§ 5. Прихожане и белое духовенство: взаимоотношения вне храма.

§ 5. Прихожане и белое духовенство: взаимоотношения вне храма

Взаимоотношения прихожан и белого духовенства не исчерпыва­лись исполнением «мирских треб» и обеспечением клира. В XVIII— начале ХХ в. сохранялась еще одна сфера, в которой соприкасались интересы церковников и прихожан. Подобно тому, как церковное здание использовалось и для мирских, и для богослужебных целей^[1], клир оставался существенной частью институтов власти сельской об­щины, выполняя порой самые сложные и деликатные поручения кре­стьян. В Олонецкой епархии в течение всего XVIII в. сохранялось от­меченное С.В. Юшковым^[2] использование храмов для собраний сугу­бо светского характера. Это явление сохраняло массовый характер: в 1802 г. епископ Олонецкий и Архангельский Вениамин «промемори- ей» обращал внимание губернатора на явное нарушение законода­тельства: «в церковных трапезах крестьяне в праздничные дни после священнослужения производят разбирательство мирских дел; а как для таковых сходбищ учреждены особливые станции, то я многократ­но священникам внушал, чтобы они такового шуму при церквах не допущали, однако ж без вышняго начальства сего сделать невозмож- но»^[3]. В целом «формирующаяся сельская интеллигенция была выну­ждена корректировать свои действия в соответствии с требованиями крестьянского сообщества»^[4].

Материалы второй половины XVIII в. проливают свет на некото­рые причины лояльности священников. В частности, это сохраняю­щаяся возможность изгнания клириков из приходов. Праву отказа ду­ховенству, или, по терминологии источников, «перемене» церковни­ков в законодательстве уделено значительно меньшее внимание, чем проблеме выборов священно- и церковнослужителей. Лишь распро­странившаяся в России практика бесцеремонного изгнания церков­ников из приходов вынудила Синод оговорить этот вопрос в особом указе. В 1746 г. Синод обнаружил, что прихожане «даже за малые про­винности и самоволием своим их, священников, от церквей отреша­ют, не имея над ними никакой власти». Указ Синода требовал пред­варительно согласовывать такие вопросы с церковным начальст- вом^[5]. Анализируя дела о конфликтах между духовенством и прихо­жанами, необходимо учитывать, что использование права отказа или, проще говоря, изгнание клириков всегда оставалось крайней, трагической и для прихожан, и для церковников мерой воздействия. К ней обращались только в тех случаях, когда привычные способы не срабатывали. Диапазон мер, к которым прибегали разгневанные при­хожане, весьма широк. Во-первых, нередко применялись чисто эко­номические способы воздействия: лишение руги и (или) земли. Ниже ситуации подобного рода будут рассмотрены подробнее. Ограничим­ся на данном этапе лишь одним примером. Олонецкое духовное прав­ление в «сообщении», поступившем в 1788 г. в Олонецкую нижнюю расправу, указывало, что крестьяне Лоянского прихода после ссоры со священником перестали «пущать» иерея «в леса за ягодами, гриба­ми и волнухами <...> и для рупки дров, и на хоромное строение лесов оне ж, крестьяне, их допускать не хотят, при том же и скота, как ло­шадей, так и роговку, с пастухами в леса пущать запрещают»^[6]. Во- вторых, в XVIII в. нередко неугодных священников избивали. Приве­дем один, достаточно характерный пример. Поповский староста Мат­фей Григорьев в 1772 г. указывал в доношении Синоду, что был «при­зван» для «исповедания» священника Пидмозерской церкви Антоно­ва. Сам факт такого «призвания» говорит о тяжелой, опасной для жизни болезни. Священник Антонов поведал о причинах недуга: ста­роста и крестьяне «из святого алтаря до пяти раз на церковь взтаски- вали и били в церкви лошадиными плетьми смертельно»^[7]. Исход де­ла неизвестен. Синод распорядился разобраться и донести о результа- тах^[8]. В-третьих, не только действия прихожан, но и их молчание в критический момент становились серьезным испытанием для цер­ковников. Так, в 1779 г. крестьяне Амвросиевы захватили землю, от­веденную «миром» священнику Шунгского прихода. Священник со­противлялся, и конфликт приобрел довольно острый характер. Как видно из промемории Олонецкой нижней расправы, «жена ево, свя­щенника, Наталья Александрова, хотя в Шунской земской избе при народном собрании и просила, чтоб защитили, но в том ей отказали и защиты никакой не учинили». Неудивительно, что после этого и сам священник «в приход ходить стал крайне опасен, чтоб смертельного убивства ему не приключилось»^[9].

Вторая, помимо различных форм насилия, и более существенная причина компромиссов духовенства и прихожан связана с особой ро­лью священников в повседневной жизни крестьянского мира. Значи­тельная роль клира в решении сугубо светских вопросов видна из за­конодательного материала конца XVII—XVIII в. С одной стороны, как отмечает М.М. Богословский, законодатели уже в конце XVII в. стре­мились запретить священно- и церковнослужителям участвовать в со­ставлении документов сугубо светского характера^[10]. С другой сторо­ны, в начале XVIII в. священники щедро наделялись далекими от бо­гослужения, скорее, полицейскими функциями. Так, согласно имен­ному указу Петра Великого от 17 мая 1722 г. священники получили предписание доносить об открытых на исповеди «преднамеренных злодействах» в том случае, если исповедывающиеся «в них не раская­лись и намерения своего совершить не отложили»^[11]. Законодательст­во второй половины XVIII в. также содержит двойные нормы в во­просе о роли духовенства в российском обществе. Священно- и цер­ковнослужителям, согласно указу от 15 января 1767 г., строжайше за­прещалось «прикладывать руки» к крестьянским прошениям и «паш- портам», но разрешалось участвовать в светских делах по требованию начальства^[12]. В целом законодательство вовсе не было нацелено на то, чтобы вынудить священно- и церковнослужителей отказаться от мирских дел и заняться исключительно заботой о душах прихожан. Наоборот, предполагалось, что участие клириков в решении админи­стративных задач станет еще более активным. Круг этих задач неве­лик, а привлечение белого духовенства к их решению в идеале должно было ограничиваться теми случаями, когда это считали необходимым представители светской власти.

Позиция прихожан аналогична. Жизнь вынуждала крестьян обра­щаться к церковникам при разнообразных обстоятельствах, в том чис­ле и далеких от богослужения. Верующие нуждались в поддержке свы­ше, Божьей помощи во всех их делах, в том числе повседневных забо­тах. За получением ее они обращались в церковь к приходскому духо­венству. Речь, таким образом, шла не о том, будет ли духовенство зани­маться исключительно церковными делами, не обращая внимания на проблемы, далекие от богослужения или таинств. Проблема заключа­лась совсем в ином. Предстояло согласовать две тенденции: традици­онное привлечение духовенства к участию в деятельности институтов власти сельской общины и возрастающую роль церковников в реше­нии тех задач, которые стояли перед чиновниками разных уровней.

