царствование императора Павла был он назначен консулом в Яссы; несколько лет исправлял он эту должность так совестливо, так полезно, что жители Яссы долго хранили память о примерном его бескорыстии. По интригам в столице, по искательству грека был он отозван чрез пять лет, в 1805 году, возвратился в Петербург 48) в иностранную коллегию с небольшим серебряным кубком, с единственным подарком, который он согласился принять от признательных жителей и в день выезда, между тем как консулы возвращались оттуда и вывозили столько денег и шалей турецких, что покупали себе дома и поместья. Он был по службе в близких сношениях с министром Чарторыйским, был членом благотворительного общества, которое с неутомимою деятельностью отыскивало бедных и помогало им. Напечатав замечательную книжку свою «О мире и войне», издав небольшой журнал «Осенние вечера» 49) и быв известен своею чистою любовью к отечеству, обратил он на себя внимание влиятельных лиц, так что император Александр, когда в 1811 году основал рассадник для лучшего воспитания русского юношества, назначил его директором императорского Царскосельского лицея. Товарищ мой И.И. Пущин, воспитанник лицея, в позднейших записках своих, напечатанных в «Атенее», в Москве, в 1858 году 50), описывая день открытия лицея в

// С 101

присутствии императора, выставил директора в крайнем смущении. Малиновский был необыкновенно скромен и проникнут важностью церемонии, в первый раз в жизни говорил с государем и должен был произнести речь, которая десятки раз была переправлена предварительною цензурою: так мудрено ли, что он был смущен? и диво ли, что природа не дала ему голоса лихого батальонного командира пред фронтом? 51) Безмерные и постоянные труды ослабили его зрение, расстроили его здоровье. В 1812 году лишился он домашнего своего счастья, примерной жены своей, а в 1814 году, пробыв слишком два года директором, скончался на месте должности, в такой бедности, что родной брат похоронил его на свои средства.

Мать моей избранной, Софья Андреевна, была вторая дочь Андрея Афанасьевича Самборского 52), бывшего священником при нашей миссии в Лондоне до 1781 года, где женился на англичанке и оттуда, в царствование Екатерины II, вывез в Россию усовершенствованные орудия и машины, семена, домашних птиц, даже свиней; еще поныне земледельческие общества и учебные фермы с благодарностью вспоминают его заслуги по части сельского хозяйства; он был деятельным и действительным членом экспедиции государственного хозяйства от 1787 до 1799 года. По своему образованию имел он постоянно в виду славу и пользу своего отечества. В Лондоне был он очень полезен для русских чиновников и путешественников своими советами и руководством, по совершенному знанию английского языка и по умению распознавать людей. По назначению императрицы Екатерины сопутствовал он наследника престола и супругу его Марию Федоровну в путешествии их по Европе в 1781 году. После того назначен был наставником и духовником великих князей Александра и Константина, управлял школою земледелия близ Царского Села, а в 1799 году определен императором Павлом в духовники великой княгине Александре Павловне, эрцгерцогине Австрийской, палатине Венгерской, находился при ней в Вене и в Венгрии до кончины ее в 1801 году. Устроив там церковь греко-русскую, путешествовал по Греции, прожил несколько времени в Украине, на своей родине, в пожалованном ему поместье императором Павлом. В деревне он всячески старался о нравственном и вещественном преобразовании крестьянского

// С 102

быта. Выписал хорошего доктора, устроил больницу и спас жителей от страшно распространившейся сифилитической болезни. Завел школу, хозяйство на иностранный лад, сырницу и проч. Еще поныне хранятся в его Каменке английские плуги. Он возвратился в Петербург, где ему дозволено было иметь свою домовую церковь. Дом Самборского, на углу Литейной и Дворцовой набережной, в коем ныне устроена казарма артиллерийская, был его домом, в «коем он принимал приезжих из губерний с радушием. В его доме родился С. И. Муравьев-Апостол, когда родители его прибыли в Петербург на несколько месяцев. Многим землякам из всех состояний и сословий открывал он поприще: так, М.М. Сперанскому и H. M. Лонгинову. Когда он продал дом свой, то император Александр предложил ему квартиру в Михайловском замке, где он на руках старшей дочери своей Анны Андреевны скончался в 1815 году на 76-м году своей подвижной и полезной жизни . О нем можно сказать, что он по образованию и понятиям своим опередил своих современников на целое столетие. Часть духовенства православного соблазнялась тем, что он брил бороду и вне службы носил сюртук и круглую шляпу, бриллиантовый крест на андреевской ленте и анненскую звезду, украшенную алмазами.

