“Я, конечно, вернусь.
Я всегда возвращался...”
Послесловие к истории о «цинковых мальчиках»
Но не за вами суд последний...
А.Блок, «Возмездие»
Когда заканчиваются войны, когда со временем притупляется душевная боль и горечь потерь, ими нанесенных, начинается уяснение их причин, суд земной и Божий над теми, кто их затевал, кто стал вольным или невольным их виновником. Совсем иначе было с долгой, так и оставшейся в значительной степени не уясненной, войной афганской. Вместо осмысления ее, вместо суда над ее истинными виновниками была навязана пресловутая «политическая оценка», находящаяся, как понятно, вне человеческих понятий. Вдруг, наутро, предложили на государственном уровне, а значит, в обязательном порядке, думать и говорить противоположное тому, что говорилось только вчера. Ясно и то, что люди, хлебнувшие военного лиха, этому повелению не последовали, оставаясь при своем мнении. Но теперь их мнение становилось не только никому не нужным, но и крамольным...
Но, видно, истинные причины и значение этой войны утаиваются, «не поддаются» осмыслению еще и потому, что она до сих пор так ведь и не окончилась... Не окончилась там, в Афганистане, разгораясь с новой и новой силой, началась и здесь, у нас, охватив окраины, да и не только окраины разрушенного Союза, принимая еще более ужасные формы.
Не окончилась потому, что, как и всякая война, являлась неизбежным следствием скопившегося в душах людей зла...
Происшедшие события окончательно убеждают в том, что долгая афганская война имеет далеко не только тот смысл, который заключался в «политической оценке», что значение ее не только не сводится и не покрывается лишь ее осуждением и отрицанием, но подчас даже противоречит ему, становится препятствием в уяснении ее истинного смысла. Те, чье понимание войны сводилось лишь к осуждению, разоблачению, были бы абсолютно правы лишь при условии, если бы война окончилась... Но коль она все еще продолжается, значит, действуют какие-то иные закономерности и причины, вскрытию которых голое отрицание не способствует, а, наоборот, затемняет их. Ведь «духовное значение имеет всякая война, ибо всякая война есть потрясение, испытание и суд», хотя не всякая война имеет оправдание, «не всякая война правая для народа» (И. Ильин).
И только со временем прояснилось, что ложь об афганской войне понадобилась не для того, чтобы ее прекратить, а для того, чтобы ее продолжить уже в родных пределах...
Конечно, это «послесловие» к событиям, уже давним, я представляю на суд читателей с безнадежным опозданием (в свое время нигде не смог опубликовать его, кроме белорусской военной газеты). Что делать, коль под лозунгом «гласности» была смоделирована еще более непроницаемая безгласность, чем в советские времена. По ее логике торжествовало лишь все либерально-радикальное, а всякое здравомыслие, всякая соотнесенность с фактами жизни изгонялись как крамола. По этой причине и восторжествовала формула «цинковые мальчики», так и оставшаяся неоспоренной, что мне и приходится теперь делать с опозданием...
Итак, когда еще не осела пыль в горах, не развеялся пороховой дым, не стихли рыдания матерей и не поросли травой могилы, война вдруг была объявлена ошибочной. Журналистская братия, по обыкновению, тут же кинулась со всех ног обслуживать, оправдывать это, вдруг открывшееся, «прозрение». При этом предполагалась до предела упрощенная схема, не знаю, на кого и рассчитанная: некто, видите ли, по причине «прогрессивности» мышления и безбрежного гуманизма войну осуждает, а кто-то из-за «консервативности» своей – ее оправдывает... Но как ни всматривался я в тех, кто в этой войне пострадал, оправдывающих ее среди них не находил, а если кто и пытался ее оправдать, так повинные в ее бездарном ведении, дабы уйти от ответственности, но не те, по чьим судьбам она безжалостно и жестоко прошлась. Они-то в большей мере, чем кто бы то ни было, понимали, испытали на себе, что война – есть «противное человеческое разуму и всей человеческой природе событие» (Л.Толстой). Собирая человеческие документы афганской войны – письма, воспоминания, стихи, песни, дневники, я не встретил за все эти годы ни одного человека, который бы войну оправдывал из-за своих, что ли, убеждений – ни среди тех, кому довелось воевать, ни среди их родных и близких... Всякое непреднамеренное разделение на «оправдывающих» и «осуждающих» было до предела упрощено, было на руку «политической оценке», в которую, к сожалению, оказалась втянута и литература.
Странным свойством отличается все-таки наша жизнь. 3а что ни возьмись, что ни попытайся разрешить, не обойтись без ответа на основной вопрос бытия: что же происходит теперь у нас, что происходит с нами? Надо обязательно возвращаться к понятиям изначальным, держать в сознании весь наш путь, а не только последний по времени его отрезок. Подмена, перепутанность понятий, выбивающая человека из нравственного равновесия и лишающая его духовной опоры, достигла уровня невероятного. А в культуре, в литературе – особенно. Литературных разговоров теперь по сути не получается. Традиционный в русской литературе спор книгопродавца, журналиста и поэта теперь больше напоминает разборку рэкетира с лавочником, где книга – «товар», и ничего более. А литература – средство во всевозможных хитростях, скажем, в «освободительном движении», где она лишь «зеркало революции», «помощница» в делах земных и, как правило, неблаговидных, словом – сила подсобная. В то время как спор о художественности, проходящий через всю историю литературы, есть спор о духе человеческом, о душе народной. Чем выше произведение в художественном отношении, тем оно национальнее – это понимал даже В.Г.Белинский. Но начни говорить сегодня о литературе, о художественности, как ее основном свойстве, как тут же отыскиваются доводы якобы более важные – идеоло-гические и политические. Причем, что особенно удивительно, со стороны самих писателей. Всплывет сакраментальное, столь любимое еще нашими революционно-демократическими писателями – безупречно срабатывающая демагогия: как, мол, можно говорить о литературе, о художественности, «в то время, когда»... И эта демагогия о якобы предпочтительности «самой жизни» перед лукавой литературой, безапелляционная и воинственная, как правило, торжествует, ибо бездуховна по сути и выгодна в целях пропагандистских при любой идеологии.
Но если между писателями теперь не получается литературного, профессионального разговора, то остается согласиться с А. Блоком, зло, но точно писавшем в статье «Вопросы, вопросы, вопросы» о том, что общение между нашими писателями «может установиться, по-видимому, лишь постольку, поскольку они не писатели, а общественные деятели, собутыльники, кошкодавы, что угодно...».