Имеющиеся источники убедительно свидетельствуют о том, что мест­ные власти постоянно апеллировали к авторитету духовенства в разнооб­разных затруднительных случаях. Порой роль священно- и церковнослу­жителей оставалась несложной. Им надлежало довести до сведения насе­ления важнейшие указы, необходимые для урегулирования конфликтов. Так, судя по рапортам церковников во время Кижского восстания при­писных крестьян в 1769 г., заводское начальство поручило клирикам «при старостах и при всех мирских людях» читать указ, содержащий требование оставить «противности» и приступить к работам^[13]. В ряде случаев священ­но- и церковнослужители давали показания, необходимые для расследо­вания запутанных дел. Именно их свидетельства при этом нередко стано­вились решающими. Так, в 1784 г., как видно из журнала Каргопольского нижнего земского суда, в этот орган власти для утверждения явились не­сколько претендентов на одну должность старосты, каждый из которых предъявлял «выбор» от крестьян и считал себя единственным избранни­ком. Суд постановил обратиться к местному священнику, который сразу прояснил ситуацию. Оказалось, что «все "выборы" написаны большей ча­стью пьяными крестьянами, которые даже до такого непорятка доходили, что кричали вслух: "кто больше даст вина, тот и будет старостою!"»^[14]. Оп­ределить, кто же дал больше, особенно после того как все было выпито, оказалось непросто. Поэтому на всякий случай желанные документы по­лучили абсолютно все претенденты.

В большинстве случаев священник становился не пассивным участником событий, а, наоборот, главным действующим лицом, призванным контролировать принятие решений, которые относи­лись к числу наиболее существенных в жизни крестьян. Иногда чиновники поручали духовенству заверять решения сходов. На­пример, директор олонецкой экспедиции домоводства^[15] А. Уша­ков в 1786 г. приказывал подведомственным крестьянам «при раз­делении пашенных земель и сенокоса всех без изъятия крестьян принудить землю, данную им для пашни, обсеять и <...> в экспе­дицию прислать немедленно при рапортах ведомости, приобща при том мирской приговор,с засвидетельствованием священника (курсив мой. — М.П.), что все общество разделом довольно»^[16]. Га­рантом законности священник становился и при решении чрезвы­чайно болезненного для крестьян вопроса о «взятии» рекрута. Воз­можно, здесь играла роль некоторая дистанцированность клирика, отсутствие у него личной заинтересованности (его сыновьям рек­рутчина не грозила), позволяющие выполнять посреднические функции. Так, олонецкий губернатор Г.Р. Державин в 1785 г., как видно из указа Олонецкого наместнического правления, предпи­сал крестьянам собраться на «мирской скоп» и в присутствии свя­щенника «назначить общими голосами беспристрастно: кого в ны­нешний набор в рекруты представить надлежит»^[17]. Впрочем, по мнению неизвестного автора записки о «Примеченном образе правления в деревнях всякого рода государственных крестьян», участие белого духовенства в сходах являлось в России широко рас­пространенной традицией. «Случается, — говорилось в записке, — что на сходы приглашаются той же волости священники или другие из церковных служителей, к которым крестьяне доверенность име­ют. На сих сходах определяются прошении о завладении земель, споры и самые драки за земли, наказываются законопреступления, как то: в воровстве и тому подобное, которые еще в канцелярии не- известны»^[18].

В XIX в. аналогичная роль священника сохранялась. В современ­ных исследованиях вполне определенно проводится мысль о том, что «клир способствовал продвижению и насаждению официальной идеологии в крестьянской среде, воспитанию крестьянства в духе покорности престолу и власть предержащим»^[19]. Карельские мате­риалы подтверждают этот вывод. Так, Олонецкое земское о времен­ных повинностях присутствие в 1877 г. обращало внимание губерна­тора на существенную трудность, возникающую при допросе обви­няемых, из-за отсутствия чиновников, знающих карельский язык. Вопрос стоял чрезвычайно остро: местные жители, «будучи сами участниками в преступлении или желая скрыть истину из боязни преследования, переводят показания при следствии по произволу». В качестве временной меры власти рассматривали привлечение к судебным разбирательствам священников. Это оказалось эффектив­ной мерой, но не могло продолжаться долго: «хоть при некоторых следствиях переводчиками бывают священники и церковнослужи­тели,на кого можно б положиться (курсив мой. —М.П.), но требовать их постоянно к сему невозможно»^[20].

Таким образом, привлечение священно- и церковнослужителей к исполнению обязанностей, далеких как от «мирских треб», так и от богослужения, не всегда происходило по инициативе чиновников. «Мирские» институты власти также нуждались в помощи духовенст­ва. Участие священно- и церковнослужителей в крестьянских делах стало точной копией того содействия, которое церковники оказывали местной администрации. Самому священнику было непросто разо­браться в том, в качестве кого он присутствует на сходе: в облике «агента бюрократии» или уважаемого члена крестьянского сообщест­ва. Нередко от церковников требовалось лишь минимальное, ни к че­му необязывающее участие в деятельности «мирского» выборного управления. Священники, как грамотные люди, в случае необходи­мости могли быть привлечены к исполнению разнообразных поруче­ний. Грамотность крестьянина, по замечанию А.В. Камкина, никогда не оставалась его личным достоянием: она «волей-неволей выводила его на пути общественного служения»^[21]. Этот вывод вполне приме­ним и к церковникам.

Убедительные доказательства в пользу этого суждения содержатся в важных имущественных документах — картах и планах генерального межевания. В соответствии с Инструкцией землемерам к генерально­му всей империи земель размежеванию, «к достоверному и точному свидетельству» крестьяне избирали понятых, которым надлежало подписывать документы. Мною изучено 16 планов и карт. Все они подписаны священно- и церковнослужителями, которые «приклады-

404

вали руки» вместо своих «неумеющих грамоте» прихожан^[22]. О широ­ком распространении именно такой формы привлечения священно- и церковнослужителей к общинному управлению можно судить по данным «ведения», присланного в 1791 г. олонецкому губернатору их Олонецкой духовной консистории. Последняя «усмотрела из многих дел», что дьячки и пономари, служащие в епархии, «у крестьян в зем­ских избах писменные мирские дела за некоторую от крестьян опре­деленную плату исполняют, от чего в праздничные дни, в которые по большей части крестьянские дела исправляются, те дьячки и понома­ри от церквей своих отлучаются и более с ними общаются, нежели при церквах и при своих должностях»^[23].

