Свидание Государя с Германским Императором в Балтийском Порту. — Мои беседы с Императором Вильгельмом и с Канцлером. — Мои разногласия с Макаровым по вопросам подготовки к выборам в Думу четвертого призыва. — Отставка Макарова. — Отклонение мною, предложенного мне, поста Российского посла в Берлине. — Новый Министр Внутренних Дел Маклаков. — Выдача Государем пособия в 200.000 р. Гр. Витте. — Желание Гр. Витте получить пост посла заграницей и предпринятые в этом направлении графиней Витте шаги в Берлине. — Приезд в Петербург Пуанкарэ. — Мои беседы с французским Председателем Совета Министров.

 

Вскоре после роспуска Думы, в 20-х числах июня, состоялось свидание Государя с Императором Германским в Балтийском Порту. Я и Сазонов присутствовали при этом. События на Балканах приняли к этому времени явно грозный характер. Тем не менее, никаких подробных объяснений по общим политическим делам не происходило не только между мною и Германским Канцлером Бетманом-Гольветом, с которым я виделся при этом впервые, но даже и между мной, Германским послом Гр. Пурталесом и Сазоновым. Что было говорено между двумя Императорами с глазу на глаз, я, конечно, не знаю, но имею все основания думать, что никаких объяснений по существу международного положения не происходило между двумя Монархами; — Государь просто избегал их, проявляя большую осторожность по отношению к Германскому Императору, которого Он просто боялся за его экспансивность, совершенно несвойственную Его личному характеру.

Из неоднократных моих расспросов Сазонова, я слышал от него только одно: «Мы можем быть совершенно {77} спокойны; германское правительство не желает допускать того чтобы Балканский огонь зажег Европейский пожар, и нужно только принять все меры к тому, чтобы наши доморощенные политики не втянули нас в какую-либо славянскую авантюру».
Я имел даже полное основание думать, что Государь вообще избегал разговоров с Императором Вильгельмом на острые политические темы и старался заполнить часы свидания с ним какими-либо посторонними предметами, а когда это трехдневное свидание закончилось, и яхта «Гогенцолерн» отошла от Штандарта, то Государь, сходя с мостика и проходя мимо меня, сказал мне:
«Ну, слава Богу, теперь не нужно боле следить за каждым словом и сторожить, как бы не подхватили на лету то, чего и во сне не было».

Со мною Император Вильгельм был поразительно предупредителен. В первый же день свидания мне был пожалован высший Германский орден Черного Орла, при чрезвычайно лестном обращении ко мне Германского Канцлера, именем своего Императора. Такую же любезность проявил и сам Он ко мне, когда я принес ему мою благодарность.
На второй день свидания, после смотра Выборгскому пехотному полку, оба Императора со всею свитою отправились пешком осматривать остатки Петровских укреплений.
Был невероятно знойный день. Во время этого осмотра Император Вильгельм подошел ко мне и стал вести беседу на тему о необходимости устроить Европейский нефтяной трест в противовес Американскому Стандарт-Ойль, объединивший в одну общую организацию страны производительницы нефти — Poccию, Австрию (Галицию) , Румынию, и дать такое развитие производству, которое устранило бы зависимость Европы от Америки. Я случайно знал о том, что эта тема интересует Вильгельма, так как за полгода перед тем, он имел на ту же тему беседу с Э. Л. Нобелем, который передал мне в свое время ее содержание. Эта тема входила уже тогда в состав общих мыслей Германского Императора, в числе которых была и мысль о необходимости бороться с Америкой и сделать Европу менее зависимой от нее.
Беседа приняла чрезвычайно оживленный характер и затянулась даже за предел, дозволенные по придворному этикету.

Солнце жгло беспощадно. Государь не решался прервать нашего разговора, но делал мне за спиною Императора Вильгельма знаки нетерпения, вся свита стояла поодаль и не знала {78} что делать; а Вильгельм все с большим и большим жаром парировал мои аргументы, и, когда Государь, очевидно потерявши терпение, подошел к нам и стал вслушиваться в наш разговор, Император Вильгельм обратился к нему с такими словами (по-французски):
«Твой Председатель Совета очень отрицательно относится к моим идеям, и мне очень не хочется, чтобы оказался прав он, а не я. Я прошу Твоего разрешения постараться доказать ему аргументами, собранными в Берлине, и когда мы приготовим нашу защиту, я попрошу Тебя дать мне возможность возобновить этот разговор с ним».

За всеми завтраками и обедами Вильгельм оказывал мне совершенно исключительное внимание, шутил, обменивался со мною бесконечными остротами и анекдотами, а Государь не раз говорил мне за эти три дня, что он крайне благодарен мне за то, что я выручаю Его в беседах с Его гостем.

Совсем иной характер имел мой разговор с Канцлером. Я сказал ему не обинуясь, что Германская программа вооружения 1911 г. и вотированный Рейхстагом чрезвычайный военный налог вносят величайшую тревогу у нас; мы ясно видим, что Германия вооружается лихорадочным темпом, и я бессилен противостоять такому стремлению и у нас. Как Министр Финансов, я — убежденный враг войны и считаю постоянное усиленное вооружения в некоторых странах опасным до последней степени. Оно подготовляет общественное мнение всех стран к неизбежности вооруженного столкновения, и самые убежденные противники его кончают тем, что их захлестывает эта волна всеобщего нервного напряжения, и они или отходят молчаливо в сторону или становятся сами, хотя и вынужденно, в ряд сторонников той же идеи.

Я стал развивать Канцлеру мысль, что Россия доказала Германии свою чисто оборонительную политику тем планом, который она провела по инициативе ее военных деятелей, в 1910 году, упразднением польских крепостей и отводом на восток своего выдающего фронта в Польше.
Из этого одного факта с непреложною ясностью вытекает, что у Poссии нет наступательного плана, и что она думает только об одной обороне, рассчитанной на отражение нападения, которое было бы сделано на нее. Я не скрыл от Бетмана-Гольвега, что это преобразование выполнено не только без моего согласия, но даже и без ведома покойного Председателя Совета Министров Столыпина, что мы оба крайне не сочувствовали {79} этой мере, так как она была проведена слишком поспешно, без всякой подготовки и вызвала величайшие затруднения, далеко не устраненные еще и теперь, спустя почти два года, — но все же миролюбие России звучит в этой мере ярче, чем какие-либо словесные заверения, и нам глубоко прискорбно видеть что на нашу меру Германия ответила увеличением своего вооружения и проведением закона о единовременном военном налоге.

Я вел свою беседу умышленно откровенно, потому что хорошо знал, что немцы прекрасно осведомлены обо всем, что делается у нас, и что всякие хитрости и затушевывания — совершенно бесцельны. Я закончил мой разговор тем, что сказал Канцлеру, что из моих рук ими выбито главное оружие, которым я мог до сих пор бороться против военных требований, и что я теперь бессилен препятствовать увеличению нашего вооружения, так как я не имею никаких средств возражать против необходимости нашего ответа теми же средствами, которые применяются, очевидно, и против нас.

Германский Канцлер не остался в долгу передо мною в его ответном объяснении. Он показался мне человеком простым, искренним и правдивым. Он начал с того, что и его собственное положение далеко на столь влиятельно и независимо, как это кажется со стороны.
Ему также приходится считаться и с личными взглядами Императора и с влиянием придворной среды и, в особенности, с особою организациею военного ведомства, которое настроено исключительно тревожно. Он не хотел скрывать предо мною, что Германия знает о наших предположениях и желает только опередить нас в нашей готовности. Его страшит неизбежность сильного влияния на русское правительство — общественного мнения и славянской идеи под влиянием зарождающихся балканских событий, тем более, что он видит, что и настроение во Франции становится все более и более тревожным.

Германия хорошо знает, что Россия не отойдет от своего союза, глубоко скорбит, может быть, теперь о том, что 30 лет тому назад произошел роковой поворот в традиционной политике Германии по отношению к России, и что ей не остается теперь ничего другого, как сдерживать этот неизбежный ход событий, в расчете на то, что у всех стран так много взаимных интересов, что одно это заставит их смотреть на вооружение, как на меру предосторожности, и не допускать, во всяком случае, применения ее.