Но в таком случае тот, кто придерживается подобного понимания литературы, какое имеет право становиться в позу судии, разоблачать и обличать другие стороны жизни, если в своей, литературной, профессиональной столь небрежен, если постоянно «жертвует» литературой во имя соображений якобы более важных?..
Эта всеобщая подмена понятий и представлений о литературе не столь безобидна и приводит к ситуациям прямо-таки трагическим, не только в литературном, но и в житейском смысле.
В Минске долго тянулось странное судебное разбирательство. Странное в том смысле, что в центре его оказалась вроде бы литература – книга об афганской войне Светланы Алексиевич «Цинковые мальчики» (точнее, фрагмент ее, опубликованный в газете), что в ходе этого разбирательства апеллировали к литературе, как высшему и безусловному мерилу ценностей, хотя суть дела была далекой от забот литературных. Собственно, именно потому я и касаюсь этой печальной истории. О ней давно надо было бы уже рассказать. Но я все надеялся, что отыщется все-таки кто-нибудь, не убоится стадного чувства, классовых, клановых и идеологических «прогрессивных» интересов и пристрастий и вскроет наконец-то всю неприглядность этой ситуации. Но никто не отыскался. А те, кто по самому призванию писателя должны были взглянуть на нее непредвзято, оказались втянутыми в плохо скрываемую политическую игру, стали говорить совсем о другом, подлаживаясь под правила этой самой игры. Ни одна живая душа не отыскалась, никто спокойно и трезво не сказал: что же вы делаете, люди, с кем вы судитесь и во имя чего?.. Должна была отыскаться в первую очередь среди писателей. Но как это ни странно и дико, писатели-то, во всяком случае, люди, считающие себя таковыми, и явились, так сказать, застрельщиками этого судебного разбирательства, собственно его спровоцировали и организовали…
Так как смысл войны в этой истории не выходил за пределы пресловутой «политической оценки», то, как и следовало предполагать, подлинного разбирательства с выявлением истинных виновников не будет. Скорее состоится какой-нибудь фарс. Вот только где и в какой форме это произойдет, оставалось неясным. И произошло это там, где пострадавших от войны оказалось больше – на белорусской земле, где генетическая память о войне таится в душах людей прочно.
Суд завершился, можно сказать, благополучно для всех его участников, «победителей» не оказалось. Но сам факт его, нескрываемая претензия на «политический процесс» вызывает и по прошествии времени стыд и горечь за то, до какой степени нравственного падения мы дошли... И я оставил бы эту горечь при себе, коль теперь некому нести свою печаль, если бы не статья Василя Быкова в «Литературной газете» – «Афганская карта» (№4, 1994), в которой он как бы подвел итоги и этого судебного разбирательства, и всей этой ситуации, вроде бы ответил на вопрос «так что же произошло в самом деле?». Ответил от имени неких «посвященных в эту историю», и ответил лукаво. Но так сложилось, что я тоже оказался в нее «посвященным». И не только в эту, но и во многие другие истории, связанные с афганской войной, «посвященным» по журналистскому любопытству и состраданию к людям, на долю которых выпало и по сей день выпадает непомерное горе. И не только не могу разделить мнение известного писателя, но вся эта история предстает передо мной совсем в ином, даже противоположном смысле. Не могу не согласиться с ним лишь в одном: что «вокруг него (суда. – П.Т.) шла какая-то невидимая, но очень подозрительная возня». Какая именно «возня» вокруг этого суда велась, я, опираясь на факты, и считаю своим долгом рассказать.
Суть дела такова. Мать погибшего в Афганистане старшего лейтенанта Юрия Головнева Инна Сергеевна и «афганец» Тарас Кецмур подали в суд на Светлану Алексиевич, автора книги «Цинковые мальчики», на том основании, что, по их мнению, в публикации фрагмента книги в «Комсомольской правде», в документальном материале, представляющем собой собрание свидетельств, автор исказила записанные ею их свидетельства. Исказила или нет, пусть разбирается суд, на то он и существует, если, конечно, мы за правовое общество, а не за пресловутое революционное право. Но вокруг этого процесса был поднят шум, принявший явно политизированный характер. По-моему, это и была та «подозрительная возня», хотя вовсе не здесь видит ее В.Быков. Ситуацию пытались представить в таком виде, что, мол, судится писатель, художник, сказавший правду о непопулярной войне, ведется «война с книгой», по словам самой С.Алексиевич (ЛГ. 1993. № 57.) и прямо-таки суд над самой литературой...
Здесь-то и совершается главная подмена. Речь идет не о художественной литературе, а о материале, по жанру своему напоминающем скорее очерк, со свидетельствами конкретных людей. Речь идет о точности записи свидетельств, а не о высоких свойствах литературы вообще.
Может быть, и есть такая беда в Белоруссии, что «важные государственные чины с явно гипертрофированным чувством собственного достоинства, оскорбленной чести» затаскали по судам журналистов и писателей, не давая им возможности свободно творить, но к нашей истории это никак не относится. Какие там «чины», если в суд подает мать! И потом, любопытно было бы знать, по каким таким критериям писатель узнает, у кого чувство достоинства и чести «гипертрофировано», а у кого нет. Так ведь всякому, заявившему о своих правах, можно указать на эту самую «гипертрофированность». Чего же стоят при этом общие декларации о правах, если конкретному человеку можно дать такую отповедь? И неужто права наши, хоть в России, хоть в Беларуси «похвально гарантированы не только законами страны, но и Всеобщей декларацией прав человека»? Ведь декларация вовсе еще не обеспечивает их гарантии... Так что ни о каких «важных государственных чинах» речи быть не может. О художественной литературе, как непреходящей духовной ценности, я тоже бы поостерегся в данном случае говорить столь категорично. А в устах самого автора «Цинковых мальчиков» это и вовсе нескромно. Но в этой ситуации следует все-таки умерить столь высокий штиль, укротить амбиции и взглянуть на нее более трезво и объективно.