Из семейства В.Ф. Малиновского три сына и три дочери 53) остались бы в совершенном сиротстве, если бы не имели любящих покровителей в родном дяде со стороны отца — Павле Федоровиче Малиновском и в родной тетке со стороны матери — Анне Андреевне Самборской, которые всеми средствами обеспечивали нужды их довольством, даже роскошью, и заменяли им любящих родителей. Это обстоятельство примиряло меня с моим недоумением; влечение сердца придало решимость; я стал чаще навещать их дом, всегда был ласково принят. Павел Федорович Малиновский был младший из трех братьев; старший, Алексей Федорович, сенатор-попечитель странноприемного дома графа Шереметева в Москве и сотрудник Карамзина при доставлении ему источников из архива по русской истории. П[авел] Ф[едорович] в молодости находился на службе при фельдмаршале Салтыкове, участвовал при взятии штурмом Очакова и красивою и приятною наружностью обратил на себя внимание императрицы Екатерины и Потемкина. По гражданской

// С 103

службе производство его в чины шло так быстро, что он, имев с небольшим тридцать лет от роду, был уже в чине действительного статского советника и назначен директором государственного ассигнационного банка; теперь вижу его подпись на всех ассигнациях, замененных в следовавшем царствовании депозитивными билетами. Особенно благоволил к нему и питал неограниченную доверенность

// С 104

граф H. П. Шереметев и в своем духовном завещании, взяв от него честное слово, назначил его душеприказчиком и попечителем, или опекуном, вместе с Донауровым к малолетнему единственному сыну своему графу Дмитрию Николаевичу 54). По кончине завещателя П[авел] Ф[едорович] оставил службу государственную, вышел в отставку и посвятил себя юному питомцу, с которым жил неотлучно до его совершеннолетия в огромных палатах на Фонтанке. Большая ответственность, всегдашняя принужденность, церемонность быть в чужом доме хозяином — все это тяготило его, хотя и получал щедрое возмездие деньгами и дарами, пока, по достижении совершеннолетия питомца, в 1824 году не переехал жить в собственный дом свой, на Шестилавочной улице, на зиму, а на лето переезжал на красивую дачу свою, на Белозерку, между Царским Селом и Павловском, где ныне устроена больница для гвардейской кирасирской дивизии, по стараниям великого князя Михаила Павловича.

Близкая связь моя со старшим племянником П[авла] Ф[едоровича], И. В. Малиновским, моим сослуживцем, придавала мне надежду на успех, и я уже имел на то согласие моих родителей.

Служба моя шла как нельзя лучше. Начальники отличали меня, товарищи любили меня, а солдатики знали, что я страстно любил их и что в знании службы, как выражались в то время, собаку съел. В службе военной испытал я то же, что бывает во всякой другой и во всяком состоянии и звании: когда найдут исправного усердного человека, то на него наваливают все должности. Так наряжали меня в караул по первому отделению с чужими батальонами, назначали всегда в самые почетные и беспокойные караулы во дворцах и на видных, многолюдных местах в городе. В лагерное время являлся всегда ординарцем к государю, а после лагеря поручали мне учебные команды. Служба всячески везла мне, как выражались тогда: самолюбию, тщеславию, надежде на блистательное поприще было пищи и задатков довольно; но сердце не удовлетворялось похвалами в приказах, казарменною беседою об ученьях, а в карты перестал играть давно.

Так наступил 1825 год с надеждами и ожиданиями. 14 февраля решился я просить руки Анны Васильевны Малиновской. Получив наперед согласие дяди и тетки,

// С 105

заменявших ей отца и мать, я обратился сам к избранной мною. Помню, что это было в субботу вечером; мы сидели в кабинете дяди; я заранее затвердил речь с предложением, которую забыл в эту торжественную минуту, и просто и кратко, с чистым сердцем предложил ей мою любовь и дружбу, которые доныне, при пересмотре моих записок, свято хранил в продолжение 45 лет, и невеста моя также свято сдержала данное мне слово. Полученное

// С 106

согласие исполнило меня счастьем, я почувствовал в себе новые силы. Лихой извозчик умчал меня на Васильевский остров. В казарме, в квартире Малиновского еще горели свечи; я вбежал к нему: мы обнялись как братья. Чрез минуту вошел другой сослуживец мой, Репин. «Николай Петрович! — спросил я.— Знаешь ли, кто из наших товарищей свалился рожей в грязь?» — так выражался он обыкновенно, когда извещали его о женитьбе. «А кто?» — подхватил он с насмехающейся улыбкой. «Это я!» — «Что ты, братец мой, наделал! на ком же?» Когда он узнал, что на сестре Малиновского, то отрекся в этом случае от принятого своего убеждения, велел подать шампанского и искренне поздравил.