{80} Канцлер прибавил, что хорошо знает мое личное направление, глубоко сочувствует ему, безгранично доверяет мне и хочет надеяться, что мне удастся подчистить моему взгляду тех, кто смотрит иными глазами на общее направление мировых событий.

Под самый конец нашей беседы, когда мы уже встали с наших мест, Бетман-Гольвег спросил меня вскользь, не ожидаю ли я больших для себя затруднений при начале переговоров о торговом договоре, так как ему сообщают, что следует опасаться у нас обострения «национальных тенденций, которые уже проявляются в статьях «Нового Времени» и поддерживаются, будто бы, весьма влиятельным у нас Министром Земледелия Кривошеиным».

Настало время готовиться к обеду, и я ответил ему кратко, что такие тенденции бесспорно существует, что им не следует удивляться потому, что торговый трактат 1904 года заключен был в такой обстановке, которая не обеспечивала за Россиею полной свободы действий, что многие постановления трактата бесспорно требуют изменений, и что мне хочется верить, что с обеих сторон будет проявлено достаточно благоразумия и терпимости, а главное сознания, что двум соседям всегда выгоднее поступать так, чтобы оба богатели, вместо того, чтобы одному наживаться на разорении другого. Бетман-Гольвег просил моего разрешения вернуться к этому вопросу, но этого не сделал, и в остальные полтора дня на Балтийском рейде между нами не происходило более никаких разговоров.

О беседе моей с Германским Канцлером я подробно довел до сведения Государя при первом же моем докладе, который был тотчас после отхода «Гогенцолерна».
Государь был в прекрасном настроении, не раз возвращался в беседе со мною, говоря, что чрезвычайно доволен беседою с Императором Вильгельмом, который дал ему самое определенное заверение, что он не допустит Балканским обострениям перейти в мировой пожар.

— А все-таки, — прибавил Государь, — готовиться нужно и хорошо, что нам удалось провести Морскую программу, и необходимо готовиться и к сухопутной обороне.
Я стал снова развивать мою обычную тему, что разница между Россиею и Германиею заключается в том, что Германия, мало стесняясь с своим Парламентом, проводит сначала практические меры по усилению своего вооружения и уж потом, разными искусственными способами, добывает нужные на то {81} средства, а Россия — сначала испрашивает средства, получает их от своих законодательных палат почти беспрепятственно, а затем уже начинает осуществлять свои меры по усилению обороны, которые всегда остаются позади ассигнованных кредитов. Там все готово ранее, чем даны нужные средства, а у нас готовы только одни денежные средства а вооружение все отстает и затягивается.

Тотчас после этого доклада Государь отпустил меня в Петербург. Мы выехали в одном поезде с Бетманом-Гольвегом, Гр. Пурталесом и Сазоновым. Они проехали прямо в Петербург, а мой вагон отцепили в Ревеле, где я обещал посетить сельскохозяйственную выставку, предварительно пригласив Канцлера и Германское посольство обедать у меня на Елагином Острове. Это приглашение было, конечно, принято.

Обед прошел чрезвычайно оживленно, и мы расстались с Канцлером самым радушным образом, условившись, что я отдам ему ответный визит в Берлине, при первом выезде моем заграницу.

Спустя всего нисколько недель после свидания Императоров в Балтийском Порте начались приготовления к выборам в Государственную Думу.

Не стану подробно пересказывать эпизодов этой кампании. Она не представляет выдающегося интереса. Укажу только на то, что вначале все шло гладко. Совет Министров согласился со мною, что правительству не следует вмешиваться в выборную кампанию слишком явным образом и нужно ограничить вмешательство лишь пределами самой крайней осторожности, указавши для руководства Губернаторов, что им нужно быть особенно осмотрительными во всяких разъяснениях и искусственных группировках избирательных собраний.
По-видимому, благополучно было и соглашение с Обер-Прокурором Святейшего Синода, который просил моих и Министра Внутренних Дел указаний, какой политики держаться Синоду в смысле общих выборных указаний епархиальным архиереям.

Мы сошлись на том, что желательно только бороться против левых течений, но не следует непременно настаивать на проведении членов исключительно одних правых организаций, внося раскол среди умеренных элементов, более сплоченных, нежели группы, склонные к нетерпимости и дроблению. Не обошлось, конечно, притом без известных трений со мною, {82} как Министром Финансов, по вопросу о кредитах на поддержку провинциальной печати.
Макаров и его сотрудники настаивали на более широком ассигновании, я же противился ему, видя по отчетам за время Столыпина, какую ничтожную пользу оказывали всегда эти ассигнования, как пуста и бессодержательна была эта печать, и насколько бесцельны были все неумелые попытки руководить через нее общественным мнением, никогда не считавшимся с ничтожными листками и прекрасно осведомленным о том, что они издаются на казенный счет и приносят пользу только тем, кто пристроился к ним.

Но мне пришлось отчасти уступить в этой борьбе по той простой причине, что нельзя было в год выборов отказать в том, что делалось в течение трех лет, и, таким образом, эта мало полезная трата денег продолжалась почти без сокращения в течение 1912 года и подверглась только значительной урезке в следующем 1913 году, что и создало резко враждебное отношение между мною и следующим Министром Внутренних Дел Маклаковым. Об этом вопросе речь впереди.

Наш медовый месяц выборного согласия продолжался, однако, очень недолго. Макаров передал все выборное дело в руки своего Товарища Харузина, который, не обладая ловкостью и опытностью Крыжановского — сотрудника Столыпина по выборам в третью Думу, затеял, однако, ту же политику разделений и искусственных дроблений избирательных собраний.
Об этом я долгое время ничего не знал и узнал уже тогда, когда было поздно поправлять нанесенный вред. Бесцельность всех этих манипуляций заключалась в том, что Харузин и Макаров выпустили дело из своих рук, и подчинились влиянию отдельных Губернаторов, преследовавших свою местную политику. За неимением возможности бороться против левых течений в отдельных местностях они направили свое ухищрение на земскую среду, преимущественно питавшую партию Октябристов, и стали сводить свои местные счеты. Черниговский Губернатор Маклаков направил свои усилия на то, чтобы провалить Председателя Губернской Земской Управы Савицкого и члена 3-ей Думы Глебова, а Екатеринославский обрушился на Каменского, игравшего видную роль в религиозных вопросах.

По отношению к Савицкому было поднято глупейшее и недостойное обвинение по неисправностям в земской больнице, с привлечением его к следствию за побег двух арестантов {83} из больницы. По отношение к Глебову повод был формально правильный - утрата им части своего избирательного ценза, но обставлен он был так грубо и неумело, что вся искусственность сквозила самым наглядным образом.

По отношению к Каменскому было поступлено еще неосторожнее: избирательные собрания были разделены как раз в противоположность тому, что было сделано Крыжановским при выборах в третью Думу, и так как это именно и дало перевес Каменскому, то для всех было ясно, что новые манипуляции предприняты были именно против него и лишили его голосов немецких колонистов, которыми он прошел в первый раз.

Все эти маневры, не многочисленные сами по себе, произвели, однако, скверное влияние, раздражили многих на местах и создали ту атмосферу неудовольствия, с которою съехались в ноябре месяце новые депутаты в Петербург.

Меня они окончательно поссорили с Макаровым. Честный по личным взглядам, но ограниченный и упрямый до крайности, он подпал под влияние своих сотрудников, и на все мои настояния умерить пыл губернаторского рвения и не принимать явно искусственных мер против таких, в сущности, безобидных, хотя и либерально настроенных людей, как Каменский и Глебов, он ответил мне решительным отказом, ссылаясь на то, бесспорно правильное, с формальной точки зрения, основание, что руководство выборами и в частности распределение избирательных округов предоставлено законом ему и не зависит от наблюдения Председателя Совета Министров...

Доводить об этом разногласии до сведения Государя я не хотел; подчинить Макарова моему влиянию мне не удалось. Я и попробовал было внести дело в Совет Министров, но тоже с очень малым успехом. В Совете, к этому времени, уже стало слагаться весьма неблагоприятное отношение ко мне. Такие опытные люди, как Кривошеин, зорко следили за развитием Распутинской истории и прекрасно учитывали отношение ко мне Императрицы.