Первый вопрос, на который следовало бы ответить: действительно ли перед нами произведение художественное? Если да, то все, чьи бы то ни было, претензии отпадают. Но перед нами – строго документальное повествование, механически составленное из свидетельств конкретных людей. А значит, есть и основания для претензий, и работа для суда. И всякая высокопарная риторика о литературе, за которую прячется автор, о свободе творчества, о правде жизни и о своем видении здесь неуместны. Никакой иной правды у писателя, кроме правды художественной, не бывает. Но нам говорят, что здесь судится правда о неправедной войне. Но тогда почему здесь, в Минске, и при чем тут книга? Не затем ли, чтобы праведный суд над войной и ее истинными виновниками так никогда и не наступил? Пока ведь судятся люди, наиболее пострадавшие в войне, ее участники и их родные...
Для того же, чтобы как-то оправдать себя в этом неправедном деле, мать, и без того измученную, пытаются выставить то «обезумевшей от горя», то оправдывающей (?) эту войну, то в тайне радующейся (каков цинизм!) гибели своего сына... Не больше и не меньше, как «тайный восторг» усмотрен там, где он вообще противен человеческой природе – на похоронах сыновей... Ну и самое простое, что мать кто-то направляет, что она исполняет чью-то волю – прокоммунистическую, конечно...
«Можно ли посягать на право писателя говорить правду?..», взывает к общественности группа писателей в коллективном письме, надеясь на сочувствие общественности. Конечно же, нельзя. Кому же это не ясно? А можно ли издеваться над матерью, потерявшей сына, приписывая ей явную чушь и прямо обзывая ее убийцей собственного сына? Это можно?! И что стоит тогда эта, якобы «писательская», правда, если ее утверждение требует такой дорогой цены и такой чудовищной неправды...
А суть дела-то ведь очень проста и неприглядна: судятся с матерью, потерявшей сына, понуждают ее отречься от него, так же, как во времена не столь отдаленные понуждали детей отрекаться от родителей. Правда, уже по другим идеологическим соображениям, что не столь существенно. Судятся с матерью. И все это якобы во имя того, чтобы ничто подобное больше не повторилось и во имя осуждения неправедной войны. Но это было бы справедливо лишь тогда, если бы война закончилась, но она не только не закончилась, но разгорелась с новой силой там и перекинулась к нам. Это было бы справедливо лишь тогда, если бы потери, понесенные нами после этой войны, не были столь огромны, уже несоизмеримы с потерями афганской войны... Уже только это является знаком того, что такое «осмысление» явно с изъяном, что тут происходит нечто совсем иное. А потому во всех этих литературных «разоблачениях» есть большая неправда, если уж говорить о литературе, о духе человеческом, о единичной судьбе, которой единственно она и должна быть занята, а не о «политических оценках». Неправда хотя бы потому, что человек в повседневности своей не мыслит категориями какой бы то ни было ортодоксии: «Оторвет ногу на «империалистической» или «отечественной» войне, солдату больно одинаково, вряд ли кто-нибудь с оторванной ногой способен думать себе в утешение, что отдал ногу «за правое дело», «за отечество» или «за царя». И страдания те же. И та же смерть. Весь вопрос в том, где больше страдания, участия, милосердия и любви» (И.Соколов-Микитов). Но это, конечно, по нормальным, человеческим, не политизированным до предела представлениям. У нас же судится мать, потерявшая сына, деньги для суда над ней собирают по всему свету. А то, что она защищает память о сыне, выставляется как «травля» писательницы и отказ ей в свободе творчества: «Писатель исследует проблему со своей точки зрения, на которую он имеет полное право. Суд над С.Алексиевич – это просто травля». (Экспресс-хроника. №33. 1993.) Никто, конечно, прямо не говорил, что для суда над матерью собираются средства по всему миру. Все попытались представить благопристойно, но суть дела от этого не изменилась. В лице матери (о Боже, зачем ты лишаешь нас разума?), увидены «реваншистские силы», пытающиеся лишить писателя права «на свободное самовыражение», как это представилось членам Международного Пен-клуба. (ЛГ. 1993. № 11.) А раз так, то, конечно же, «сейчас мы проводим акции в защиту писательницы Светланы Алексиевич... В соответствии со своим уставом мы финансируем юридическую помощь ей. В защиту С. Алексиевич выступает не только наш ПЕН-центр, проводятся акции в Финляндии, Франции, Англии...». (Экспресс-хроника. 1993. № 33.)
Выступить в защиту матери не так уж много нашлось охотников в Белоруссии, а в защиту автора по всему свету отыскались... Печально и то, что об этой акции не знал почти никто и в России. А многочисленные «афганские» организации, занятые прокормом, добыванием денег, уже разведенные политиками по разные стороны баррикад, защитить мать не сочли нужным.
Ничего С.Алексиевич в своей книге, конечно, не «исследует». Собраны воспоминания, и весь вопрос лишь в том, насколько добросовестно они записаны. Причем тут «своя точка зрения» и тем более художественная литература?
В чем, собственно, эта «точка» проявляется? В осуждении войны? А кто ей рад? Те, кому предстояло умирать? Или те, кто терял сыновей? Нечестность авторской позиции в том и состоит, что для того, чтобы выглядеть борцом, ей понадобилось выискать себе противников. И ими оказались, как понятно, самые беззащитные – жертвы этой войны, матери...
О литературе же здесь вообще надо бы помолчать...
О тенденциозности ее автора в отборе материала могу говорить и потому, что подобную работу я тоже проделал, собрав воспоминания и дневники «афганцев», которые, как известно, пишутся не для пропаганды, издав книгу «Афганистан болит в моей душе» (М.: «Молодая гвардия», 1990), а также их письма: «Дорогие мои... Письма из Афгана». (М.: Профиздат, 1991), естественно, не выдавая кем-то писанное за свой текст. И смею утверждать, что там не меньше ужасов и осуждений этой войны...