Мнение М.М. Богословского о том, что в XVII в. «каждая волост­ная церковь на Севере служила архивом для мирских докумен- тов»^[24], подтверждается источниками XVIII столетия. В церковном здании в этот период хранились не только исповедные ведомости, но и акты, связанные с имущественными вопросами. Главным обра­зом, но не исключительно, это бумаги, составление которых обу­словливалось отводом земли духовенству. В создании церковных ар­хивов существенную роль сыграли такие обстоятельства, как тради­ция решать имущественные споры в церкви, обращаться за посред­ническими услугами и с просьбами о составлении документов к причту своей церкви. Доказательством здесь являются описания тех случаев, когда бумаги пропадали из-за воровства или при пожаре. Безрезультатно, например, завершился первый этап возникшего в 1794 г. спора между крестьянами Нигижемского прихода и клиром церкви великомученика Георгия об отмежеванной к церкви земле. Предъявить хранящиеся в «церковном казенном ящике» межевые книги, судя по доношению священника, оказалось непросто, по­скольку они «из владельцев деревни Алексеевской крестьянином Алексеем Щепкиным с товарищи с протчими церковными вещами из церкви покрадены»^[25]. Имеются упоминания о «писменных вся­ких крепостях», т.е. документах, находящихся в составе церковного имущества, которое согласно указу епископа Олонецкого и Карго- польского надлежало «отвесть за церковных прикащиков»^[26].

Далеко не всегда священно- и церковнослужители при решении «мирских» дел оставались на второстепенных, подчиненных ролях. Ряд документов позволяет утверждать, что представители духовенства становились свидетелями при совершении разного рода сделок и за­ключении соглашений. Это обстоятельство говорит об их высоком статусе. Иногда, например, священно- и церковнослужители присут­ствовали при передаче залога от жениха родителям невесты незадолго до свадьбы. Этот залог, как утверждал в «Поденной записке» совре­менник событий Г.Р. Державин, «выдавался с договором, чтобы в случае несогласия невесты отдать ему(жениху.— М.П.) оный обрат­но»^[27]. В 1783 г., как явствует из прошения рекрута Михайлы Иванова, состоялось «согласное сватовство» его к дочери крестьянина деревни Исаковой Пидемской волости Мартина Антонова Меншого. По это­му случаю в соответствии с обычаем будущий тесть забрал у Михайлы 33 рубля. В качестве свидетелей при передаче денег присутствовали священник, пономарь и два крестьянина той же волости. После того, как выяснилось, что Михайла Иванов стал рекрутом, Мартин Анто­нов ему «совсем от совокупления законного браку отказал». В ответ Иванов потребовал возместить все расходы в размере 50 рублей^[28]. По народным представлениям нарушение договора становилось и гре­хом, и преступлением, поскольку при заключении договора всегда в том или ином виде присутствовало обращение к Богу.

Аналогичным, но в значительно больших масштабах стало участие духовенства в подготовке челобитчиков к отправке в Санкт-Петербург в 1769 г., во время восстания приписных крестьян. Как видно из «ведения» Сената в адрес Олонецкой духовной консистории, перед уходом кресть­яне зашли в церковь, чтобы дать клятву. Ее суть заключалась в обещании «во всем слушать» Соболева — главного «возмутителя» — «и друг за друга умереть, ни в чем никово не выдавать, и от нево, Соболева, из Петербур­га никому не бегать». Перед клятвой священник Захарий Ефимов ото­звал Соболева в алтарь и «увещевал, что присяга — дело великое, и в чем оную иметь, в том должно быть и справедлив». Убедившись в серьезно­сти намерений крестьян, священники (это была Кижская Преображен­ская церковь с двойным клиром), «вынеся из алтаря Евангелие и крест положа на налой, сами стояли в ризах по краям налоя, и все как в пока­занном между собою заговоре к Евангелию и кресту прикладывались, то в тот намеренной путь их и благословляли»^[29].

В некоторых случаях священно- и церковнослужители, не забывая об основной деятельности, становились помощниками выборных должностных лиц сельской общины. Свидетельства о такой неожи­данной роли духовенства появлялись в источниках лишь в тех случа­ях, когда сами события принимали непривычный оборот. Так, дан­ные об участии церковника в сборе налогов сохранились только бла­годаря тому, что пономарь и староста в одной из деревень внезапно обнаружили раскольников, готовых к самосожжению. Староста Си­дор Артемьев на следствии по делу о массовом самоубийстве старооб­рядцев, показал: «в бытность ево ведомства своево в деревне Фофа- новской для збору казенных податей оного ж погоста с пономарем Евсеем Егоровым,кой исправлял тогда мирские дела (курсив мой.— М.П.) <...> усмотрели раскольническое зборище»^[30].

Ненамного больше имеется свидетельств о следующей форме уча­стия священно- и церковнослужителей в повседневной жизни кре­стьян — избрании представителей белого духовенства приходскими поверенными. Наиболее подробные сведения изложены в «ведении» Сената Олонецкой духовной консистории. Следственная комиссия по делу о восстании приписных крестьян установила в 1771 г., что священник Толвуйского прихода, по его собственному признанию, был послан крестьянами «проведать: естьли они зделаются послуш­ными, будет ли им прежняя противность прощена». Но члены комис­сии, как видно из того же документа, подозревали, что на самом деле священник приезжал «для разведывания, что об их(крестьян.— М.П.) ослушностях по комиссии происходит». За это «разведывание», судя по показаниям старосты Васильева, священник получил от кре­стьян «денежную плату»^[31]. Приходскими поверенными священно- и церковнослужители становились и в тех случаях, когда возникала не­обходимость собрать средства на ремонт или строительство храма. Как видно из указа Олонецкой духовной консистории, в 1797 г. в Санкт-Петербурге был задержан прибывший из Немжинского прихо­да Каргопольского уезда священник Афанасий Иванов. В «подпис­ке», данной священником архимандриту Александро-Свирского мо­настыря Парфению, говорилось, что «деньги и купленные в бытность ево, священника, в Санкт-Петербурге вещи были собираемы на ту церковь, при которой он ныне находится». Консистория распоряди­лась прислать в монастырь, где находился священник, крестьян и причетников «для принятия тех вещей»^[32].