Щегловитов и Рухлов секретно всегда действовали против меня, имея на своей стороне Сухомлинова. Такие честные и расположенные ко мне, каждый по своему, люди, как Григорович и Тимашев, не имели в этом вопросе влияния, а умный, циничный и хитрый Харитонов всегда, примыкал туда, где, казалась ему, — сила, а она, при всем его либерализме, влекла его в сторону так называемых консервативных элементов, {84} защищаемых приемами Министра Внутренних Дел. На самом же деле, Харитонов просто чуял, что медовый месяц моего положения прошел, и выгоднее примыкать против меня.

Совет Министров поговорил, посудил, но не счел себя в праве ограничивать власть Министра Внутренних дел, хотя все отлично знали, что и Макаров приближается к своему увольнению. История с письмами Императрицы была известна всем Министрам.
В самый разгар моих препирательств с Макаровым по выборам в Думу произошло одно событие, крайне неожиданного для меня свойства...

Как-то летом, перед переездом Государя в Петергоф, Сазонов спросил меня однажды по телефону, не говорил ли Государь со мною по поводу замещения должности нашего посла в Берлине.
На отрицательный мой ответ, он сказал мне, что еще в Москве он представил Государю кандидата на этот пост. С. Н. Свербева, но Государь не дал ему никакого ответа и сказал, что у Него есть другой кандидат, но что он хочет переговорить об этом со мною и просил Сазонова напомнить Ему в Царском.

Тогда Сазонов ничего мне об этом не сказал, но, так как время уходило, а пост Берлинского посла оставался в тревожную пору не замещенным, то он просит меня напомнить Государю о Его желании переговорить со мною. Я обещал ему это сделать в ближайшую пятницу, не допуская и мысли о том, что дело касается меня самого.

Покончивши с моими очередными делами, я собирался было исполнить просьбу Сазонова, но Государь предупредил, меня, сказавши буквально следующее:

«Я решил расстаться с Макаровым. Это бесспорно честный человек, но он совершенно не справляется с делом.
Bcе жалуются на него, он окончательно распустил печать, и сколько Я ни твержу ему о необходимости обуздать ее и составить такой закон, который дал бы правительству в руки действительное оружие против ее эксцессов, он все тянет и отделывается разными предлогами, ссылаясь то на Думу, то на невозможность ввести цензуру, то на общественное мнение. Вот теперь, Думы нет, и можно бы ввести хороший закон по 87 статье, но и тут он все возражает, ссылаясь, между прочим, что ни Вы, ни Совет, этому не сочувствует».

«Мне такое отношение Макарова к Моим желаниям {85} надоело, и Я решил сменить его и назначить другое, боле энергичное, лицо. Вам такая перемена будет, конечно, очень неприятна, потому что Макаров назначен Мною по Вашему предложению, и Я хочу поэтому предложить Вам пост посла в Берлине, если бы Вам было тяжело расстаться с Макаровым. Вы знаете, что этот пост очень трудный, наша политика всегда была основана на дружбе, с Германией, а теперь обстоятельства так сложились, что нужен человек опытный и выдержанный как Вы, чтобы ограждать наши интересы. К тому же Император Вильгельм Вас, видимо, искренно жалует и на раз, во время недавнего свидания, расточал Мне величайшие похвалы по Вашему адресу».

Я поблагодарил Государя за оказанное доверие и спросил Его, могу ли я дать Ему совершенно откровенный ответ, или должен считать, что Его решение окончательное, и в таком случае я ему беспрекословно подчиняюсь, несмотря на величайшие мои сомнения в пригодности моей к новой должности.

Государь сказал мне, что Он отнюдь не желает стеснять меня, делает это предложение, главным образом, потому, что верит в его пользу, и охотно разрешает мне высказать откровенно мое мнение.

Я начал с того, что отнюдь не считаю себя во всем солидарным с Макаровым и не посмотрю на увольнение его как на личное для меня огорчение. Я постарался защитить его в деле о печати и сказал, что вполне разделяю его сомнения и должен решительно возразить против возможности приведения какого-либо закона по 87 статье, но не скрыл от Государя, что я глубоко разошелся с Макаровым по Ленскому делу и некоторым его приемам по выборам в Государственную Думу.

Для меня, как Председателя Совета Министров, важно не сохранение Макарова на месте Министра Внутренних Дел, и замещение его другим, более подходящим, лицом, которое, однако, нельзя, во всяком случае, произвести немедленно, а следует, но меньшей мере, отложить до конца октября, когда будут завершены выборы в Думу. Новому человеку немыслимо вступить в должность среди выборной кампании.

Но такая замена не должна и не может быть принята мною как повод к какому-либо личному неудовольствию, и я готов продолжать мою совместную работу с новым лицом, если только это лицо будет сколько-нибудь отвечать требованиям данного времени... От поста посла в Берлине, я не имею права отказываться, но усердно прошу не назначать меня на него, {86} а дозволить мне продолжать свою деятельность здесь, если только Государь сохранил ко мне доверие. Я убежден, что я принесу в этом случае больше пользы, нежели в звании Берлинского посла.

— Здесь — сказал я — я сознательно несу свои обязанности и, несмотря на все, трудности моего положения, моя совесть спокойна за то, что я делаю. Я привел Государю целый перечень дел, по которым многое только едва начато и требует, чтобы продолжал тот, кто начал.

Я указал на созыв новой Думы, с которой легче встретиться мне, чем новому человеку, на неизбежность больших усилий то увеличению средств на сухопутную оборону и в особенности на то, что политические тучи вообще сгущаются и требуют исключительного внимания, не столько в отдельных центрах дипломатической борьбы, сколько здесь, и я опасаюсь, что Сазонов, предоставленный одним своим силам, не сможет удержать своих товарищей по Совету Министров от неосторожных поступков. Затем я высказал вполне откровенно, что я вообще опасаюсь оказаться в Берлине не на месте. Я не привык к дипломатическим тонкостям и хитростям; я слишком откровенен и прям и могу невольно сказать больше, чем нужно, а Берлин учитывает каждое слово; да и мое убеждение в необходимости сохранения мира во что бы то ни стало может встретиться с иными тенденциями здесь, которые уже начали проявляться среди некоторой части Совета Министров, преследующей, так называемую, «национальную» политику.

В заключение моих аргументов я указал на то, что как Германия, так и мы начали уже готовиться к новому торговому договору, и наши приготовления, в особенности по ведомству Земледелия, меня положительно пугают. Они проникнуты такою похвальбою, таким ярким стремлением продиктовать Германии нашу точку зрения на необходимость разных уступок с ее стороны в пользу нашего хлебного вывоза, на которые Германия не может пойти, так как ее правительство, опираясь на свою аграрную партию, не может предать ее интересов в пользу удовлетворения наших заданий.

Как русскому послу, мне будет трудно защищать нашу точку зрения, и наши «аграрии» будут неизбежно обвинять меня в слабости, как обвиняют меня уже и теперь за чрезмерную уступчивость в пользу иностранцев в ущерб, будто бы, нашим народным интересам.
Государь слушал меня совершенно спокойно, не проявлял ни {87} малейшего неудовольствия и, когда я остановился, сказал мне очень просто:
«Я не могу насиловать Вас; все, что Вы сказали, очень правильно, и Я с большим удовольствием сохраню за Вами Ваше теперешнее положение. Мне нелегко было бы найти и Вашего заместителя на Вашем двойном посту. Передайте Сазонову, что он может прислать Мне доклад о назначении в Берлин его кандидата».

Я не имел никакого понятия, что таким кандидатом состоит С. Н. Свербев, с которым мне пришлось встретится впервые, правда для самого поверхностного знакомства, только месяц спустя, а ближе столкнуться с ним — в ноябре 1913 года.

Это был поразительно ничтожный человек, вызвавший только улыбку среди представителей Берлинского правительства и закончивший свою короткую посольскую карьеру в июле 1914 года выездом из дома посольства под градом камней, которыми толпа провожала кортеж посольства, покидавший немецкую столицу по случаю объявления войны.