Вовсе не «оправдание войны» движет матерью, что ей пытаются вменить в вину, по какой-то странной логике, для оправдания своих упрощенных представлений. Пишет, к примеру, мне сама Инна Сергеевна Головнева совсем о другом: «Никому я не отдам своего сына и память о нем... На нашей Земле творится что-то невероятное: происходит страшная борьба зла с Добром». Можно припомнить и то, с чего началась эта судебно-литературная тяжба. Когда Инна Сергеевна прочитала опубликованное, то стала говорить автору, что та предвзято и односторонне представляет воевавших людей. Ну вот мой Юра, – говорила она, – разве он таков? Вы почитайте его дневник! На это писательница со всей прямо-таки большевистской прямотой и бесцеремонностью отвечала, что Юра, мол, исключение и что такие люди, как он, нам теперь не нужны... Что должна была чувствовать при этом мать?! Но вот передо мной дневник старшего лейтенанта Юрия Головнева. «1 января 1986 г. Уже отсчитана половина пути, и впереди осталось так мало. И снова пламя, и снова забвение, и новый долгий путь – и так вечно, прежде чем свершится воля предназначенного. И память, бьющая плетью пережитого, кошмарными снами врывающаяся в жизнь, и призраки иного мира, иных времен и столетий, влекущие своею похожестью, но иные, не знающие истекших дней. И не остановиться, не передохнуть, не изменить однажды предрешенного – пустота и мрак разверзнутся перед отступившимся, ибо, присев отдохнуть, уже не подняться с земли... И, устав, в отчаянии и боли вопиешь к пустым небесам: что там, когда сомкнут круг и путь окончен, и новый мир воссиял в своем величии? Почему мы в ответе за них? Им не дано подняться до блистательных высот, и как бы ни был долог их путь, все же дни их уже сочтены. А мы ломаем свои жизни, не зная покоя и счастья, бредем усталые и разбитые, всемогущие и бесправные, демоны и ангелы этого мира...»
Признаться, в «Цинковых мальчиках» я не отыскал подобного, по эмоциональности и взволнованности, текста... А всякая экстравагантность, выбивающаяся из привычного положения, как понятно, еще не является художественностью. Политическая же трескотня и ненависть к людям – пусть этими неблаговидными делами занимается кто-нибудь другой, но не человек, считающий себя писателем, художником.
Знать, основательно переворошились наши понятия, если мать защищает дитя свое, уже даже только память о нем, (какое ей дело до политического смысла войны, не вполне «ясного» писателям?), а «передовая», «прогрессивная» писательская общественность плотно смыкает свои ряды на борьбу с ней, вместо того чтобы потупить виновато очи за погибших уже не только в Афгане, но гибнущих с той войны уже постоянно и в совершенно несоизмеримых с той долгой и далеко еще не проясненной войной масштабах...
Нет, никак не укладывалась в этот социологический очерк, претенциозно названный «цинковые мальчики», не укладывалась в него живая человеческая душа с ее терзаниями и страстями, сомнениями и мучениями. Ничего подобного в ее тексте я не нахожу, что встречаю в дневнике Юрия. Легко было бы связать эти его страстные слова с войной, на которой он был, да выдать как следствие пережитого, как надорванность души. Но это писалось еще до Афгана: «Сейчас, когда впереди лишь неизвестность и мрак, оглядываясь на пройденный путь, каюсь и вопию: грешен, премного грешен и взываю к прощению и милости... Ты, дающий такую силу, наложил на плечи такое непомерное бремя... Ты многого не досказал, ты многого не сделал, ну что же, другие не сделали ничего... Страшно не вернуться, не за себя страшно, а за тех дорогих и близких людей, которых это сделает глубоко несчастными... Я, конечно, вернусь. Я всегда возвращался...» Нет, все это не входило в концепцию «цинка», «железа» С.Алексиевич, потому она и прошла мимо таких слов и таких чувств, мимо живой человеческой души, которая и кается-то не потому, что действительно «грешна», а потому, что живая. К таким невеселым казусам приводит вроде бы безобидная подмена литературы тем, что ею не является.
Кстати сказать, С.Алексиевич здесь вполне вписывается в «традицию» соцреалистической литературы дурного толка, представляющей человека железом. Вспомним: «Гво-зди бы делать из этих людей...»
Замечает ли автор «Цинковых мальчиков», что, включившись в эту свою борьбу с помощью литературы, вроде бы за то, чтобы возвращать читателей к нормальным человеческим понятиям, она делает обратное – продолжает все то же насилие над человеческой природой, эти самые нормальные человеческие понятия продолжая искажать? На памяти отцов наших людям самым бесцеремонным образом навязывалось бесчеловечное представление, чтобы понудить отрекаться детей от родителей. И вот теперь нам пытаются снова навязать нечто подобное, но уже с тем, чтобы родители отреклись от детей своих, назвав их «убийцами»... А «причины» для подобного идиотизма всегда можно отыскать. Но чего стоят какие бы то ни было «причины» перед этим насилием над человеческой природой? Это стороны все того же процесса разрушения родства людей, духовной природы человека...
Подлинные же причины этого обличения, бунта, злости кроются вовсе не в социальных условиях, а в самом характере бездуховного мировоззрения, неумении входить «узкими вратами», нежелании претерпеть эту, такую трудную жизнь.
Не хочется вступать в полемику в наше издерганное время, когда никто никого не слышит. А потому, не вступая в нее, приведу лишь некоторые факты, и пусть читатель сам сопоставляет их с тем, что говорит В.Быков, обличая мать и защищая автора социологического очерка «Цинковые мальчики».
Не скрывая недоброй иронии, он так пишет о матери: «Убитая горем мать (сама С.Алексиевич представляет их «обезумевшими от горя» – ЛГ. 1993. № 8, – а какой с «безумных» спрос...), потерявшая в Афганистане сына, вдруг воспылала священным гневом против автора «Цинковых мальчиков». Прерву цитату, ибо здесь уже есть, мягко говоря, неправда. Вовсе не «вдруг», а потому и ирония по поводу «воспылания» матери неуместна и даже кощунственна. Не «вдруг», а тогда, когда автор книги в белорусском театре им. Янки Купалы, на репетиции спектакля, назвала матерей убийцами своих детей: «Не играйте страданье! Когда вы страдаете, вы тем самым говорите: «Виновата армия, еще кто-то! Но ведь убийцы сыновей вы. Вы, рабы, воспитали рабов. Но ведь никто из вас не вышел на площадь, как делали это в Америке солдатские матери. Никто не сжег партбилета! Так что не играйте страданье – играйте убийц!» Но это ведь просто неправда. Мать вышла на протест. Слышать же от писателя «не играть страдание» и вовсе дико, ибо на страдании человеческом и держится всякое искусство. Только после этого мать «воспылала». И не одна, а многие, если не большинство, о чем свидетельствует письмо писательнице от 2 июля 1992 года, подписанное тридцатью шестью матерями Беларуси из Минска, Витебска, Гродно, Бреста, Могилева... Журналист же Александр Александрович просто пишет неправду, когда утверждает, что «она никогда не называла павших солдат убийцами» («Знамя юности». 1993. 24 февраля). Как же не называла? Называла и сравнивала их с фашистами на белорусской земле в годы войны. И не только солдат убийцами назвала, но и самих матерей...