19 февраля 1825 года совершено было обручение протоиереем Н. В. Музовским. С невестою моей был я соединен не одним обручальным кольцом, но единодушием в наших желаниях и взглядах на жизнь. В тот вечер мы долго беседовали наедине. Казалось, что мы уже век были знакомы; душа откровенно слилась с душою, и слезы полились обильно у меня, и дыхание замирало; невеста смутилась. Я был не из числа женихов театральных, преклоняющих колена свои пред невестою, лобызающих ее ручки и ножки и рассыпающихся в клятвах любви и верности. Нервы мои не выдержали прилива сильных душевных ощущений, они разразились в слезах и рыданиях, а из слыхавших это в смежной комнате, — чрез год спустя, по моем осуждении в ссылку, — приписывали это внутреннему упреку или раскаянию: они взрывов истинного счастья не знали! 19 февраля вполне для меня день счастливый; число это вырезано на обручальном кольце моем, а с 1861 года этот день стал еще счастливее, знаменательнее и славнее 55). Я ношу его на правой руке на четвертом пальце. Странно, что в 1860 году летом этот палец так распух от воспаления, что невозможно было снять колечко. Деревенский фельдшер Григорий распилил его, а в феврале 1861 года, до появления манифеста об освобождении крестьян, он был снова спаян и снова увеличил мое счастье. 21 февраля, после ученья в манеже, поздравил меня великий князь Николай Павлович, узнав от духовника своего о моем обручении. 22-го уехал я в Ревель, чтобы разделить мою радость с родителями, получить их благословение и помощь к уплате моего картежного долга, на что они охотно согласились.

// С 107

Добрейшая мать моя со всею подробностью расспрашивала меня о моей невесте, о нраве ее, об образовании, о талантах, о наружности, с головы до ног; каждым ответом она оставалась очень довольна. Она по продолжительной болезни своей постоянно лежала в постели и не могла видеть моей невесты в Ревеле, где видал и узнавал ее отец мой; но она не довольствовалась описанием и отзывом отца моего. Когда я кончил описание и, наконец, сказал ей, что моя Annette — ангел земной, то она улыбнулась и заметила тихим голосом: «Дай боже, чтобы всегда было так! А то все девицы, пока ищут себе женихов, бывают ангелами и голосом, и поступками, и обхождением, но отчего же жены бывают дьяволы?» Я ответил: «Это все от мужей!» — и мы вместе расхохотались. Мне хорошо было смеяться, потому что я был уверен в моем лучшем жребии.

Приехав в Петербург, заехал сперва в казармы к И. В. Малиновскому и вручил ему пакет в синей бумаге с четырьмя тысячами рублей за выкупленный мой вексель по картежному проигрышу. С тех пор до сего дня бог миловал и помогал прожить без долгов, и всех прошу остерегаться их пуще дьявола. Свидание с невестою было чистою радостью обоюдною: я передал ей скромный подарок мой — колечко и шелковую материю. Кажется, что никогда и нигде жених в моих обстоятельствах не дарил так мало и что никогда невеста не была так довольна, как моя. Зато я был жених без долгов!

Только несколько дней мог я проводить с невестою, потому что служба звала меня в Ораниенбаум, где собиралась новая моя учебная команда. В это время благороднейший полковой командир мой, В. Н. Шеншин, назначен был бригадным начальником 1-й бригады, а Н. Ф. Воропанов был уже четвертый мой полковой командир. В Ораниенбауме удалось мне два раза обращать на себя особенное внимание моего дивизионного начальника, великого князя Николая Павловича. В первый раз, когда я в его присутствии вступил в дворцовый караул: с парадного места повел караульный взвод различными поворотами фронтом, а подошел к крытым воротам дворца, повел рядами левым флангом, и когда поровнялся со старым караулом и скомандовал «стой»!, «во фронт!» и потом — «глаза направо!», то его высочество, прихлопнув рукою по правой своей ляжке, воскликнул: «Вот оно! знает