Остается только пожалеть, что на столь ответственный и трудный пост, не нашлось более подходящего человека и представлена была Государю такая кандидатура. А покойный Сазонов не мог сослаться на то, что он вынужден был на эту кандидатуру моим отказом, так как мысль о моем назначении принадлежит не ему, хотя он несомненно знал об этом и даже скрыл от меня. Мое назначение было подсказано всего вероятнее Императрицею, которая, несомненно, желала одного — удалить меня из Петербурга, а Ее окружающим и тем, кто думал угождать Ей, было совершенно безразлично, куда меня сплавить, лишь бы удалить подальше с глаз.
Государь просил меня не распространяться о нашем разговоре, и он остался совершенно неизвестен большинству публики, кроме, конечно, Сазонова, который, как мне показалось, даже остался очень доволен тем, что я отклонил предполагавшееся назначение и очистил дорогу Свербеву.

Мне невольно пришлось, после ликвидации вопроса о моем назначении, перейти к вопросу о замещении должности Министра Внутренних Дел и спросить Государя, кем намерен Он заменить Макарова.
«Ваш кандидат», сказал Он, «оказался очень неудачным; авось Мой собственный окажется лучше», и назвал мне Черниговского Губернатора Маклакова. Мне пришлось сразу же {88} опять возражать. Я рассказал подробно, насколько обострилось у Маклакова его отношение к земству, к каким выборным фокусам стал он прибегать, насколько участились за последнюю зиму приезды его в Петербург, и какое место занимает он в антураже князя Мещерского, ведущего энергичную компанию против Макарова именно для того, чтобы очистить место для своего любимца, и насколько будет затруднено мое положение при несомненном стремлении Маклакова идти по указке Мещерского, точки зрения которого так резко отличаются, в большинстве злободневных вопросов, от моих.
Мои соображения, видимо, очень не понравились Государю. Желая найти какой-либо выход из такого положения, Он сказал мне:
«Вы ошибаетесь, Владимир Николаевич, Я видал неоднократно Маклакова. Это человек очень твердых убеждений, но чрезвычайно мягкий по форме. Он не будет вести никакой политики против Вас, потому что хорошо понимает свою неподготовленность и все превосходство Вашего авторитета. Позовите его к себе, под каким-нибудь предлогом, переговорите с ним совершенно откровенно, и Я уверен, что Вы быстро сойдетесь с ним, там более, что Я дам ему прямое приказание — идти во всем солидарно с Вами».
Я так и сделал. Через несколько недель я вызвал Маклакова к себе, имел с ним у себя на даче, на Елагином Острове, продолжительную беседу, высказал ему совершенно откровенно мой взгляд на отрицательные стороны его служебного прошлого, на его близость к Мещерскому, на те последствия, которые проистекут из этого рано или поздно, и предложил ему обдумать свое положение и сказать мне открыто и честно, на что я могу рассчитывать.
В этой первой откровенной беседе Маклаков показался мне совершенно искренним. Заявивши мне с первого слова, что он вполне признает свою неподготовленность и страшится встречи с Думою и общественным мнением, тем более, что знает наперед, что под влиянием черниговских депутатов Дума встретит его очень недоверчиво, если даже не прямо враждебно, — он стал развивать далее, что надеется побороть эти трудности при доброжелательном отношении моем к нему и хочет отдать все свои силы на службу Государю, за которого готов отдать даже свою жизнь, если бы это могло дать покой и счастье Ему. Об отношениях своих к Мещерскому он был также вполне откровенен. Он сказал мне, что обыкновенно видится с ним в каждый свой приезд, почитает в нем {89} старого человека, преданного, по своим убеждениям, консервативному строю, но никогда не принимал участия ни в такой интриге не только против меня, но даже против кого-либо из состава правительства, прислушиваясь только к переменчивым взглядам Мещерского или его окружения.
Я обещал передать лично наш разговор Государю, но просил его припомнить две вещи из нашей беседы: 1) что он не отказывается от своей близости к кн. Мещерскому, а я делаю из этого тот вывод, что, оставаясь в его сетях интриг и наушничества, он неизбежно попадет под его влияние и должен будет разойтись с теми, к кому не лежит сердце этого властного человека, и 2) мое личное положение не играет в этом никакой роли, потому что я не держусь за свое место и был бы рад избавиться от такого положения, в котором большая часть времени и сил уходит не столько на работу, сколько на борьбу со всевозможными течениями. В лагерь Мещерского я, во всяком случае, не пойду, и ему придется сделать выбор между этими двумя крайностями: мною и его покровителем.
У меня осталось совершенно ясное представление, что Маклакову не отойти от Мещерского, и наши дороги не сойдутся. Так оно потом и вышло.
Государь вскоре уехал в шкеры. Я получил там только один личный доклад, на котором и высказал откровенно все мои опасения, которых Государь не разделил и отпустил меня со словами:
«Вот Вы увидите, какого послушного сотрудника Я приготовил Вам в лице Маклакова».
Лето 1912 года прошло, главным образом, во всякого рода приготовлениях к выборам в Государственную Думу. В числе моих забот по этому поводу видное место занимали всевозможные наседания на меня с самых различных сторон в смысле получения денег на выборную кампанию. Октябристы и националисты конкурировали друг перед другом в доказательствах своей сплоченности и неизбежности подавляющего успеха в выборах при малейшей денежной поддержке со стороны правительства, но наибольшую виртуозность проявили правые организации, предъявившие мне точно составленную смету в 1 миллион рублей — точная цифра была 964.000 р. Приправляя свои домогательства недвусмысленными намеками на то, что от удовлетворения их желания зависит и само отношение правых организаций ко мне, «а может быть и больше», как {90} заявил Марков 2-ой, который вел переговоры со мной. Министр Внутренних Дел Макаров, я должен сказать это к его чести, держался совершенно нейтрально в отношении этих домогательств и облегчил мой положение тем, что никогда не противоречил мне в докладах у Государя и даже напротив того, постоянно говорил о полнейшей бесполезности произведенных покойным Столыпиным больших расходов на поддержку покровительствуемой им печати, не оказавшей правительству решительно никаких услуг в трудную минуту.
В другом месте я рассказал уже о давлении, произведенном на меня Марковым 2-ым и Пуришкевичем, и не хочу более возвращаться к этому инциденту, хотя он был главной причиной затаенной правыми злобы на меня и имел, несомненно, свою долю влияния на увольнение меня два года спустя.
За это же лето 1912 года случился небольшой эпизод, о котором полезно упомянуть, хотя бы для характеристики некоторых людей того времени и того, как ограждали свои личные интересы такие строгие судьи других, каким был хотя бы Граф Витте, по напечатанным мемуарам которого все были или глупы, ничтожны или корыстолюбивы, и только он один был бескорыстен. (см. на нашей стр., ldn-knigi)

Перед самой моей поездкой в апреле месяце в Ливадию, как-то днем, во время моих обычных докладов и занятий, приехала Графиня Витте и в самых любезных выражениях стала говорить о том, что только я один могу помочь ей и ее мужу, находящимся в совершенно безвыходном положении. Она заявила мне, что им буквально нечем жить, и они должны спешно принять какое-нибудь решение: либо покинуть государственную службу и принять место с большим окладом в одном из банков, либо уехать окончательно заграницу и зарыться в каком-нибудь ничтожном городке Германии. По ее словам, первое решение всего более улыбается ее мужу и ей самой, но она слышала, что по моему же докладу Государь отнесся неодобрительно к такому решению, и потому на мне лежит до известной степени долг помочь им увеличением содержания настолько, чтобы бывший Министр Финансов, спасший Россию от гибели, человек, заключивший мирный договор с Японией на таких условиях, о которых никто не смел и мечтать, не жил как нищий и отказывал себе во всем.
Я обещал доложить обо всем Государю, но сказал, что для меня необходимо видеться лично с Гр. Витте, дабы потом {91} не было с его стороны каких-либо нареканий на то, что я сделал что-либо без его прямого ведома.
Мы расстались самым сердечным образом. Графиня Витте горячо благодарила меня, сказавши, что она никогда не сомневалась в моем благородстве, и что она уверена в том, что я и не подозреваю, как почитает меня ее муж, который постоянно говорит обо мне в самых нежных выражениях и твердит всем и каждому, что величайшее счастье для России иметь во главе правительства именно меня.
На другой день я получил от нее письмо, которое сохранилось в немногих моих бумагах, которые удалось спасти от полного разгрома моей квартиры. Вот оно:

Понедельник 16 апреля 1912 г.
Дорогой Владимир Николаевич!
Я рассказала мужу об нашем дружеском разговоре; он был смущен, что надоедаю Вам, и сказал: раз Его Величество ему изволил сказать, что Он его положение устроит, то Сергей Юлиевич должен уверенно ждать решения Государя.
Что же касается материального положения, то увеличение его казенного содержания его никоим образом устроить не может. Материальное положение могло бы быть облегчено только единовременной выдачей нескольких сот тысяч рублей, и тогда он мог бы быть спокоен. Понятно, муж был бы очень рад повидаться с Вами и переговорить, но боится отнимать Ваше драгоценное время своими мелкими личными делами, зная, как Вы заняты.
От всего сердца желаю Вам счастливого пути и прекращения всех мерзких интриг, которые направлены против талантливого и умного Председателя Министров и Министра Финансов.
Благодарю Вас, дорогой Владимир Николаевич, за Ваши постоянное дружеское и доброе отношение к нам.