О непротивлении матерей – тоже неправда. А именно об этом пишет В.Быков, представляя его основным доводом: «Вместо того, чтобы предъявить вполне законный и по-человечески оправданный иск к тогдашнему (или нынешнему) государственному и партийному руководству, Министерству обороны, пославшим ее сына умирать в чужом далеком Афганистане, она обратила свой гнев против писательницы, посмевшей написать о том правду».
Это утверждение меня и вовсе озадачивает. Не может же писатель, являясь «посвященным» в эту историю (или он «посвящен» во что-то иное?) не знать того, сколь отча-янно активны в своем протесте были матери Белоруссии. Какие обвинения и в какие инстанции они посылали, наконец то, что мать, о которой он пишет со столь недоброй иронией и пренебрежительностью, еще 1 июня 1989 года вернула правительству орден сына... Разве можно было не заметить такого ее поступка, столь смело выразившего свой протест против войны? Это ведь как юридический факт, как довод было отмечено и в решении суда: «Активная общественная деятельность, после того, как она узнала о смерти сына... осуждение ею войны в Афганистане, политиков, ее развязавших». Так что вовсе не «вдруг» мать «воспылала гневом», вовсе не отличалась «непротивленческой кротостью». Этого писатель не знать не мог. Неужто такое явное искажение фактов сделано всего лишь ради осуждающей, разоблачительной концепции?.. Не дороговатая ли цена? Не странно ли: то, в чем упрекается мать, она исполнила, и все же она осуждается? По какой такой логике? Значит, лишь потому, что она – мать... Писателю его идеологические фетиши оказались дороже, чем мать, чем ее горе... Если это не человеческое падение, то тогда что?..
«Удивление всех посвященных в эту историю вызвало то обстоятельство, что всего несколько лет назад истица высказала вполне одобрительное и благосклонное отношение к публикации», – пишет В.Быков. Но ведь и это, мягко говоря, не соответствует действительности. Матери, обрадованные тому, что на них хоть кто-то обратил внимание, что нашлась писательница, начавшая собирать материал для книги, естественно и именно в связи с этим одобрительно говорили о ней. Но как только появилась публикация, сразу же сказали ей о своем неприятии написанного, о том, что она исказила их свидетельства. Об этом они писали автору книги в помянутом письме: «Мы принимали Вас, как родную, никому и в голову не пришло, что такое кощунство Вы можете так хладнокровно и бессердечно сотворить над нами... Это только потом, после первой публикации в «Комсомолке» отрывка с фамилиями нашими под диалогом, мы поняли, что до прихода к нам у вас уже была написана книга... А когда мы потребовали объяснений, Вы все фамилии сняли и напечатали отдельно (см. в «Дружбе народов»), разбери где чье, но это – ваше!». И, кстати сказать, дело не дошло бы до суда, если бы автор книги вняла просьбам и требованиям матерей не вести против них «холодную войну», не вмешиваться в их жизнь... Но так как книжка никаких особых литературных достоинств не имела, и для ее популяризации, в духе сегодняшних литературных нравов, нужен был скандал, она и раздувала его, вполне преднамеренно и осознанно.
Чему же удивляется В.Быков вместе со всеми «посвященными»? Неужто он ведать не ведал об этом? О какой «метаморфозе», якобы происшедшей с матерью, он говорит? Вовсе не «запоздалой вспышкой гнева» был этот протест. И она вовсе не перепутала адреса! В правительство она уже обращалась. Не туда же снова обращаться ей в связи с конкретным фактом искажения ее свидетельств... Зачем же говорить вообще, если речь идет о конкретном факте искажения фактов? Ну с чиновниками, не расслышавшими мать, все понятно. Но почему им уподобляется писатель? Вместо сострадания ей, что для писателя естественно, он ее обвиняет...
Решительно не соглашались матери с автором книги и в том, что она своей творческой заслугой считает «развен-чание образа интернационалистов»: «Против воина-интернационалиста мы вели и ведем борьбу с кремлевскими генсеками, – писали ей матери в письме, – которые для оправдания своей авантюры приписали детям интернациональный долг, а пресса разнесла это определение для прикрытия преступления перед народами, натравив их друг на друга. Мы и теперь добиваемся статуса участника войны. Так что Вы здесь ни при чем... Но Вы не желаете слышать о нашей борьбе. Впервые в СССР голос матери прозвучал с белорусской земли с требованием остановить войну в Афганистане».
– Но постойте, – может в недоумении спросить «непосвященный» читатель, – так о чем же тогда спор? О чем спор, если обе стороны войну осуждают, причем у матерей, потерявших сыновей, для этого гораздо больше оснований, чем у кого бы то ни было. Во всяком случае у них не идеологические доводы, а реальное горе. Дело в том, что для того, чтобы выглядеть борцом против войны, коммунизма, тоталитаризма, автору книги надо было выставить кого-то приверженцами этих самых «измов», иначе не получается «борьбы». Иного пути нет там, где литература не самоцель, а лишь средство во всех видах «освободительной борьбы». И для этого используется всякого рода риторика, искажающая суть дела. Скажем, А.Козлович в очередной раз сообщает в «Литературке», что суд над С.Алексиевич – это, «безусловно, суд над свободой слова и инакомыслием». Но так как из сопоставления позиций мы видим, что никакого инакомыслия здесь нет, то и надо его сделать, приписав матери то, о чем она думает меньше всего: «Мать погибшего офицера разошлась с писательницей в оценке советского патриотизма и его роли в воспитании молодого поколения». Помилуй Бог, на кого рассчитано такое политиканство? Общаясь со многими матерями многие годы, в том числе с Инной Сергеевной, ничего подобного я не слышал, ни о каком «советском патриотизме» как таковом... К нормальным же человеческим чувст-вам этот ярлык не пристает. Более того, как-то она написала мне: «Она никогда не была матерью, вот почему и написала такой монолог под моей фамилией. Ей не понять одного: когда погибает сын, мать думает только о нем, а не о Родине, народе или еще черт знает о чем…» Уверен, что приведен-ные мною слова И.Соколова-Микитова она не читала... Но как сходно восприятие и понимание! Нормальное человеческое восприятие, в котором отказывают матери из соображений идеологических...