// С 108

свое дело! славно!» Все остальные проделки при смене караула, при вступлении на платформу были мною исполнены со щегольством и без ошибки. Ружья были уже поставлены в сошки, я с караулом стоял за сошками, тогда его высочество подошел ко мне, благодарил за знание дела и потом, обняв обеими руками вершину одной из старинных неточеных сошек, сказал с чувством: «Это еще сошка отца моего!» До обеда был прислан ко мне адъютант его, Кавелин, с изъявлением благодарности от его высочества, после обеда повторил то же другой его адъютант — Адлерберг; а когда его высочество садился в свою коляску, стоявшую у крыльца, противоположного моей караулке, то издали приветствовал меня движением руки. В другой раз получил опять благодарность, когда в последних числах марта представил мою учебную команду в один и тот же день с командами от полков Измайловского, Павловского и Егерского; начальниками команд были граф Ламздорф, Суханов 56) и Крылов; моя очередь была последняя. Они представили команду в одной линии, унтер-офицеров отдельно от рядовых, отчего прямая линия, по росту людей, была переломана; они так и учили их в манеже. Я же, для лучшего наблюдения за правильностью движений и ружейных приемов, не обращал внимания на унтер-офицерский галун, ставил между ними по росту и рядовых, потому что назначение тех и других состояло в том, чтобы учить других. Товарищи мои предупредили меня, что за это мне достанется, на что каждый раз отвечал: «А мне что за дело! Было бы только хорошо!» При осмотре первых трех команд его высочество подходил к ним, здоровался и потом лично передавал командные слова офицеру. В мою очередь я не допустил его до фланга шагов на пятьдесят, скомандовал «на караул!» и подошел к нему с рапортом. Он был, видимо, доволен и чем дальше и больше учил, тем все лучше и лучше, и слава моя прогремела по всем полкам.

Казалось, сама природа создала меня быть экзерцир-мейстером, потому что эта наука не стоила мне ни труда, ни больших приготовлений, как большей части моих сослуживцев. Глаз, привыкший с малолетства к порядку и к симметрии, рост мой и телосложение, звучный голос, знание устава, а всего больше—любовь и привязанность

// С 109

ко мне солдат сделали из моей учебной команды одну из лучших.

Иногда во время обученья в манеже приходили смотреть офицеры; в числе зрителей находился саперный полковник Люце, один из совершенных знатоков своего дела, перед которым я пасую. Отучив час и распустив команду, я просил его сказать мне откровенно свои замечания. «Приемы все хороши и правильны, — сказал он, — шаг хорош, равнение превосходно, но в стойке чего-то недостает».— «А именно? Научите меня, прошу вас; критикуйте, да только скажите». — «При стойке прикажите людям прижать, сжимать задние щеки, и будет тотчас другая стойка и выправка; этот секрет я только вам передаю, потому что вижу, что вы до тонкости знаете дело!» Этот архипрофессор в обучении солдат ответил генералу К. И. Бистрому, спросившему его мнения об учившемся 1-м батальоне л.-гв. Егерского полка: «Хорош, ваше превосходительство, славно учится, но когда стоит на месте, то жаль, что приметно дыхание солдат; видно, что они дышат». (Однажды, в Аничковском дворце, представил я ординарцев его высочеству: там собраны были полковые и батальонные командиры; его высочество рассуждал о введении нового ружейного приема, стоял с ружьем в руках и объявил свое намерение — представить на разрешение государя перемену одного приема, чтобы при первом темпе на караул! ружье было бы спущено во всю левую руку, потому что это представляет более удобства, а когда скомандуют на руку! — то прием по новому темпу будет также легче и по дороге. Все слушали с благоговением и одобрили мнение, когда вдруг полковник Люце заметил: «Ваше императорское высочество, когда скомандуют товс! (изготовься к стрельбе), то прием такой, по-новому, не будет по дороге». Его высочество отступил шаг назад, приложился ружьем прямо штыком к носу Люце и сказал: «Ах ты, нос! проклятый нос! мне это в голову не приходило». У Люце был весьма широкий нос, тавлинкой.)