Искренно Вам преданная

М. Витте.

(ldn-knigi - дополнение из - „Профиль“ 21.04.1997 N 15:
«...В наследство супруге, Сергей Витте оставил три дома -- в Петербурге (на Каменном острове), в Брюсселе и Биаррице, а также десятки миллионов рублей! в банках Берлина и Лондона. После 1917-го семья Витте эмигрировала..».)

Получивши это письмо и не успевши еще ни ответить, на даже протелефонировать Гр. Витте, я получил от него на {92} другой же день запрос по телефону о том, когда он может заехать ко мне до моего отъезда в Ливадию.
В тот же день он был у меня перед самым моим обедом. Начал он разговор с того, что его жена была у меня без его ведома, так как он решил сам никого о себе не просить, тем более, что ему известно, что его близкие друзья говорили о его невыносимом положении Государю, и последний ответил, что хорошо об этом осведомлен и будет говорить с Министром Финансов. Если же Его Величество этого до сих пор не сделал, то очевидно не желает, и следовательно бесполезно Ему надоедать разве, что «Вы возьмете мое дело в руки и поможете мне выйти из такого положения, при котором я буквально доедаю последнее, что у меня осталось, а жить на нищенское жалованье, после отнятой аренды,
т. е. на какие-то 24.000 рублей в год, я давно уже отвык».
Я сказал Гр. Витте, что если бы речь шла об увеличении его содержания, хотя бы на 10.000 р. в год, то я знал бы что делать. Я переговорил бы с Председателем Государственного Совета и попросил бы его разрешить мне доложить об этом Государю и не сомневаюсь в успехе, но так как из письма Графини я вижу, что этим дела не разрешить, то я должен сказать прямо, что не могу просить Государя о такой выдаче, так как за 8 лет моего управления Министерством я постоянно боролся против таких выдач. Я прибавил, что обещаю не возражать, если Государь меня спросит, и я думаю, что самое простое и естественное, чтобы Гр. Витте решился обратиться непосредственно к Государю, т.к. этим путем он будет упрекать себя впоследствии в том, что не исчерпал всех способов ранее, чем решиться переменить всю свою жизнь. Подумавши немного, Витте сказал, что «пожалуй, что Вы правы, тем более, что неизвестно даже, говорили ли Ему мои друзья или просто хотели отделаться от меня, когда я их спрашивал».
В половине июля Государь вызвал меня с докладом в шкеры. Особенно неприятных вопросов не было, и доклад быстро двигался к концу, тем более, что Государь предполагал тотчас после завтрака ехать на берег с Великими Княжнами и предпринять продолжительную прогулку.
Когда я кончил все очередные дела, Государь вынул из ящика своего маленького письменного стола синюю папку и спросил меня: «Вы не догадываетесь, что в этой папке?»
Зная по опыту, что такие папки не сулят мне ничего приятного и содержат в себе какую-нибудь просьбу о деньгах или {93} ходатайство о каком-либо исключении из общего правила, я сказал, что боюсь этих синих папок, так как, большею частью, они содержат в своих недрах что-либо неприятное для Министерства Финансов. На это Государь сказал мне:
«Не упадите в обморок и прочтите громко, а затем ответьте Мне прямо на те вопросы, которые Я вам поставлю».
Я вынул из синей обложки письмо, написанное знакомым мне почерком Графа Витте. Вот что я прочитал громко:
(Копия этого письма уцелела от обыска во время моего ареста.)

Ваше Императорское Величество.

Несколько месяцев тому назад Вы изволили благосклонно выслушать мою исповедь о тяжелом положении необеспеченности, в котором я нахожусь. Оно заключается в том, что, не обладая ни наследственным состоянием, ни благоприобретенным, ибо, отдав себя государственной службе, я не имел права заниматься делами наживы, на закате жизненной карьеры я очутился с содержанием в 19 тысяч рублей и с ограниченными средствами, оставшимися из 400 тысяч, которые Вам угодно было милостиво пожаловать, когда я с поста Министра Финансов был назначен Председателем Комитета, а впоследствии Совета Министров, на каковых должностях, вместе с арендою я получал почти в 2 раза больше, нежели теперь.
Из такой обстановки своими силами я мог бы выйти только, оставив государственную службу, чтобы заняться частною. Но это средство недавно было мною окончательно отвергнуто.
Ваше Величество были так милостивы, что в бесконечной Царской доброте соизволили мне сказать: «можете быть совершенно спокойны; это Мое дело Вас и Ваше семейство обеспечить».
Простите, если осмелюсь всеподданнейше доложить. Я вполне понимаю, что на деятельной государственной службе я мог получить прочное матерьяльное положение только на посту посла, и хотя я несколько раз имел случай представлять доказательства, что на этом поприще я мог бы оказывать услуги Царю и родине не хуже других, тем не менее, я более не питаю никаких надежд на такой выход, вследствие неблагоприятного отношения ко мне подлежащих Министров.
{94} Увеличение содержания, при настоящих моих обязанностях, в размере, могущем меня устроить, являлось бы крайне неудобным, а потому было бы и для меня тягостно.
Я мог бы быть выведен из тяжелого положения единовременною суммою в двести тысяч рублей. Сознание, что будучи Министром Финансов в течение 11 лет, я своим трудом и заботами принес казне сотни миллионов рублей, сравнительно, сумма, могущая поправить мои дела, представляет песчинку, дает мне смелость принести к стопам Вашего Императорского Величества всеподданнейшую просьбу, не сочтете ли Государь, возможным оказать такую Царскую милость.
Позволяю себе в оправдание настоящего всеподданнейшего письма доложить, что с наступлением каникул, ранее, нежели покинуть Петербург, мне предстоит решить вопрос, могу ли я продолжать скромно жить так, как живу, или принять меры к дальнейшему сокращению моего бюджета, вступив на путь домашних ликвидаций.

Верноподданнейший слуга

Граф Витте.
СПБ. июнь 1912 г.
 