Итак, в положении священно- и церковнослужителей заметна двойственность. Эта двойственность состоит не только в амбивалент­ном — светском и церковном — предназначении их в приходе. Она, что не менее важно, заключалась в посредническом, промежуточном положении клира между властями, с одной стороны, и крестьянами — с другой. Едва ли возможна обобщенная оценка симпатий духовенст­ва, вытекающая из этого своеобразного статуса церковников. Они де­лали свой выбор исходя из конкретной ситуации, помня о том, что любое четкое обозначение своей позиции чревато наказанием. В наи­более бесспорном виде позиция белого духовенства могла проявиться только в периоды крестьянских волнений. Известно, что многие свя­щенно- и церковнослужители оказались на стороне восставших при­хожан в период крестьянской войны под предводительством Е.И. Пу- гачева^[33]. Аналогичной была позиция клира Олонецкой епархии и во время восстания приписных крестьян 1769—1771 гг.

Из «ведения» Сената, присланного в Олонецкую духовную конси­сторию, явствует, что следствием были установлены многочисленные факты участия церковников в волнениях. Так, священники Кижского прихода служили молебен за победу своих вооруженных рогатинами прихожан над правительственными войсками. Священник Типиниц- кого прихода в ответ на требование оказать содействие в подавлении восстания, сказал офицеру «грубо, что ему нет дела ни до чево». На следствии он заявил, что специально «острегал себя, дабы после кре­стьяне за то на нево не злобились и не щитали бы, что он, священник, имел с ним, капитаном-исправником, какой совет». Это объяснение можно признать универсальным. Священники остро ощущали свою зависимость от крестьян и боялись потерять их «доверенность». Об этом говорят и другие примеры. Священник Тубозерского прихода подписался под крестьянским рапортом, «наполненным грубостию». Дьячок Иван Данилов из Кижского погоста лично участвовал в столкновениях с войсками и даже на поле брани отобрал у офицера кушак. Вывод, сделанный в «ведении» на основании всех приведен­ных фактов, однозначен. «Оказалось, что живущие в противящихся погостах священно- и церковнослужители одного с ними, крестьяна­ми, согласия»^[34]. Это общероссийская закономерность. Современные авторы исследований приходской этнографии подчеркивают сохра­няющуюся в XVIII—XIX вв. тесную взаимосвязь между крестьянским миром и приходским духовенством. Она наиболее отчетливо прояв­лялась «во время эпидемий, в неурожайные годы, при проведении жестких, "непопулярных" правительственных мер, ведущих к обни­щанию паствы»^[35].

В XIX—начале ХХ в. священник также участвовал в повседневной жизни своего прихода. Но значительно чаще пастырь не защищал интересы кре­стьянского мира, а всецело посвящал свои усилия охране общественного спокойствия и порядка, предотвращению агрессивных проявлений в кре­стьянской среде, а в конечном итоге — отстаивал интересы государства. Ус­тав духовных консисторий прямо предписывал священникам наставлять народ в духе «благонравия и послушания властям»^[36]. И документы показы­вают, что это предписание выполнялось. Так, в 1906 г., во время крестьян - ских волнений, священник Ухтинского Вытегорского прихода описывал свою деятельность по предотвращению крестьянских волнений: «Предвидя печальные последствия от ожесточенных массовых движений народа и в си­лу своего пастырского долга, я быстро употребил меры внушения и убежде­ния прихожан. В домах их и в храме Божием я объяснил им точный смысл гражданской свободы, направленной к соблюдению законности и правопо­рядка, а не к проявлению злого произвола и насилия, говорил о неприкос­новенности личности и имущественной собственности». В итоге дело за­кончилось не волнениями, а коллективным богомольем за здравие импера- тора^[37]. Бурные годы революции показали, что священники могут оказывать на своих прихожан благотворное воздействие, предотвращая конфликты. Негативные настроения прихожан в этот период принимали массовый, ра­дикальный и угрожающий характер. Так, узнав о Манифесте 17 октября, крестьяне Вытегорского уезда, как писал местный священник, «восприняли его превратно». Они решили «ехать целым обществом и разгромить ближай­шие лесные дачи частных землевладельцев для того, чтобы правительство узнало об их недостатках и удовлетворило их нужды». Не соглашавшихся с ними односельчан они «хотели подвергнуть собственному суду и избие­нию». Священнику с трудом удалось предотвратить беспорядки^[38]. После начала Первой мировой войны священники стали помощниками местной администрации в деле составления списков военнообязанных. Судя по об­ращению к духовенству епархиального начальства священники привлека­лись к «единовременной проверке составленных уездными советами спи­сков семейств мобилизованных нижних чинов», а также к отслеживанию изменений в семействах призывников и в ценах на продукты^[39].

Как показывают документы XIX—начала ХХ в., олонецкие священ­ники неусыпно занимались наблюдением за «нравственно-религиозной жизнью» прихожан, постоянно заботясь о «наставлении и утверждении их в вере и благочестии», давая советы о «воспитании детей в страхе Бо- жием и благочестии»^[40]. На них же возлагалась обязанность следить за тем, чтобы должности в сельском самоуправлении не занимали заведо­мые «раскольники», способные оказать «вредное» духовное воздействие на прихожан. Так, в 1861 г. Олонецкая духовная консистория рассматри­вала дело о действиях священника Горского прихода Ивана Гостинчико- ва. Как видно из документов, священник привел к присяге старообрядца Кирилла Поташева, «признанного местным причтом сомнительным в православии» по причине неявки на исповедь. За грубое нарушение ус­тановленного порядка, невнимательность при подготовке к присяге кон­систория отстранила священника от должности^[41].

Значительно реже в материалы делопроизводства проскальзывали сведения о значении сельских священников для жизни крестьянского мира, их добрых взаимоотношениях с прихожанами. В частности, предоставление ссуд из церковных денег нуждающимся в свободных средствах прихожанам изучено на обширных материалах XVII в. М.М. Богословским^[42] и А.И. Копаневым^[43]. В XVIII в. подобные дей­ствия рассматривались властями как казнокрадство и поэтому осуще­ствлялись нелегально. В случае нарушения обязательств законных ос­нований для обращения в суд не возникало: тот, кто дал деньги, был не меньшим преступником, чем тот, кто их не возвращал. Поэтому упоминание, обнаруженное в архиве земской избы Кижской волости, можно считать уникальным: в 1773 г. церковный староста жаловался волостному старосте на десяцких Герасима Иванова «с товарищи», которые «взяли на нужду свою из казны в церкви Николая Чудотвор­ца денег сорок рублей, как в выданном от них векселе значится, кото­рых денег и поныне в выплате нет <...> у нас в церкви в денежной казне немалая нужда, и в том происходит церкви Божией немалое притеснение»^[44]. В начале ХХ в. эта особенность взаимоотношений духовенства и прихожан сохранялась. Так, в описании Немжинского прихода, опубликованном в 1906 г., указывается, что у местного свя­щенника прихожане считали вполне возможным «попросить напи­сать письмо, попросить доброго совета в крестьянском быту, попро­сить оказать взаимообразно денежную или материальную помощь в нужде, отдать на сохранение про черный день копеечку»^[45]. Вероятно, это явление было распространено не только в Олонецкой епархии. Крестьяне других местностей нередко обращались к своим священ­никам с просьбой о беспроцентной ссуде зерном или деньгами^[46]. В 1904 г., оценивая состояние благочестия в народе, олонецкий епи­скоп писал, что многие местные жители «с полной доверчивостью об­ращаются к духовенству со своими духовными нуждами, просят у не­го советов при разных обстоятельствах жизни, приглашают в свои до­ма, при встрече кланяются, целуют его руку, называют "батюшкой" и

429

отцом духовным", помогают ему в сельском хозяйстве»^[47].