Парадокс ведь в том и состоит, что упрекая мать в политизированности, автор книги эту политизированность, но уже иначе оформленную, красноречиво являет. Т.Кецмур, выигравший у автора процесс, говорил: «Оказывается, если я чего-то не говорил, то потенциально «мог», и автор подумала за меня сама, не забыв, однако, поставить мою фамилию, а не свою, под собственной выдумкой» («Контингент». №11. 1991). Удивительна логика автора, не правда ли? Нет, не в традициях литературы, а в традициях ее персонажей. Ну чем не логика Базарова из «Отцов и детей»: «Если Пушкин чего-то и не говорил, то мог сказать по самому своему положению поэта?..» Если Кецмур чего-то не говорил, то мог сказать по самой своей принадлежности к «афганцам»... Можно ли ждать истины и объективности при подобного рода фетишизированности мышления?..
Но так как матерей, даже обозванных «убитыми горем» и «обезумевшими от горя», обвинять в «краснокоричневости» и прокоммунистичности все-таки совестно, то козырем стало то, что за спинами их якобы орудуют какие-то генералы. Но судебный процесс показал, что за спиной матери никаких «коммунистических инквизиторов» не было, а была лишь могила сына, память о нем, которую она защищала... С генералом же и вовсе конфуз вышел. Преподносилось, что «войну с книгой», по словам самой С.Алексиевич, «возглавил генерал Н.Чергинец» (ЛГ, № 37, 1993). «Генерал-лейтенант Николай Чергинец – вот тот человек, который инспирирует процесс против Алексиевич», – утверждал Евгений Новиков (ЛГ, № 40, 1993). Но оказалось, что все потуги представить этот процесс как «политический» несостоятельны, а все написанное о Чергинце просто клевета на человека. «Литературка» вынуждена была опубликовать извинительное письмо старшего следователя по особо важным делам Л.Прошкина и покаянную заметку: «Публикацию этого письма я бы расценил как извинение перед достойным профессионалом-сыщиком, мужественным человеком и известным писателем, о чьих книгах неоднократно можно было прочитать и на страницах «Литературной газеты». Извиняясь перед генералом и писателем, корреспондент справедливо писал о причине этого конфликта: «Многим людям очень удобно делить мир на «наших» и «не наших». Жизнь тогда становится осмысленнее. Остается только выбрать для себя партию». Что называется, приехали... Раздувался мировой скандал, но, оказалось, в интересах все тех же, партийных.
Кто в рассматриваемом препирательстве разделял людей на «наших» и «не наших»? Мать в этом не упрекнешь. К сожалению, этим заняты были писатели, которые, осуждая одну партийность, с легкостью необыкновенной впали в другую партийность.
Но маленькие заметки с извинениями мало кто читает... А между тем оскорблены конкретные люди и, главное, в обществе создан миф о «цинковых мальчиках», как ярлык на каждого «афганца». Рад, конечно, если писатели помирятся, но и делать вид, что ничего особенного не произошло, не следует: «Разговаривая с Николаем Ивановичем и со Светланой Александровной, я увидел, что они нередко думают одинаково, что их волнуют сейчас одни и те же проблемы...» (О.Блоцкий).
Как ни крути, а получается так, что со стороны писателей спор велся за дорогие их сердцу идеологические игрушки, конечно, уже новые, не коммунистические, а со стороны матери – за живую человеческую душу, за память о сыне... Разница, как видим, существенная... Я вовсе не покушаюсь на право автора бороться с войной (почему-то только с прошлой, не замечая нынешней), но при чем тут литература и, главное, – зачем же это делать ценой унижения и оскорбления людей, в ней наиболее пострадавших? Значит, вся эта борьба вовсе не велась за какую-то истину, а была всего лишь средством собственного утверждения...
И даже тогда, когда суд завершился, когда «афганец» его выиграл, а мать выиграла частично, – даже тогда В.Быков назвал это «соломоновым решением», усматривая некую «новую каверзу». Ну хорошо, земному суду можно и не верить, но разве с небесным, с высшим, Божьим Судом в этой ситуации все было в порядке? Потому он никому радости и не принес. Ведь по человеческим понятиям такого земного суда не должно было и быть. Не знаю, что думают о нем остальные участники, но мать написала мне страшные слова: «Страна, в которой винят матерей, должна уйти навсегда в никуда...» Конечно, это слова отчаяния, как и было отчаянием матери прибегнуть к судебному разбирательству, испытав до того все средства защиты своего человеческого достоинства. Но разве ее не довели до этого отчаяния? Государство отгородилось от нее «политической оценкой», как щитом, общество погрузилось уже в иные беды, а писатели, которые по самой их природе призваны проявлять сострадание и милость, помогать человеку обороняться от насильников, оказались заодно с этими насильниками – политическими и иными...
Этот странный судебный процесс только потому и стал возможным, что литература, то, что за нее выдается, до сих пор остается у нас по сути все той же «соцреалистической», эдакой идеологической субстанцией, где в чести «проблемность», «злоба дня», но только не то, чем извечно жива литература – человеческая душа, ее терзания и страдания среди столь еще несовершенного и необустроенного мира... А для оправдания отступничества от литературы «причины» всегда отыщутся, как и у автора «Цинковых мальчиков». Мол, у нас литературу понуждали заниматься не своим делом. (Надо полагать, что теперь литература с ее помощью занята своим делом.) Вот если бы не понуждали, она создала бы художественные шедевры. Но коль жизнь еще так несовершенна, то приходится, мол, заниматься черновой работой ее переустройства, «исправления» нравов, искоренением, «перековкой» людей и т.д., оставляя подлинную литературу на потом. Словно создать литературный шедевр ей ничего не стоит, и только несовершенство мира ее от этого удерживает... Если для среднего читателя такая демагогия убедительна, то как может она вполне серьезно обсуждаться в среде писательской?..
А автор между тем уже поставила на поток изготовление подобной «литературы». Совершенно по тому же шаблону, опять на ситуациях аномальных, написана и книга «Зачарованные смертью» о самоубийцах. И опять духовная драма человека подменена социальной проблематикой. То, что сказал о новой ее книге А.Мелихов, вполне справедливо и по отношению к «Цинковым мальчикам»: «Трудно отделить то, что принадлежит собственно искусству, от того, что является «исследованием»... мне не встретился – такое уж невезение! – ни один пациент, для которого гибель «коммунистических идеалов» оказалась бы в числе сколько-нибудь решающих причин, заставивших его отказаться от жизни» (как и мне не встретился ни один «афганец», по причине строительства социализма в Афгане оправдывающий войну – П.Т.). «Глубочайшая ложь фундаментальнейшего прамифа – это вера в то, что неустранимый трагизм бытия можно перехитрить политическими манипуляциями... Или “идейная” трагедия показалась ей более значительной и литературно выразительной, чем будничная, “бытовая”»? (Новый мир. 1993. № 11).