Когда я прочитал это письмо, Государь спросил меня:
«Вы подозревали, что Витте может обратиться ко мне с такою просьбою?»
Я рассказал тогда все, что приведено выше, начиная с визита ко мне Графини Витте, письма ее ко мне в апреле месяце и личного разговора с самим Гр. Витте и пояснил, что я не доводил обо всем этом до сведения Государя потому, что не был уверен в том, что Гр. Витте решится лично просить о денежной помощи, после того, что я отклонил от себя инициативу в его ходатайстве. Тогда Государь задал мне такой вопрос:
«Что это за объяснение, что ему предлагали выгодное положение в частной деятельности, от которого он отказался? Я ничего об этом не слышал, и сам он, обратившись ко Мне с личною просьбою о назначении его послом, ничего не говорил Мне об этом?»
В ответ на это я доложил, что этот вопрос освещен не совсем правильно, т. к. мне пришлось говорить об этом лично с Гр. Витте еще осенью 1911 года. Тогда ко мне приехал Председатель Совета Русского для внешней торговли Банка, мой бывший сослуживец, В. И. Тимирязев и спросил {95} меня, обсуждался ли в Совете Министров вопрос о разрешении Гр. Витте принять, в виде особого изъятия из общего правила, предложение Банка о предоставлении ему должности консультанта при Банке с определенным содержанием, сверх возможного его участия в прибылях. Я был крайне удивлен таким вопросом и ответил полным неведением, прибавив, что тут должно быть прямое недоразумение, т. к. Гр. Витте, как член Государственного Совета, не имеет права принять такое предложение, и Совет не может обсуждать его как прямо противоречащее закону о несовместительстве.
Тимирязев настаивал на том, что у них состоялось уже соглашение, подписанное Гр. Витте, и спросил меня, не возьмусь ли я лично доложить этот вопрос Государю и испросить разрешение его в благоприятном смысле, как меру совершенно исключительную.
Я отказался наотрез принять участие в таком обходе закона, сказавши, что об этом должен докладывать Председатель Государственного Совета, если он решится на это и прибавил при этом в шутку, что я очень сожалею о невозможности для меня исполнить угодное Гр. Витте, потому что, вероятно, я и сам недолго пробуду Председателем Совета Министров и Министром Финансов, и был бы счастлив после моего увольнения пойти по дороге, предоставленной Гр. Витте и поискать какой-либо Банк, который согласился бы взять и меня в консультанты. Замечая, что я отношусь к его сообщению с большим недоверием и даже не серьезно, Тимирязев вынул из кармана протокол постановления Совета и Правления Русского для внешней торговли Банка, подписанный многими членами; внизу его стояла собственноручная подпись Гр. Витте: «С сделанным мне предложением согласен. Витте».
По-видимому, соглашение это состоялось летом или осенью того же 1911 года, между Гр. Витте и одним из членов Правления Банка, кажется Артемием Рафаловичам, где-то в Германии на курорте Зальцшлиф и оформлено уже в Петербурге.
После этого моего разговора с Тимирязевым прошло всего несколько дней, как ко мне приехал Гр. Витте, без предупреждения меня по телефону, и просил дать ему «дружески» совет, т.к. около него слагаются «всякие бессмысленные легенды в роде того, что он будто бы устроил себе место консультанта при каком-то Банке, тогда как он не раз получал об этом всевозможные предложения, но постоянно отклонял их, т. к. он прекрасно знает, что это незаконно, и не бывшему же {96} русскому Министру Финансов и Премьер-Министру заниматься обходами закона».
Я сказал ему в ответ, что действительно и до меня доходил такой слух, но я не придал ему никакой веры, т. к. хорошо понимаю, что даже Государь не мог бы разрешить такого изъятия, ибо за этим потянулась бы нескончаемая вереница таких же домогательств со всех сторон, и Государственный Совет превратился бы в торжище незаконными совместительствами.
Я не сказал ему из простой деликатности, как не говорил этого вообще, кому бы то ни было, что видел собственными глазами его подпись под протоколом Русского Банка, и на этом наша беседа и прекратилась. Весь вопрос заглох и только позже тот же Тимирязев сказал мне, что Витте вызывал его, очень гневно передал ему ту же «сплетню» и даже обвинил его в распространении ее, а когда он показал ему подписанное им согласие, то Витте, не мало не смущаясь, сказал только: «вольно же было принимать всерьез курортную болтовню. Мало ли о чем говоришь на водах, от нечего делать», как будто не его подпись стояла на протоколе.
После моего рассказа Государь спросил меня:
«Так нужно просто отказать Витте, или даже ничего ему не отвечать?»
Я доложил Государю, что по моему мнению, нужно, напротив того, — исполнить эту просьбу и дать Гр. Витте то, чем он просит. Государя такое мое мнение, видимо, удивило и, когда я сказал, что нахожу более правильным ответить милостью на обращенную просьбу и лучше выдать эти деньги, неужели отказать в них, хотя бы для того, чтобы каждый знал, что Государь не отказал своему долголетнему Министру, оказавшему государству большие услуги, в помощи, когда, он о ней ходатайствует, несмотря на то, что мотивы такой просьбы. могут быть оцениваемы различно.
Государь немного подумал и сказал мне:
«Вы правы, пусть будет по Вашему, только не подумайте, что Гр. Витте скажет Вам спасибо за Ваше заступничество, — он Вас очень не любит, но я непременно скажу ему, если увижу его, что Вы склонили Меня исполнить его просьбу».
Затем, по моему предложению, Государь тут же написал на письме Гр. Витте: «Выдать Статс-Секретарю Гр. Витте 200.000 рублей из прибылей иностранного отделения, показав эту выдачу на известное Мне употребление».
{97} На словах Государь прибавил, что Он не желает, чтобы об этом много болтали, и если Государственный Контролер пожелает иметь оправдание произведенной выдаче, то письмо Витте с резолюциею может быть предъявлено лично Статс-Секретарю Харитонову.
Я поспешил послать Графу Витте телеграмму в Зальцшлирф, где он в ту, пору лечился, с извещением о решении Государя, и получил от него на французском языке, 31 июля (нового ст.) ответ по телеграфу в таких выражениях:
«От всего сердца благодарю Вас за дружескую услугу. Моя жена присоединяет к моим и свои искренние чувства».
Прошло всего полтора года и многое изменилось опять в наших отношениях с Гр. Витте. Он занял одно из видных мест в осуждениях меня, а незадолго перед тем, что я был уволен 30 января 1914 года от обеих моих должностей, он выступил с самыми резкими речами в Государственном Совете и в печатной полемике против меня. Речь об этом впереди.
Когда кончился мой доклад по этому совершенно неожиданному для меня вопросу, Государь, очевидно располагавший еще временем, спросил меня не слышал ли я чего-либо относительно желания того же Графа Витте получить пост посла где-либо заграницею?
Я ответил, что прямых и точных сведений у меня не было, но до меня доходил недавно слух о том, что граф Витте, не скрывавший своего желания в первое время после его увольнения с поста Министра Финансов и назначения его Председателем Комитета Министров, снова говорил в Новом клубе, что ему надоело бездействие в Государственном Совете, и он намерен опять прозондировать, через своих друзей, — нельзя ли ему возобновить свое желание о перемене служебного положения, т. к. он думает, что пост посла в Риме должен скоро освободиться, но что он опасается, что Министр Иностранных Дел Сазонов будет ярым противником его назначения, т. к. на него перешла вся ненависть к нему Столыпина, которого Сазонов считает гениальным человеком и думает все еще его мозгом.
Государь сказал мне на это в самом благодушном и простодушном тоне:
«Я могу дополнить Вашу информацию несколько более положительными сведениями. Граф Витте нашел действительно друзей, которые передали Мне даже его письмо по этому поводу, {98} написанное откуда-то из-за границы и оставшаяся у Меня в столе, в Царском. Я передам Вам его, когда вернусь осенью.
Оно любопытно и излагает с большим авторитетом, что Я должен изменить весь состав нашего представительства заграницею и заменить его людьми совершенно иного сорта, нежели те, которые занимают эти места теперь, а именно — людьми чисто делового типа, умеющими ладить с печатью, влиять через нее на общественное мнения, и вообще нужно вдохнуть совсем свежую струю в прежнюю дипломатию, совершенно не знающую России и не умеющую говорить с такими новыми людьми, как те, которые ведут теперь всю политическую жизнь на западе. Он говорит даже, что весьма сожалеет о том, что недостаточно владеет английским языком, чтобы предложить себя на место посла в Вашингтон, хотя он убежден, что он сумел бы и без этого повернуть и общественное мнение Америки и американский рынок в сторону России и открыть последний для наших займов.
Кончает Витте свое письмо — как сказал Государь — тем, что с благодарностью примет любой пост посла в большом государстве Европы, но просит не назначать его ни в Китай, ни в Японию, потому что эти страны должны быть предоставлены более молодым силам».
Государь прибавил: «Я говорил об этом письме Сазонову, который отнесся к такой просьбе совершенно отрицательно. Я также нимало не настаивал и ничего не отвечал Витте ни прямо, ни через его друзей, хотя один из них не раз спрашивал Меня, какой ответ думаю Я дать на письмо Витте? Вероятно, впрочем, он и сам догадывается, что не давая ему ответа, Я дал его в очень ясной форме».