В приходском священнике северные крестьяне ценили «пони­мание трудностей крестьянской жизни, знание внутриобщинных проблем и проблем каждой отдельной семьи»^[48]. Это проявляется в самых разных аспектах поведения духовенства и даже в распоряже­ниях церковного начальства. Так, для светских целей, а не только для благовеста, использовалась находящаяся при храме колоколь­ня. Жители окрестных деревень воспринимали неурочный коло­кольный звон (набат) как призыв к «многолюдному всех деревень собранию». Характерны два примера, взятые из материалов сенат­ской следственной комиссии 1771 г. Крестьяне Кижского погоста, используя набат, за короткий срок сумели собрать своих сторонни­ков, которые и дали отпор солдатам капитана Ламздорфа^[49]. Жите­ли деревни Леликовой в этот же период «держали воровские свои заставы, имея заговор таковой: когда посланы будут в их селения команды, то на колоколах бить в набат тревогу и в сем собираясь противитца и отбиватца»^[50]. Набат использовался и в обыденных ситуациях: в некоторых местностях Ладожского и Онежского озер в набат били в туманное время^[51]. Колокольный звон являлся в России традиционным средством оповещения о чрезвычайных си­туациях, но в XVIII в. его использование не для церковных нужд воспринималось высшей церковной властью как незаконное. В ча­стности, Синод специальным указом запретил «производить на­батный звон во время драк»^[52].

Есть и другой аспект этой проблемы, вновь возвращающий пове­ствование к проблемам крестьянского самоуправления. В литературе высказывалось мнение о том, что сход в XVII—XIX вв. собирался либо по «повеске», либо «через колокольный звон»^[53]. В Олонецкой епар­хии, скорее всего, из-за низкой плотности населения и больших рас­стояний между деревнями второй способ оповещения использовался реже. На это указывают документы упомянутой комиссии, которая докладывала Сенату в 1771 г., что «збор их(крестьян.— М.П.) бывает по повескам через нарочно определенного ходока-крестьянина, жи­вущего в самом погосте, а для скорости посылают иногда и из кресть- ян»^[54]. Возможность срочно собрать людей, пусть только из ближай­ших населенных пунктов, придавала деревне, где располагалась коло­кольня, особое значение. В конце XIX в. ситуация осталась неизмен­ной. Судя по распоряжению консистории, разосланному по приходам в 1893 г., клирики звонили в колокола во время вьюг и метелей, изве­щая таким способом заблудившихся путников о расположении дерев­ни и месте возможного ночлега^[55].

Другим видом услуг населению, оказывать которые также были обязаны священники, стала медицинская помощь. В 1895 г. по распоряжению епископа Павла в Олонецкой духовной семинарии ввели курс медицинской помощи. Губернская управа решила, что священники, «вращаясь по тому или другому характеру своих обя­занностей среди крестьянского населения, при знакомстве с осно­вами медицины и гигиены принесут существенную пользу населе­нию, оказывая ему рациональную первоначальную медицинскую помощь, которой население бывает нередко лишено». Поэтому земское собрание выделило средства на приобретение аптечек с необходимыми медикаментами^[56].

Одним из ведущих «социально-ролевых предназначений русской православной церкви» стала информационная деятельность^[57]. Ино­гда священники боролись против панических слухов. Так, в начале ХХ в. среди местных крестьян распространился слух о том, что при­вивка против оспы является той самой печатью Антихриста, о кото­рой сказано в Евангелии. Священники «всеми средствами» старались истолковать прихожанам священные тексты, доказывая, что между прививками и апокалипсическими пророчествами нет никаких сов- падений^[58]. В 1914 г. участие духовенства в деле организации приви­вок стало по распоряжению начальства еще более заметным. Соглас­но Положению об оспопрививании духовенство обязывалось «состав­лять списки родившихся и умерших детей и доставлять эти списки в учреждения, заведывающие делом оспопрививания»^[59]. При этом ду­ховное начальство требовало от священников не допускать конфлик­тов, «возникающих временами в связи с желанием прихожан отстоять свои обычаи»^[60].

Итак, нельзя не заметить ту существенную роль, которую играло сельское духовенство в жизни крестьянского «мира». Но эта роль лишь отчасти обусловлена авторитетом священно- и церковнослужи­телей. Во многом участие священников в мирских делах объяснялось их отстраненностью, отсутствием у них личной заинтересованности, которые и проявлялись при разбирательстве возникающих среди кре­стьян конфликтов. Определенную роль играло законодательство, но его влияние было двояким. С одной стороны, священно- и церковно­служители были оставлены на полное попечение самих крестьян, ко­торые свободно могли решать все важнейшие вопросы, связанные с повседневной жизнью духовенства. Нельзя забывать (и любой цер­ковник помнил об этом), что и материальное благополучие, и даже личная безопасность клириков зависели от прихожан. С другой сто­роны, существующая практика привлечения священно- и церковно­служителей к участию в светских делах по инициативе чиновников разных уровней закрепляла в сознании крестьян образ священника — непременного участника «мирских» мероприятий.

Приходские школы.В конце XVIII, и особенно в XIX—начале ХХ в., прежние формы участия духовенства в решении мирских проблем прихожан постепенно уходили в прошлое. На смену им приходило новое явление — активное участие церковников в обучении подрас­тающего поколения. Становление системы начального церковного образования опиралось на давнюю традицию обучения детей в шко­лах при приходских церквах, где главными учителями становились клирики, нуждающиеся в дополнительных заработках. Начало этому благородному и приносящему церковникам дополнительный зарабо­ток делу положили статьи Стоглава (середина XVI в.), предписываю­щие духовенству «учинити в домех училища»^[61]. Законодательство XIX в. воспроизводило это требование. Епархиальному начальству вменялось в обязанность «располагать и поощрять приходское духо­венство к заведению и поддержанию при церквах училищ, в виде про­стом и приспособленном к народному быту»^[62].