Мы оставляем за автором право заниматься какими угодно «проблемами», но зачем это выдавать за художественную литературу?..
Зачем же снова возвращаться к тому представлению, согласно которому, по Чернышевскому, художественность определяется соответствием какой-то идее? Оказывается, такой бездуховный примитивизм все еще жив...
Главное же, повторюсь, состоит в том, что этот неприглядный спор, может быть, и был бы терпим, если бы афганская война окончилась. Но она не окончилась, а разгорелась с новой силой. И совершенно ясно почему. Потому, что в основе политики лежат ошибочные, если не преднамеренные и коварные идеи. Как помним, дипломаты наши убеждали всех нас в том, что урегулированию конфликта в Афганистане мешает «имперская политика» России. Но вот эту самую «имперскую политику» уничтожили. Где же ожидаемое урегулирование? Или они считают себя не ответст-венными за результаты своих действий?..
Разве не является фарисейством разоблачение «интернационального долга» десятилетней давности в то время, когда в результате проводимой политики за пределами России оказалось больше солдат, чем в какой-либо стране мира, выполняющих опять «интернациональный долг», составляя новый «ограниченный контингент». Отчего же белорусских писателей, воюющих с матерью, так заботит «долг» прошлый, но при этом они в упор не замечают «долга», горя и крови нынешних? Наверное, не ведают, что гробы все так же идут на родину, «цинковые мальчики» – зловещий образ не только афганской войны, но и наших дней. Видимо, за борьбой писателям неведомо, что погибших на афгано-таджикской границе уже не так просто и отправить на родину.
Тело лейтенанта Кучерова еле отыскали, обменяли у оппозиции, и офицеры вскладчину отправили его в родную Беларусь...
Напомню, что спор этот между автором книги и матерью начался именно с того, что, увидев публикацию, мать не нашла там правды о своем сыне, что его такой интересный дневник оказался ненужным. Собственно говоря, во всей этой неприглядной судебной истории остался незамеченным, никому, кроме матери, не нужным дневник Юрия Головнева, его исповедь, выражение его живой души. Отвергнутым оказывается, причем не кем-то, а писателем, самое драгоценное – человеческая душа: «Счастье, оно так недолговечно, так мимолетно, словно падающая с неба звезда: сверкнет по небосводу, опалит душу своим ярким блеском и померкнет вновь в беспредельном мраке ночи...»
Нет, не о правде войны была эта жесткая борьба с судебным разбирательством. Борьба шла за живую человеческую душу, которая только и может стать преградой на пути войны, за ее право на существование в нашем холодном и неуютном мире. Война будет продолжаться до тех пор, пока она бушует в растерянных умах и опустошенных душах. Ведь она – уже только неизбежное следствие скопившегося в людях зла...
В этом смысле слова самого погибшего офицера становятся символическими и пророческими: «Я, конечно, вернусь, я всегда возвращался...»
Из этой неприглядной истории напрашиваются неотвязные вопросы, от которых так просто не отмахнешься: почему наши «передовые» и «прогрессивные» писатели, как и прежде, оказались не на стороне страдающего народа, а на стороне его притеснителей? Почему их куцые идеологические фетиши оказались им дороже страданий народа? И осознают ли они вообще, что, неистово навязывая их всему обществу, они по сути преградили путь действительному осмыслению войны? Между тем суть происшедшего, оставленного этими «передовыми» писателями незамеченным, куда более страшная. Приведу выписку из работы Ксении Мяло «На рубеже тысячелетий: контур сдвига», опубликованной в журнале «Наш современник» (2001. № 2.): «Когда 15 февраля генерал Громов картинно прошел по мосту в Термезе, а следом за ним, в стройном порядке, с развернутыми знаменами двинулись последние части ОКСВ, выводимые из Афганистана, многим, тогда еще согражданам еще великой страны, казалось, что открывается новая, более счастливая эпоха: настроения «последней утопии», утопии Вечного Мира, были в самом разгаре, а полагать главным – да что там, единственным! – источником военной угрозы в мире собственную страну, СССР, считалось хорошим тоном.
За спиной оставался фантастический мир, так поэтично описанный шотландцем Дж.Н.Дугласом в книге «За высокими Гималаями», с его окрашенными в волшебные цвета горами.
Оставались товарищи – павшие пленные; оставались союзники, не одного из которых ожидала лютая участь.
Оставалась, наконец, так и не разгаданная тайна этой десятилетней войны, так и не названной войной. Любая попытка разобраться в ней, не объявляя все подряд бессмыслицей и преступлением, пресекалась на корню – и не цензурой, нет, хуже: общественным мнением, возбужденной цивилизованной толпой, которая под вопли СМИ о «цинковых мальчиках» уже уверовала, что надежнейший путь к миру лежит через полное собственное разоружение – физическое, а еще более того – духовное.
...То, что мы ушли из Афганистана, вовсе не значило, что Афганистан ушел от нас, – не так просто и легко устанавливается баланс сил в стратегически важных регионах. Когда началась вторая чеченская кампания, генерал Дустум, один из лидеров моджахедов эпохи советского военного присутствия, прямо заявил, что Россия не покончит с терроризмом в Чечне, пока на будет подавлен очаг в Афганистане. Но в Афганистане ли главный очаг? Точнее – насколько автономным является сам моджахеддизм, это новое специфическое явление конца ХХ века, очевидно переходящее в век ХХI, с которым именно России, еще в форме СССР, довелось встретиться первой?
Сегодня надо быть слишком уж закоренелым догматиком-правозащитником сахаровского толка, дабы продолжать верить в подобную автономность. Литература изобилует многими рассекреченными тайнами ЦРУ, в том числе известно, что как раз в Лэнгли, в штаб-квартире разведуправления США, именно 15 февраля 1989 года был устроен настоящий праздник; и здесь никло, разумеется, не считал, что с выводом советских войск заканчивается война. Ведь двумя днями раньше США, по-своему истолковав подписанные 14 апреля 1988 года Женевские соглашения как «создание условий к выводу ОКСВ, а не как формулу урегулирования афганского конфликта» и взяв на вооружение концепцию «положительной асимметрии», обосновали свое право продолжать оказание военной помощи афганской оппозиции при расширении вмешательства со стороны Пакистана. Что и было зафиксировано в специальной директиве по национальной безопасности от 13 февраля 1989 года.