Письма Графа Витте Государь мне не передал в Царском Селе осенью, и весь этот вопрос так и не всплывал более наружу до самого моего ухода в 1914 году. Очевидно, та же мысль давно занимала Гр. Витте.
Много лет спустя, в беженстве, в Париже, в мемуарах бывшего Германского Канцлера Князя Бюлова я прочитал некоторые эпизоды, рассказанные про Гр. Витте Князем Бюловым. Гр. Витте всегда кичился дружбою с Кн. Бюловым и отвел ей место в своих воспоминаниях, оттенив посвященные ей строки даже особенною интимностью.
В числе сообщений Князя Бюлова заслуживает внимания приведенное там письмо, очевидно по его содержанию, относящееся ко времени между концом сентября 1905 года, по {99} возвращении Гр. Витте из Портсмута и 1-м октябрем того же года, когда он был назначен на вновь учрежденную должность Председателя Совета Министров.
Это письмо адресовано было Графинею Витте к берлинскому Банкиру Эрнсту фон Мендельсон-Бартольди и содержало в себе просьбу использовать близкие его отношения к Императору Вильгельму и разъяснить ему всю пользу, столько же для интересов России, сколько и Германии, от назначения Гр. Витте на должность российского посла в Париже, каковую должность занимал в то время достойнейший А. И. Нелидов. В этом письме выражается уверенность в том, что Император Германский найдет эту мысль блестящею и если признает возможным настойчиво заявить об этом нашему Государю, то последний, несомненно, согласится на ее осуществление.
Я не привожу всего текста опубликованного Князем Бюловым письма, так как подлинность его едва ли подлежит сомнению уже по одному способу его изложения, и я не допущу неосторожности, если скажу, что это письмо не могло быть написано иначе, как с согласия самого Гр. Витте.
В эту пору он был неотлучно в Петербурге до конца апреля 1906 года, и самое изложение письма с неоднократным упоминанием «мы» свидетельствует о том, что обращение было сделано с его ведома. Остается пожалеть о том, что Мемуары Князя Бюлова не говорят ничего о том, что было предпринято Г. Мендельсон-Бартольди.
Мне приходилось не раз в период 1904—1905 г.г. слышать от самого Г. Мендельсон-Бартольди о его близких личных отношениях к Императору Вильгельму, и трудно допустить, чтобы он не довел о таком к нему обращении до сведения Императора, в особенности после того исключительного приема, который был оказан им незадолго перед тем Графу Витте в Роминтене при его возвращении из Портсмута в Россию.
Тем более жаль, что мы не узнаем никогда, как реагировал и Император Германский на письмо Графини Витте.
Для меня не подлежит, однако, никакому сомнению, что Император Вильгельм не писал ничего нашему Государю, иначе Государь не скрыл бы этого обстоятельства от Столыпина в первое время его председательствования в Совете Министров, когда вопросы, касавшиеся лично Гр. Витте, неоднократно составляли предмет бесед его с Государем. Несомненно, упомянул бы Государь об этом и мне в связи с приведенною беседою на яхте «Штандард».