Масштабное продолжение этого благого начинания приходится на изучаемый период. В указе, датированном 1805 г., Александр I при­звал приходское духовенство участвовать в деле народного образова- ния^[63]. В 1836 г. Синод, имея в виду противостояние старообрядческо­му влиянию, составил Правила для первоначального обучения посе- лянских, в том числе и раскольнических детей, предназначенные ис­ключительно для Олонецкой епархии. Затем с соизволения импера­тора эти правила распространились и на другие епархии. Обязанность обучения крестьянских детей целиком возлагалась на приходское ду- ховенство^[64]. В 1861 г., подводя первые итоги деятельности церковно­приходских школ, олонецкий архиерей отмечал скромные успехи этих учебных заведений в противостоянии «расколу». Как говорилось в отчете, «дети, получая нравственные понятия о вере, церкви и бого- почтении и в то же время приобретая навык ходить к богослужениям в храмы и ежегодно исполнять христианский долг очищения совести, предохраняются от влияния раскола на всю жизнь, и родители, от­дающие своих детей на обучение духовным лицам, чрез то сами более сближаются с духовенством и начинают питать к нему более уваже­ния, доверия и любви»^[65].

Опыт деятельности церковно-приходских школ обобщен в сбор­нике распоряжений, регламентирующих их деятельность в общерос­сийском масштабе. Во второй половине XIX в. главная задача школ по-прежнему состояла в образовательной и церковно-просветитель- ской деятельности: «школы сии имеют целию утверждать в народе православное учение веры и нравственности христианской и сооб­щать первоначальные полезные знания». Они существовали под над­зором местного духовенства, получая средства от приходских попечи­тельств, братств, «земских и других общественных или частных учре­ждений и лиц, епархиального и высшего духовного начальства, а рав­но из казны»^[66]. Епархиальное начальство обязывалось «располагать и поощрять приходское духовенство к заведению и поддержанию при церквах училищ», целью которых провозглашалось «распространение грамотности и религиозно-нравственное воспитание народа»^[67]. В процессе деятельности круг задач, стоящих перед церковно-приход- скими школами, существенно расширялся. Заметную роль они игра­ли в борьбе против старообрядческого влияния. Работающие в шко­лах священники обязывались «сообщать в школах на уроках Закона Божия сведения о расколе по программе, утвержденной Св. синодом для школ Олонецкой епархии»^[68].

В 1870-х гг. школы были оценены Синодом и соответствующим министерством как незаменимое средство распространения русского языка. На общероссийском уровне эта идея наиболее отчетливо сформулирована Н.И. Ильминским. Он предлагал сделать «орудием первоначального обучения для каждого племени <...> родное наречие его». Учителями школ для «инородцев» следовало назначать выходцев из местных народов или русских, владеющих «инородческим» наре­чием. В процессе обучения предполагалось активное использование русского языка: «как только усвоят себе довольно значительный запас русских слов и выражений, начинают обучаться русской грамоте». Далее предусматривался полный переход на русский язык и совмест­ное обучение «инородческих» и русских детей^[69]. В 1902 г. появилось новое положение о церковных школах православного исповедания. Суть нововведений заключалась в разделении школ на начальные и учительские, четком указании перечня предметов в тех и других, ука­зании размеров вознаграждения учителям, их прав и способов поощ-

452

рения за успехи в преподавании^[70].

Реализация правительственных предначертаний оказалась непро­стым делом. К середине XIX в. стало очевидно, что первое «сражение за руководство начальным образованием» церковь проиграла^[71]. Эту неблагоприятную тенденцию удалось преодолеть лишь спустя дли­тельное время. Оценивая положение дел в церковно-приходских школах, епархиальный архиерей в 1870 г. обращал внимание Синода на ряд существенных недостатков в их деятельности. Во-первых, ма­териальная необеспеченность духовенства «не дозволяет ему доста­точно времени уделять на безмездные занятия в училищах». Прихо­жане «оказывают весьма мало поддержки своим приходским учили­щам», пособия от земства и Министерства народного просвещения «только еще начинаются и пока в самых ограниченных размерах». Расстояния между приходскими деревнями и церквами, крайняя бед­ность родителей, непонимание ими русского языка «в местах Карелы и Чуди», приводят к тому, что дети, «учась грамоте, должны учиться в то же время и русскому языку». Все это приводит к плачевным для народного образования последствиям: «многие поступают в училища не в определенное для приема время, а когда позволяют домашние обстоятельства». При этом все крестьянские дети учатся с перерыва­ми, «оставляют училища прежде времени», а обучение девочек часто «считается делом излишним»^[72]. В отчетах благочинных ситуация ри­совалась несколько иначе: «судя по тем скудным средствам, какими располагает духовенство в столь высоком и святом деле, как дело на­родного образования», успехи школ надо признать «очень удовлетво-

455

рительными»^[73].

Положение священников, работающих в школе, сразу же стало весьма непростым. С одной стороны, многие иереи ощущали «несо­вместимость своих прямых обязанностей с преподаванием в церков- но-приходской школе». Забота о школе отнимала слишком много сил, требовала участия в ее обустройстве и эмоционально-психиче­ского напряжения^[74]. С другой стороны, священники «ратовали за всеобщее церковно-приходское образование крестьян, потому что видели в нем противоядие расколу и языческому суеверию»^[75]. В ста­рообрядческой среде успехи школ вызывали неприязнь. Как говори­лось в миссионерском отчете, старообрядцы неохотно отпускают де­тей в школу, «оканчивать курса не дают, доучивая их дома по псалти- ри»^[76]. В итоге к усилиям священников на педагогическом поприще добавлялось их стремление преодолеть старообрядческое влияние. Это позитивно отражалось на динамике становления и развития цер­ковно-приходских школ. К концу XIX в. стало очевидным заметное участие церковников в деле народного просвещения. Идея о создании школы при каждой приходской церкви в Олонецкой епархии, как и на соседних территориях, становилась все более реальной. По утвер­ждению епархиального архиерея, «в приходах училища существуют везде». Повсеместно в них «наставниками священники, диаконы, причетники и воспитанники семинарии».