Когда я приехал в Петербург и явился новому полковому командиру, то молва о моих ораниенбаумских подвигах уже предупредила меня, и он осыпал меня, как умел, приятнейшими похвалами. За разводом по 1-му отделению в дворцовом экзерциргаузе, или манеже, его высочество взял меня под руку, прошелся так со мною вдоль

// С 110

манежа и изъявил мне свое благоволение. Упоминаю об этих давно минувших обстоятельствах, чтобы указать, с какими достоинствами и знаниями можно было в то время легко выйти в люди и получить значение, а также, чтобы сказать в похвалу моих сослуживцев, что никто из них не обнаруживал зависти, но, напротив того, радовались моим успехам, как справедливой дани на постоянную исправность и на знание службы. Педантом не был никогда; хотя в одном случае можно было почитать меня таковым: всегда, во всякое время, даже в ночное, когда за полночь возвращался домой по пустынным отдаленным линиям Васильевского острова, соблюдал я строжайшую форму в одежде; шляпу треугольную носил всегда по форме поперек, хотя это часто и летом и зимой вредило глазам моим. Кто судил меня по форменной одежде, тот мог называть меня педантом, или оригиналом, или выскочкой, как прозывали тех, которые всеми средствами старались отличиться пред другими. У меня была на то другая причина: в первые годы моей службы, еще в 1818 году, когда H. M. Сипягин был начальником штаба, то он сам, и граф М. А. Милорадович, и Я. А. Потемкин, и вообще генералы-щеголи или франты, а за ними и офицеры носили зеленые перчатки и шляпу с поля. Летом, в теплую погоду, отправился чрез Исаакиевский мост для прогулки; под расстегнутым мундиром виден был белый жилет, шляпа надета была с поля, а на руках зеленые перчатки, одним словом, все было против формы, по образцу тогдашнего щеголя. С Невского проспекта повернув в Малую Морскую, встретил императора Александра; я остановился, смешался, потерялся, успел только повернуть поперек шляпу. Государь заметил мое смущение, улыбнулся и, погрозив мне пальцем, прошел и не сказал ни слова. Я нанял извозчика, поскакал на квартиру и был в нерешимости, сказать ли о случившемся полковому командиру или выждать, когда сделают запрос по начальству. Я молчал, но долго с беспокойством ожидал последствий этой встречи; за такую вину переводили в армейские полки или целый месяц держали на гауптвахте под строгим арестом. Запросов в полк не было по этому случаю, и с тех пор я дал себе слово свято соблюдать форму, что и сдержал до последнего часа моей службы.

19 апреля 1825 года совершено было мое бракосочетание

// С 111

в полковой церкви в присутствии всех офицеров. Полковые певчие, освещение полковой церкви и всей ограды полкового госпиталя придали всему больше торжественности. Посажеными с моей стороны были М. С. Перский и М. Ф. Тулубьева, а со стороны невесты— П. Ф. Малиновский и Н. Ф. Плещеева. Они с шаферами проводили нас до новой, хорошо убранной квартиры, в 3-й линии, между Средним проспектом и Малою Невою. Поднесли чаю, шампанского и конфеты, пили за здоровье новобрачных и разъехались. Я тотчас надел старый рабочий сюртук мой и был с женою как будто всегда жили вместе. На третий день обедали у нас все офицеры полка. После обеда П. И. Греч смешил всех, напоминая нашу совместную жизнь в маленьких квартирах и нашу опасность при наводнении 7 ноября 1824 года, когда я спасся на барке, а он на крыше караульни в галерной гавани, и вызвал общий смех лаконическим рассказом, как полковой наш священник с дежурным офицером при полковом госпитале в день наводнения смотрели из окна на Смоленское поле, и первый сказал со вздохом: «Ах! если бы я мог достать лодку, я спас бы многих!» — «Есть лодка на заднем дворе, — возразил Челяев, — прикажете подвести?» — «Да весел нет!» — «Сейчас достану весла». — «Грести не умею!» — «Я за гребца». — «Рулем править не умею».

В четвертый день после свадьбы назначено было делать обычные визиты; но ночью показался ладожский лед на Неве, мост был разведен, на что мы с женою нисколько не пеняли. Наше маленькое хозяйство было хорошо устроено, прислуга была усерднейшая, требования наши были скромны, имели одно желание взаимного счастья. По окончании визитов, продолжавшихся три дня, мы принимали посещения, а когда чрез две недели окончился срок моего отпуска, мы перебрались в Ораниенбаум к моей учебной команде. В мае были дни прекрасные; местность предлагала лучшие прогулки и пешком, и на дрожках, и в лодке; дни и часы все были счастливые и слишком скоро проходили. Однажды застал жену в слезах; с беспокойством спросил о причине: ей было как-то неловко ответить; наконец, призналась, что среди беспрерывного счастья иногда приходила грустная мысль, что такое счастье, как наше, не может долго продолжаться.