Таков был один из первых внешнеполитических шагов правительства Буша, и вряд ли он мог остаться не замеченным советским руководством. Тем более что еще в 1988 году МИД Афганистана издал «Белую книгу», где были изложены многочисленные факты нарушения Женевских соглашений со стороны Пакистана и США. Так, в течение только первого месяца после их подписания вооруженной афганской оппозиции было поставлено беспрецедентно большое количество вооружений. А 15 мая 1988 года, в день вступления в силу Женевских договоренностей, была проведена своего рода демонстрация; в одну только приграничную деревню Тери-Мангал, расположенную в 137 км от Пешавара, прибыло около 100 грузовиков в оружием. Как и прежде, на территории Пакистана функционировали тренировочные центры для обучения боевиков афганской оппозиции, и все это вполне соответствовало той линии поведения, которую Р. Рейган выбрал еще в апреле 1985 года. В ответ на первые миротворческие инициативы Горбачева в афганском вопросе, он подписал директиву по национальной безопасности № 166, где при реализации целей США предлагалось на афганском направлении действовать «любыми доступными средствами». Об этих средствах достаточно откровенно пишет Питер Швейцер в своей «Победе», анализируя основные блоки увенчавшиеся успехом стратегии подрыва СССР. В их ряду он особо выделяет «значительную военную помощь движению сопротивления в Афганистане, а также поставки для моджахедов, дающие им возможность распространения войны на территорию Советского Союза».
...Летом и осенью 1985 года в Конгрессе США состоялись слушания под названием «Исламский фундаментализм и исламский радикализм», на которых была разработана стратегия использования фундаменталистских группировок для подрыва позиций СССР. Иными словами, были заложены основы моджахеддизма. Теория начала быстро претворяться в практику. По некоторым данным, если в начале 80-х годов в Афганистане сражалось около 3500 арабов, то в середине 80-х их было уже около 18000 у одного только Хекматияра. При этом США закрывали глаза на торговлю героином, уже тогда превращавшуюся в экономическую основу моджахеддизма. Но, конечно, главным источником финансовых поступлений для лидеров афганской оппозиции оставались США, Пакистан и Саудовская Аравия – о чем, как пишет в своей книге «Спрятанная война» Артем Боровик, знал едва ли не каждый духанщик в Кабуле («у Ахмад-Шаха много доллара из Пакистана от Америка…»). Знал описанный Боровиком духанщик и другое: «что русские солдаты уходят на север, к себе домой. А потом они уйдут еще дальше на север, оставив свои мусульманские республики». К сожалению, Боровик написал об этом только 10 лет спустя, в год же вывода 40-й Армии из Афганистана из его уст звучали общеперестроечные штампы. А ведь уже в 1985 году Кейси посоветовал моджахедам начать попытки перенесения военных действий на территорию СССР, о чем тоже, конечно, должны были знать – и знали – не только афганские духанщики, но и советские спецслужбы, а стало быть, и советское руководство. Генерал Н. Овезов, заместитель председателя КГБ Туркмении, еще в 1982 году утверждал, что «саудовцы пользуются исламом как тлеющими углями мусульманского бунта против СССР («Советский Туркменистан» 1982.10.12). И потому никакого «алиби» у Горбачева нет; он прекрасно знал, что оставляет за спиной выводимой 40-й Армии и чью игру он при этом играет…
Увы, со стороны СССР не последовало никакой реакции – как, впрочем, и не последовало ее и на другую директиву NSDD-55, суть которой известный советолог Ричард Пайпс определил следующим образом: «Директива четко сформулировала, что нашей целью является уже не сосуществование с СССР, а изменения советской системы с помощью внешнего нажима…»
В народном творчестве и литературе образ матери всегда был центральным, отношение к матери всегда определяло нравственную и этическую высоту понимания жизни вооб-ще. И если люди, считающие себя писателями, вполне серьезно, причем без достаточных на то оснований, ради каких-то ущербных, односторонних убеждений, «разоблачают» мать, то это свидетельствует не просто о нарушении каких-то литературных понятий, но и о нарушении неких основ человеческого бытия. Мотивация при этом уже не столь важна.
Пока писал эти строки, автор «Цинковых мальчиков», как и предполагалось, старательно исполняла свое странное амплуа. Получив стипендию в структуре Европарламента, она уехала на два года в Италию, а потом во Францию – писать новую книгу. Как сама выразилась, не могла перенесть «устаревшую систему ценностей», насаждаемую в стране, и не может смириться с тем, что «мы – люди лагерного сознания»... На эти, чисто идеологические, сентенции так и хочется возразить: если у вас лагерное сознание – это ваши личные проблемы и ваша беда, похоже, вами не осознаваемая... Она права лишь при том условии, что под «мы» разумеет не народ, а себя и себе подобных, для которых литература не более как прокламация, не более как оружие в «освободительном движении». Все было бы проще, если бы действительно было так. Но о многомерности литературы и тайне человеческого бытия она, похоже, не подозревает или не хочет знать, ибо это знание повлекло бы за собой совсем иную ее авторскую судьбу – не благополучную, а переполненную лишениями и страданиями, то есть подлинно писательскую судьбу, каковой она всегда была на Руси...
О каком писательстве можно здесь говорить, если живая душа вновь, как и прежде, оказывается не только не замеченной, но и преднамеренно затоптанной?.. Может ли зваться писателем, художником человек, столь запутавшийся среди всевозможных хитростей мира, не расслышавший этих материнских стенаний: «Приду к Юре, и все спрашиваю, спрашиваю у него: «За какие грехи ты заставляешь меня оставаться здесь? Ведь в моем теле, истерзанном болью и тоской о тебе, нет здорового кусочка, страшно устала, дай, дай возможность бесследно исчезнуть из этого позорного и грязного мира... Молчит… Может, и нет его в этой земле...»
Если и эти слова не стали нам укором, если и они не остановили нас в безумных политических гонках, то какие тогда слова, какая боль и какая кровь смогут смирить самонадеянность и гордыню, смогут нас пробудить и образумить? Ведь не уяснено пока главное, выраженное, к примеру, словами Ивана Ильина: «Война есть наша общая великая вина...»