Церковное начальство живо интересовалось успехами школ и с удо­вольствием отмечало достижения педагогов. Проведенные епископом испытания учеников показали, что «наставники преимущественною своею обязанностью считают преподавание учения веры и благочес­тия, пользуясь в этом случае как известным по Закону Божию руково­дством, так и наглядною книгою — иконостасом приходских храмов и богослужением»^[77]. В некоторых приходах одним из предметов препо­давания стало церковное пение. Так, в Контужском приходе Вытегор­ского уезда «учащиеся под руководством местного священника девоч­ки настолько успели в искусстве пения, что могли петь на левом клиро­се во время совершения архиепископом в приходском их храме все­нощного богослужения». Для «поощрения усердия» епархиальный пре­освященный раздавал наиболее отличившимся ученикам наперсные кресты, иконы, Евангелия «и другие религиозно-нравственного содер­жания книги», а усердным наставникам объявил благодарность^[78].

В церковных документах росту грамотности и увеличению числа школ придавалось решающее значение в деле духовного воспитания народа. Судя по отчету каргопольского благочинного, «во всех вооб­ще приходах, где есть школы, дети исполняют долг исповеди и при­частия неопустительно»^[79]. Данные церковной статистики позволяют судить о количественном росте приходских школ. Так, в 1883 г. в Олонецкой епархии имелась 41 школа, в 1886-м их число увеличилось до 67, в 1890 г. — до 107, в 1893 г. — до 156 школ^[80]. Число учащихся в школах росло быстрыми темпами. В 1883 г. школы посещали 660 че­ловек, за три года число обучающихся более чем удвоилось и состави­ло 1430, а к 1893 г. число учеников приходских школ достигло 3934 человек^[81]. Однако сравнение числа школ и количества церквей оста­валось неблагоприятным. В Олонецкой епархии по состоянию на 1893 г. число церквей превышало число школ на 345, примерно таким же стало соотношение в Архангельской епархии (348), в Вологодской епархии дела шли более успешно: численность храмов оказалась больше числа учебных заведений при них всего на 177 церквей^[82]. Фи­нансирование школ также постепенно налаживалось. Так, в 1902 г.

Синод ассигновал на нужды олонецких школ 55 800 руб., уездные и губернские земства изыскали на нужды просвещения 30 121 руб., от церквей и монастырей поступило 1581 руб., от школьных попечите­лей — 1788 руб., от церковного братства — 1052 руб., проценты с ранее пожертвованных капиталов составили 404 руб^[83].

Как говорилось в отчете благочинного 2-го округа Лодейнополь- ского уезда, в начале ХХ в. «с увеличением числа грамотных нравст­венность в народе возвышается, что показывает отсутствие не­скромных песен и игр и прекращение увеселений в установленные Святой Церковью посты»^[84]. На рубеже XIX—ХХ в. ситуация в сфере церковно-приходского образования продолжала улучшаться. На об­щероссийском уровне большие надежды на приходскую школу воз­лагал влиятельный обер-прокурор Синода К.П. Победоносцев^[85]. На местах, в провинции позиция центральной власти встретила под­держку. Заметную роль здесь сыграло Олонецкое земство, все уезд­ные собрания которого предоставили школам значительные средст­ва. Как отмечала епархиальная печать, «отношение всех земств Оло­нецкой губернии к этому вопросу достаточно определилось как не­изменно сочувственное»^[86]. В 1910 г., выступая в Таврическом двор­це на заседании Государственной Думы, олонецкий депутат К.И. Казанский подчеркивал несомненный прогресс в деятельно­сти церковно-приходских школ, достигнутый благодаря участию земств в деле народного просвещения: «Следя за деятельностью церковных школ, все уездные земства губернии приходили к ним на помощь и, находя ограниченность их средств, ежегодно по мере роста школ увеличивали свои ассигнования, доводя последние до солидной суммы»^[87]. Пользуясь возрастающей поддержкой, школы становились более многочисленными, увеличивалось их влияние на подрастающее поколение, в церковно-приходских школах поя­вились дополнительные предметы, такие как отечественная исто­рия и география. Более того, «программы церковно-приходских школ уже почти не отличались от светских училищ»^[88], земские и церковно-приходские школы пользовались в основном одной учебной и методической литературой, количество часов на рели­гиозные и общеобразовательные предметы в них оставалось при-

471

мерно одинаковым^[89].

Благодаря развитию начального образования появились серьезные достижения в богослужебной сфере. Местные церковные деятели по­лагали, что именно школы позволят внести новые черты благолепия в церковный обиход. Поэтому на педагогических курсах, организуемых в Олонецкой епархии, заметное место отводилось «устройству церков­ных хоров»^[90]. Школы вносили существенный вклад в церковное про­свещение населения. Регулярно присутствуя на богослужении, дети участвовали в пении, чтении и прислуживали священнику в алтаре. Только за 1911 г. создано 59 новых церковных хоров, состоящих из уча­щихся. Посещение богослужений и исповедь для учеников церковных школ стали обязательными. Там, где из-за далеких расстояний посе­тить приходский храм становилось невозможно, «отправлялись в самих школах или в часовнях богослужения самими учащимися»^[91].

Судя по отчету о состоянии приходских школ за 1900 г., в Оло­нецкой епархии действовало 286 учебных заведений духовного ве­домства, из которых 3 — второклассные, 1 — двухклассная, 172 — од- ноклассные, 109 школ грамоты и 1 воскресная школа. Общее число учащихся в церковных школах составило 9320 человек (6246 мальчи­ков и 3074 девочки). Наметились положительные тенденции. Как говорилось в отчете, «открытию новых церковных школ в отчетном году благоприятствовало главным образом увеличение материаль­ной помощи на этот предмет со стороны земства и из казенных средств»^[92]. Успехи очевидны, но сохранялись существенные про­блемы. Во-первых, ощущался «недостаток средств на открытие школ вновь и содержание их». От местного населения чаще всего удавалось получить лишь помещение для школы, в редких случаях — «сбор незначительной суммы на единовременный расход по приоб­ретению необходимой школьной обстановки». Пособия от земства шли только на нужды существующих школ, а не на создание новых. Во-вторых, сохранялся заметный дефицит кадров — «недостаток благонадежных и опытных кандидатов». Между тем «по условиям края и самой учительской службы, трудной и малообеспеченной, приискать учителей для таких школ затруднительно». Наконец, в- третьих, развитию школ мешали особенности расселения: «значи­тельная разобщенность между собой деревень, при весьма малом количестве жителей в каждой из них»^[93]. В 1899 г. произошло неко­торое сокращение численности учащихся по сравнению с предшест­вующим годом. Объяснение этого заключалось в неурожае: «многие дети школьного возраста должны были отправиться собирать мило­стыню». В некоторых случаях родители не могли прислать детей в школу из-за отсутствия необходимой одежды и обуви^[94].