// С 112

В конце мая полк выступил в лагерь, в Красное Село. Служба была строгая; палатка его высочества была в шестнадцати шагах от моей палатки. Его высочество был взыскателен по правилам дисциплины и потому, что сам не щадил себя; особенно доставалось офицерам. В жаркий день, когда мы были уже утомлены от ученья, а его высочество был не в духе, раздосадован, он протяжно запел штаб-горнисту сигнал беглого шага. Мы побежали, а он звонким голосом кричит: «Кирасиры! что вы топчетесь на одном месте? Подымайте ноги!» — и, провожая нас галопом, начал угощать до того времени еще не водившимися любезностями и ругательствами. Наконец велел трубить отбой, мы остановились; он подъехал к нашим колоннам бледный, сам измученный зубною болью, и как выражались тогда — пошел писать и выговаривать: скверно! мерзко! гадко! и то дурно, и то не хорошо, и того не знаете, и того не умеете, — наконец, когда досада переполнилась, он прибавил: «Все, что в финляндском мундире, все свиньи! Слышите ли, все свиньи!» — повернул коня и уехал. В лагере собрались мы у батальонных командиров и объявили, что после такой выходки нельзя оставаться в этом полку; но как время к поданию просьб в отставку было назначено с сентября по январь, следственно, такое прошение или требование всею массою офицеров о переводе в армейские полки будет принято за бунт, то положено было начать от каждого чина, по жребию, и выходить из полка. Толковали до вечерней зари, толки перешли в другие полки и, разумеется, дошли и до его высочества. Приехал бывший командир наш Шеншин в финляндском мундире, уговаривал, упрашивал, обижался, если мы подумаем только, что в нем меньше чести, нежели в офицерах, но все это были промахи; наконец, нашелся и переубедил, сказав: «Господа, я вам докажу ясно и непреложно, что его высочество даже в пылу гнева и досады не думал о вас и не мог нас обидеть, зная хорошо, что государь император, августейший брат его, чрез каждые семь дней носит наш мундир». На другой день его высочество после ученья подошел к нашему офицерскому кругу и слегка коснулся вчерашнего дня и слегка извинился. Но чрез две недели нам опять досталось после того, как полковник П. Я. Куприянов, по близорукости или забывчивости на батальонном ученье, удалив взводного офицера и

// С 113

не заметив, что за этим взводом замыкал подпоручик Белич, приказал командовать унтер-офицеру. Пошли объяснения, вызовы на поединок, но он действительно этого не знал и не видел, был, напротив, особенно хорошо расположен к Беличу, извинился вполне удовлетворительно, и дело кончилось по-семейному, но не понравилось его высочеству. На первом учении после этого случая он выказал свое неудовольствие: он видел в вызове нарушение дисциплины и после ученья, изложив сделанные ошибки, прибавил: «Господа офицеры, займитесь службою, а не философией: я философов терпеть не могу, я всех философов в чахотку вгоню!»

Лагерная стоянка и служба кончалась всегда общими маневрами, которые продолжались до четырех дней. Ночь проводили где приходилось — в поле, близ опушки леса, при дороге, все по предварительным расписаниям. Две ночи его высочество с адъютантами ночевал на сырой земле, в трех шагах от меня и от моего взвода, потому что ставка его расположена была между 1-м батальоном Финляндского полка и 3-м батальоном Егерского полка, ныне Гатчинского. Маневры кончились благополучно. Генерал Шеншин ловким занятием позиции для артиллерии отрезал неприятелю переправу и остался победителем.