Тем не менее епархиальная печать полна оптимистических высказы­ваний о влиянии церковно-приходских школ на местное население. Так, в опубликованном в 1900 г. описании праздника в Ошевенском приходе подчеркивалась особая роль школы в духовном воспитании подрастаю­щего поколения: «Здесь, близ храма Божия, устроена школа церковно­приходская учить грамоте наших отроковиц по книгам церковным и бо­жественным, по тем книгам, по которым учились в старину наши деды, <...> учат их здесь прославлять Господа молитвами и церковными пес­нопениями»^[95]. Учащиеся этих школ за счет средств попечителей неред-

478

ко совершали паломничества в местные монастыри^[96], во время которых посещали храмы, участвовали в богослужении, общались с монахами^[97]. В епархиальной печати подчеркивалось, что благодаря взаимодействию с земством Олонецкая губерния «идет впереди очень многих губерний России», в ней «по почину земства уже разработан и приводится в осу­ществление план всеобщего обучения»^[98].

На рубеже XIX и ХХ в. отмечались положительные тенденции в отношении местного населения к школе. «В жизни церковно-приход- ских школ Олонецкой епархии наблюдается всем заметное отрадное явление. <...> Это все более возрастающее сочувствие к церковным школам местного населения. Сочувствие прихожан к церковно-при- ходской школе выражается не только в том, что они все охотнее отда­ют в школы этого типа своих детей <...> но и в том, что местное насе­ление в лице своих зажиточных прихожан охотно приходит на по­мощь церковно-приходской школе, оказывая ей значительную мате­риальную поддержку»^[99]. Помощь школе выражалась в пожертвова­ниях, безвозмездной работе для ее благоустройства. Так, в 1906 г. кре­стьяне Лекшморецкого прихода Каргопольского уезда решили бес­платно отпустить «из своей крестьянской дачи» лес, необходимый для строительства, привезти камень, глину и песок. Узнав о решении схо­да, Училищный совет Синода постановил выделить деньги на строи­тельство. Вскоре в приходе появилась, была освящена и начала рабо­тать собственная школа^[100].

Заметную помощь школам, организуемым в приходах, оказыва­ло Олонецкое земство. Так, по данным за 1912 г., земство предос­тавляло стипендии воспитанницам Юргильской женской школы, утвердило план снабжения всех школ Лодейнопольского уезда «проекционными фонарями и световыми картинами». Вытегор- ское, Каргопольское, Пудожское и Повенецкое земские собрания увеличивали финансирование церковно-приходских школ^[101]. В ря­де других публикаций подчеркивались положительные эмоции, связанные со школой, щедрая помощь в организации церковных праздников со стороны местного купечества. Так, в проведении праздника в Сулажгорской школе «живое участие» принял попечи­тель школы купец М. А. Лейманов. Он «пожертвовал для детей много подарков, разного рода гостинцев, чаю, сахару и кренде­лей». Другой попечитель этой же школы помог литературой: купец Ф.И. Тихонов «прислал для раздачи детям ученикам 30 книжек разного содержания, одобренных цензурою»^[102]. Из публикаций видно, что церковно-приходские школы превращались в центры бла­готворительности. Так, петербургский купец В.Т. Максимов пожерт­вовал в пользу Намоевской церковно-приходской школы Петроза­водского уезда 20 полушубков, 20 пар сапог для мальчиков, 13 полуса­пожек для девочек и другую детскую одежду^[103]. Некоторые благотво­рители шли дальше: благодаря их усилиям школы получали новые здания. Так, в Виданском приходе новую школу построил св. Иоанн Кронштадтский^[104], в Кенозерском приходе помещение для приход­ской школы предоставил торгующий крестьянин А.Ф. Нечаев^[105].

В это же время церковно-приходская школа стала оказывать суще­ственное положительное воздействие на состояние образованности приходского духовенства. Как отмечалось в отчете о состоянии епар­хии за 1900 г., «побуждение к самообразованию духовенство находит, между прочим, и в том, что в каждом приходе в настоящее время име­ются школы, где оно обязано законоучительствовать или учительст­вовать»^[106]. Для подготовки полноценных педагогических кадров из числа работающих в церковных школах священников организовыва­лись краткосрочные курсы. На них педагогов обучали природоведе­нию и географии, а также руководству церковными хорами, которые, как признавало епархиальное начальство, в целом находились в удру­чающем состоянии^[107].

Подведем итоги главы.

Внимание законодателей к проблемам приходской жизни от­нюдь не ограничивалось вопросами строительства церквей и обес­печения белого духовенства. Как пишет И. Знаменский, екатери­нинское правительство видело одну из своих задач в том, «чтобы сделать духовную власть сообщницею и послушным орудием в дос­тижении политических целей и общественных выгод»^[108]. Указы, призванные ограничить участие священно- и церковнослужителей в крестьянских делах, ужесточение исповедного контроля, подробная регламентация всех вопросов, связанных с совершением таинства брака — все перечисленные меры были направлены на решение этой задачи. Это вполне рациональные решения. Но все же ситуация, сло­жившаяся в древности и сохраняющаяся в XVIII, а отчасти в XIX в. и в начале ХХ в., парадоксальна. Священник, на которого правительст­вом возлагались надежды, оставался униженным и зависимым от прихожан. Но, будучи лишен самостоятельности в имущественных вопросах, церковник получал значительные права в решении тех про­блем, где переплетались светские и церковные аспекты приходской жизни: в проведении «брачных обысков», выявлении «потаенных рас­кольников» т.п. Это противоречие не замечено исследователями при­хода. Между тем оно — одно из определяющих для понимания всех казусов приходской жизни.

Ситуация требовала от прихожан ответных мер на попытки пра­вительства поставить под свой контроль приходское духовенство. Трудно сказать, было ли скудное обеспечение духовенства и, самое главное, способ предоставления руги и земли обусловлены лишь скупостью прихожан или это продуманная политика, направлен­ная на то, чтобы предельно усугубить зависимость клира от «мир­ской» воли. Вероятнее всего, имело место и то и другое. Но чаще всего только прихожане контролировали все вопросы, связанные с обеспечением белого духовенства. «Мирские люди» приобретали широкие возможности воздействия на церковников. Весь этот по­тенциал сполна реализовался в таких вопросах, как, например, яв­ка на исповедь. Известно, что прихожане, по каким-либо причи­нам не желающие исповедоваться, за небольшую плату легко мог­ли этого избежать. Еще одним проявлением вынужденной вклю­ченности духовенства в дела крестьянского «мира» стало участие в светских делах крестьян. Священно- и церковнослужители, невзи­рая на правительственный запрет, продолжали «прикладывать ру­ки» к документам, составленным мирянами. Существенным про­явлением позиции церковников стало их участие в крестьянских волнениях на стороне бунтарей.

---