К 22 июля перешли мы в Петергоф к празднованию марьина дня: в этом году гостили во дворце сестры и зятья царские — герцог Саксен-Веймарский с Марией Павловной и принц Оранский с Анной Павловной. В день отъезда гостей стоял я в карауле во дворце и был свидетелем, как император Александр при последнем прощании с ними не только плакал, но рыдал; это обстоятельство было впоследствии приписано его предчувствию о близкой кончине своей. В начале августа воротился я в Ораниенбаум; в день моего вступления в караул прибыл туда император и остался ночевать. Поздно вечером, по пробитии зори, часовой вызвал караул: мы стали под ружье, я видел государя, прогуливавшегося по плоской крыше дворца с обнаженною головою, с белою фуражкою в руке. Он остановился в виду караула, махнул фуражкой и распустил караул, а сам остался на платформе. Он долго, долго прохаживался и часто останавливался, погруженный в размышления. Невольно я тогда припоминал 1818 и 1819 годы, когда, стоя в карауле в любимом его Каменноостровском маленьком дворце,

// С 114

походившем на дом небогатого частного человека, видал его часто в саду, как он бодро и весело прохаживался по сиреневой аллее, когда она цвела, и как он, для большего наслаждения благоуханием, навевал его на себя белым платочком. Тогда слава его на конгрессах еще ободряла его, и тогда Меттерних был скромнее в изображении страшилищ университетов германских, будто бы грозящих светопреставлением.

В хорошую, тихую погоду поплыл я с женою на катере из Ораниенбаума в Кронштадт, где ласково были приняты начальником порта М. П. Коробкою и благочестивою его супругою. Осмотрев гавань, мы навестили Авинова и Андрея Лазарева, зятей Коробки; они с прямодушием моряков показывали нам много редкостей, собранных ими при кругосветных путешествиях. Кроме чучел животных и различных произведений земли всех климатов, имели они одежды различных народов нового материка и островов. Авинов долго жил и учился в Англии морскому искусству и выговаривал русские слова с английским произношением слов. Андрей Лазарев отличался оригинальностью старого моряка даже в одежде своей; жена его А. М. была очень милая и приятная женщина: старшая сестрица ее была замужем за Дурасовым, также моряком; единственный брат ее готовился также в морскую службу. Все семейство отличалось добродушием и дышало счастьем семейным. Старик адмирал, запечатав при мне пакет, спросил у своей супруги, показывая ей приложенную печать: «Скажи мне, мамочка, хорошо ли я это сделал?» — и потом, обратившись ко мне, заметил: «Советую вам всегда и во всем сноситься и советоваться с женою, тогда лучше и спокойнее живется».

Ораниенбаум богат живописными окрестностями, не только прелестно расположенными дачами Жадимировского, Мордвинова, Чичагова, но и подальше раскинутыми деревнями, как Венки и Лаврики.

На зиму мы возвратились в Петербург. Общество офицеров л.-гв. Финляндского полка в общей массе далеко отстало в образованности от офицеров Семеновского и Измайловского полков, в светскости от Кавалергардского, в богатстве от Гусарского, но оно в массе было единодушно, хотя состояло из смешения всех оттенков различных достоинств и недостатков. В числе образованных и

// С 115

и начитанных были М. Ф. Митьков, Марин, Репин, А. Ахлестышев; в числе любезных и светских — Малиновский, князь Ухтомский, Белевцов; в числе положительных и неувлекавшихся — Кусовников, братья Ртищевы, Греч, Швыйковский, братья Насакины и Бурнашевы; в числе оригиналов — барон Саргер, Протасов, братья Вяткины и Цебриков. Марин старался вводить у себя литературные вечера; к нему собирались раз в неделю Ознобишин, Греч, братья Грибовские и другие; но все эго не клеилось и было как-то натянуто. Достаточные между офицерами имели свой круг родных и знакомых, посещали театры и балы и только для службы приезжали в казармы.

Картеж в казарме и на квартирах вольных составлял главное развлечение и занятие большинства офицеров. Играли с утра до вечера и с вечера до утра, когда только служебная должность не отвлекала. Мне невозможно написать биографию каждого сослуживца, но скажу, что действительно все офицеры были ребята добрые и честные, без франтовства, без притязания на мишурную блистательность. Конечно, большинство офицеров добивалось чинов, чтобы обеспечить себя службою и доходным местом, и выражало верх ожидаемого блаженства своего, когда будет в состоянии иметь всегда un bon morceau * и свою карету и пугнуть и давить встречных и поперечных!— приговорка казарменная. Единодушие всего общества, составленного из такой смеси разнородных частей, было примерное по чувству и по святости товарищества. Так действовало и отстаивало оно во всех трудных непредвиденных столкновениях между начальниками и подчиненными или между старшими и младшими; так оно дружно общими силами выводило товарища из беды и затруднений; так поступило оно с выбывшим из полка товарищем, который, быв казначеем, имел несчастье проиграть казенные деньги, тридцать тысяч рублей, был лишен чинов и дворянства и сослан в Сибирь на поселение в 1819 году. Когда Финляндский полк отличился в 1824 году 7 ноября при спасении людей и имущества от наводнения, то государь сказал Шеншину: «Проси у меня, что могу сделать для полка; офицеров представь к награде». Все общество офицеров просило возвратить на

// С 116

родину сосланного товарища Калакуцкого 57), и в тот же день государь приказал это исполнить.

С 1822 года, по возвращении гвардии с похода в Литву, заметно было, что между офицерами стали высказываться личности, занимавшиеся не одними только ученьями, картами и уставом воинским, но чтением научных книг. Беседы шумные, казарменные о прелестях женских, о поединках, попойках и охоте становились реже, и вместо них все чаще слышны были суждения о политической экономии Сея, об истории, о народном образовании. Место неугасаемой трубки заменили на несколько часов в день книги и перо, и вместо билета в театр стали брать билеты на получение книг из библиотек.

Примечания

* хороший кусок (франц.).

Комментарии

37 Имеется в виду опера К. М. Вебера «Der Freischutz» (Вольный стрелок), в ту пору популярная новинка.

38 Всевозможные слухи о М. С. Лунине, в частности о вызове им на дуэль Константина Павловича, были широко распространены среди современников. Рассказ Розена — один из мемуарных отголосков этих слухов (см.: Окунь, с. 14—16).

39 Казармы л.-гв. Финляндского полка находились на наб. Большой Невы, между 19-й и 20-й линиями.

40 Бауценское сражение с наполеоновской армией произошло в мае 1813 г.

41 У В. Ф. Малиновского было три дочери: Елизавета, Анна и Мария.

42 «Плашкоуты» (плашкоты) — плоскодонные беспалубные судна, которые использовались для наводки мостов.

43 История Н. М. Карамзина — это «История государства Российского». Дезодоар — судя по тексту — историк. Имя, вероятно, приведено не точно. Кого имел в виду в данном случае мемуарист, установить не удалось.

44 С. Г. Строганов.

45 А. Ф. Орлов.

46 В 1789—1791 гг. В. Ф. Малиновский состоял переводчиком при русской миссии в Лондоне; в 1791 г. был в Турции. Данных о пребывании его в Германии и во Франции нет.

47 См.: Малиновский В. Ф. Избранные общественно-пополитические сочинения. М., 1958.

48 В 1801 г. В. Ф. Малиновский был назначен генеральным консулом в Молдавии и Валахии. В Яссах он пробыл около двух лет и в 1802 г. возвратился в Петербург. Грек — это К. К. Родофиникин, управляющий азиатским департаментом Министерства иностранных дел.

49 М[алиновский] В. Рассуждение о мире и войне. Ч. 1 — 2. СПб., 1803. О неопубликованной, третьей части трактата см.: Вопросы истории, 1979, № 6, с. 32 — 46. В 1803 г. В. Ф. Малиновский издавал журнал «Осенние вечера» (вышло 8 номеров).

50 См. примеч. 2,

51 Смущение В. Ф. Малиновского объясняется тем, что он вынужден был читать не свою речь, забракованную министром просвещения, а речь, специально для него сочиненную.

52 Сведения об А. А. Самборском нуждаются в уточнении. В Лондоне А. А. Самборский оставался до 1782 г. В том же году сопровождал вел. кн. Павла и его супругу в их путешествии по Европе. В 1794 г. А. А. Самборский получил «в вечное и потомственное владение» имение Стратилатовку (Каменку). Он умер 5 октября 1815 г. на 84-м году жизни. Существует предположение (Гастфрейнд, с. 278), что перу Розена принадлежит книга «О жизни протоиерея А. А. Самборского» (СПб., 1888). Отмеченные фактические неточности делают это предположение сомнительным.

53 «Три сына» — Иван, Андрей и Осип (Иосиф). «Три дочери»— см. примеч. 41.

54 Опекуном Д. Н. Шереметева был Д. А. Трощинский. П. Ф. Малиновский был «наблюдателем за воспитанием» молодого графа.

55 19 февраля 1861 г. опубликован манифест об освобождения крестьян от крепостной зависимости.

56 Вероятно, ошибка: в списках л.-гв. Павловского полка Суханов не значится (см.: История л.-гв. Павловского полка. СПб., 1675, приложения).

57 С. Ф, Калакуцкий был отправлен на поселение в Курган.