{100} В конце июля приехал в Петербург Председатель Совета Министров Франции — Пуанкаре. Я ожидал его приезда с большим интересом и даже нетерпением. Оказанная им услуга России и лично мне, в 1906 году, не забывается. В моей памяти сохраняется навсегда благодарный след того, какая помощь оказана была им мне в выпавшем на мою долю трудном положении, из которого я мог выйти с честью, только благодаря поддержке, встреченной мною в его лице. И теперь, не выбирая выражений, я должен сказать, что без содействия Пуанкаре России не ликвидировала бы так быстро финансовых последствий русско-японской войны, не сохранила бы, вероятно, и своего золотого обращения и, во всяком случае, не положила бы так скоро после войны и смуты твердого основания своему финансовому и экономическому положению, без которого не было бы и того замечательного расцвета нашей родины, о котором можно и теперь вспоминать только с чувством истинной гордости.
За прошедшие шесть лет со времени заключения мною в Париже займа 1906 года я не виделся с Пуанкаре. Не раз приезжал я в Париж в эту пору, но всегда на самый короткий срок и почти всегда в конце августа или в самом начале сентября. Париж был пуст, и, справляясь о том, в городе ли Пуанкаре, я неизменно получал ответ, что он вернется только в половине или конце октября. В 1910 году я был проездом через Париж в начале октября и присутствовал даже на известном заседании палаты депутатов, на котором Бриан одержал большую победу по случаю первой забастовки на французских железных дорогах, ликвидированной с замечательным, искусством, главным образом, энергиею Мильерана, но в эту пору мы только обменялись карточками, т. к. я спешил выехать из Парижа и вернуться домой, о чем я говорил уже в своем месте.
Мы встретились с Пуанкаре на Английской набережной когда его доставила в столицу яхта Морского Министра «Нева», и за во время пребывания его в Петербурге, до самого выезда его в Москву, не проходило ни одного дня, чтобы мы не встречались, и каждая встреча была проникнута такою предупредительностью с его стороны, такою откровенностью и простотою в, обмене взглядов, что и сейчас я на могу подыскать достаточных выражений, чтобы выразить ему мою благодарность за его неподдельную искренность и за ту деликатность, в которую он облекал самые щекотливые вопросы нашего обмена взглядов.
После этой встречи мы виделись еще один раз, в {101} приезд Пуанкаре, вместе с Вивиани, летом 1914 года, перед самою войною, но в эту встречу я был уже не у дел, и мы не могли даже обменяться ни одним словом — я был отставным Председателем Совета Министров и Министром Финансов, и — мы вовсе не беседовали с Пуанкаре.
А потом мы свиделись уже в декабре 1918 года, когда, я приехал во Францию эмигрантом, но и тут Пуанкаре, Президент Республики, принял меня с женою к обеду и весь вечер вел самую сердечную беседу, как со своим другом, и был на самом деле первым человеком, от которого я встретил в изгнании дружеский и сердечный прием.
Перечислить теперь все наши встречи за время десятидневного пребывания Пуанкаре в Петербурге трудно. Виделись мы с ним за обедом во дворце, за такими же обедами у меня, у Министра Иностранных Дел Сазонова, во Французском посольстве. Вместе были мы на заре в Красном Селе, на обеде там же у Вел. Князя Николая Николаевича, на спектакле в Красносельском театре, данном в его честь. Долгое время простояли мы рядом друг с другом на смотру Государем войск в лагерном сборе в том же Красном Селе и во время бесконечного прохождения войск перед ставкою, которое не могло особенно занимать Пуанкаре, — опять и опять перебраны «были все вопросы, которые занимали его.
Сущность всех вопросов внешней политики, разумеется, была затронута в беседах Пуанкаре с Государем и в особенности с Сазоновым. Пуанкаре отлично знал, что Председателю Совета Министров не принадлежало, по нашим условиям управления, места решающего фактора в делах внешней политики, да и я, зная хорошо свое место в этом отношении, не принимал никаких мер, чтобы разделить беседу с Сазоновым, да в этом и не было никакой нужды, потому что наши деловые отношения с Министром Иностранных Дел были совсем хорошие и не было в ту пору, моего первого года председательствования в Совете Министров, ни одного вопроса, который не был бы много раз и с полным единодушием обсужден нами совместно, и оба мы шли в ту пору по одной и той же дороге, направленной исключительно к охранение внешнего мира перед лицом грозных и сложных событий на Балканах.
Под конец своего пребывания в Петербурге Пуанкаре выразил мне желание посетить меня и найти время для обмена {102} взглядов по некоторым вопросам, которые ближе касаются меня и остаются для него еще не совсем ясными.
Он приехал ко мне в Министерство на Мойку, и более двух часов мы провели с глаза на глаз, перебравши все, на чем только остановилось его внимание.
Началась наша беседа с оригинального эпизода. Утром этого дня, как впрочем и очень часто и раньше, я получил коротенькой письмо от агента Министерства Финансов в Париже А. Г. Рафаловича, сообщавшего мне различные сведения, относящиеся до пребывания у нас Первого Министра Франции, среди которых не последнее место было отведено сочувственному отзыву обо мне, — Рафалович сообщил между прочим слух о том, что, несмотря на летнее затишье, уже началась кампания к подготовке выборов нового Президента, Республики, предстоящих в январе 1913 года.
Прекрасно осведомленный решительно обо своем, располагавший самыми разнообразными источниками информации, Рафалович писал мне, что намечаются только две серьезные кандидатуры на должность Президента: Сенатора Памса и нашего гостя — Пуанкаре, причем от себя лично Рафалович прибавлял, что он считает избрание Пуанкаре несомненным, несмотря на большой шум, поднимаемый около имени Памса.
Я прочитал это письмо Пуанкаре и прибавил, что считаю информацию Рафаловича весьма серьезною, и привел ему ряд случаев, в которых он был лучше осведомлен, нежели многие влиятельные органы парижской прессы. В ответ на мое сообщение Пуанкаре сказал мне, что лично он совершенно не ищет такого избрания и не знает даже, поставит ли он свою кандидатуру, если бы его стали об этом просить его друзья, и в оправданье такого своего отношения привел мне следующий аргумент, приводимый мною с буквальной точностью.
«Подумайте сами, могу ли я желать моего избрания в Президенты Республики: мне всего 52 года. По окончании септената мне будет всего 59 лет, я чувствую себя совершенно крепким здоровьем, и что же я могу делать по окончании моего срока, в мои 59 лет? После занятия должности Президента Республики, мне закрыты все виды деятельности; в палаты мне нет возврата, адвокатура мне, разумеется, закрыта; одною литературною работою довольствоваться трудно».
Я посмеялся над тем, что знаю теперь точно его возраст, т. к. он ровесник моей жены, родившейся в 1860 году, и на этом наша беседа, на поднятую случайную тему, оборвалась.
{103} Насколько действительная жизнь изменила, после войны такое предвидение Пуанкаре. Он отбыл свой септенат и не только вернулся в Парламент, но сыграл в 1926 году ту исключительную роль, которая спасла Францию от неизбежных потрясений и поставила его на такую высоту, на который едва ли сравнялся с ним кто-либо из государственных людей Франции за весь период существования III Республики.
Наша беседа коснулась, главным образом, трех вопросов. Пуанкаре начал с того, что он вынес самое отрадное впечатление из личной беседы с Государем и из многократного обмена взглядов с Министром Иностранных Дел Сазоновым относительно общего положения нашей внешней политики, и т. к. Сазонов не скрыл от него, что я оказываю ему самую широкую помощь в этом вопросе, то он может только благодарить меня самым сердечным образом, тем более, что Французский посол Луи в каждом своем донесении неизменно сообщает ему, како деятельное участие принимаю я во всем, что касается поддержания европейского мира.
Затем он перешел к тем немногим вопросам, по которым он должен говорить со мною особенно откровенно. На первом месте он доставил личный вопрос о положении Французского посла Луи в Петербурге. Он сказал мне, что формально этот вопрос ликвидирован им в неоднократных личных переговорах с Сазоновым, т. к. последний, выслушав его откровенную беседу и разъяснения фактической его неправоты в отношении с обвинений им посла Луи, сам снял этот вопрос с очереди и заявил ему, что просит считать его более несуществующим.
Но у него нет уверенности в том, что это тягостное положение не возникнет снова по какому-либо поводу, тем более, что он и сам понимает, что посол Луи не успел завоевать себе того положения, которое облегчало бы разрешение многих затруднений в своеобразных условиях петербургской жизни. Он сказал мне, что самым простым способом разрешения возникшего вопроса была бы одновременная смена обоих послов Извольского и Луи, но видимо, что такая комбинация совершенно неприемлема для Сазонова, по его отношениям к Извольскому, хотя Пуанкаре, по его словам, не скрыл от Сазонова, что положение русского посла, далеко не таково, каким должно было бы быть положение посла союзной державы, и притом не Французское правительство создало такое ненормальное положение. От меня не ускользнуло, что Пуанкаре испытывает большое стеснение досказать свою мысль до конца, {104} но я предпочел не продолжать разговора на эту тему, т. к. не мог бы завести откровенность с обеих сторон до очень щекотливого для меня положения, и весь вопрос свелся к тому, что Пуанкаре просил меня не отказать послу Луи в моей поддержке и впредь, как я делал это до сих пор, прибавив, что посол прямо сказал ему, что без этого ему просто нельзя оставаться, — настолько мало внимания встречает он в нашем ведомстве иностранных дел.
На другой день после моей встречи с Пуанкаре Сазонов просил меня передать ему сущность нашей беседы по вопросу о Луи и без всякого вызова с моей стороны прямо сказал мне, что он предпочел ликвидировать весь инцидент, чтобы не создавать крайне щекотливого для нас с Французским правительством конфликта, т. к. у него сложилось убеждение, что Председатель Совета Министров Франции считает положение нашего посла в Париже совершенно не отвечающим положению посла союзной державы; ему же, Сазонову, просто невозможно приложить свою руку к отозванию посла, который и не думает сам проситься из Парижа. О причинах такого исключительного положения он не сказал мне решительно ничего, закончив наш разговор на эту тему весьма загадочным намеком на то, что у меня есть прекрасная информация в лице Рафаловича, который, вероятно лучше кого-либо может разъяснить мне, мое недоумение.
Я ответил Сазонову лишь тем, что не считаю себя в праве собирать сведения о нашем после, коль скоро сам он не хочет сообщать мне чего-либо, по-видимому, зная больше того, что он мне говорит.
Через год, в бытность мою в Париже, Пуанкаре, уже Президент Республики, вновь коснулся того же вопроса, и притом в гораздо более определенной форме и выяснил свою точку зрения без всякого стеснения. Об этом я скажу в своем месте.
Второй вопрос, затронутый Пуанкаре в разговоре со мною, касался области, действительно подлежавшей моему ведению. В выражениях, не оставляющих места какому-либо сомнению, он обратился ко мне, с просьбою разъяснить ему истинное положение вопроса о развитии нашей железнодорожной сети и в частности наших стратегических дорог с целью ускорения нашего плана мобилизации, значительно более медленного, нежели план сосредоточения войск на французском фронте. Не скрывая от меня, что Французский Генеральный Штаб очень озабочен {105} этим вопросом, и что Начальник Генерального Штаба не раз говорил ему, что разъяснения нашего Генерального Штаба представляются ему весьма туманными и не дают ясных данных, Пуанкаре просил меня ввести его в курс этого вопроса в том объеме, который я считаю возможным сообщить ему. Много данных по этому вопросу было у меня под руками, и я предложил в его распоряжение все матерьялы, сосредоточенные в Министерстве Финансов, как по сметам на 1913 год, незадолго перед тем рассмотренным в Совете Министров, так и в особенности всю схему постройки частных дорог, разработанную мною на ближайшее, пятилетие при условии, конечно, возможности выпуска на иностранном рынке гарантированных облигаций железных дорог.
Мне пришлось выяснить при этом все встреченные мною затруднения к реализации этих выпусков и всю необходимость широкого содействия именно французского рынка, так как ни английский, ни германский рынок в этом деле, совершенно ненадежны. Тут же я изложил перед Пуанкаре разработанную мною схему частного железнодорожного строительства, с устранением частных концессионеров от реализации займов и передачи всего дела непосредственно в руки Министерства, Финансов. Я передал ему также сравнительно недавнюю мою беседу с Министром Финансов Франции — Кайо, который резко критиковал политику России слишком частого выпуска государственных займов на иностранном рынке и, сказал мне: «совершенно иное дело, если Вы будете искать у нас денег для расходов производительных, в особенности для сооружения железных дорог. Вы встретите от меня самую энергичную поддержку, и Франция даст Вам все нужные средства».
Мои объяснения, видимо, оставили в Пуанкаре хорошее впечатление, и он сказал мне, что выедет из России значительно успокоенным.
Мы расстались с ним на том, что я предложил ему во всех случаях, когда объяснения нашего Военного ведомства покажутся Французскому Генеральному Штабу недостаточно ясными, обращаться ко мне через посредство Французского посла, и я дам все необходимые разъяснения,
т. к. ключ к разрешению всех несогласий по этому вопросу находится, очевидно, в руках Министра Финансов, на которого обычно жалуются все ведомства, но не всегда дают себе отчет в том, что именно в при каких условиях можно исполнить на самом деле.
Я считаю возможным удостоверить, что в этой моей беседе {106} с Пуанкаре было заложено первое основание осуществленной мною год спустя идей объединенных займов для частных железнодорожных обществ в России. Подробности этого вопроса изложены мною далее в своем месте.
Третий и последний вопрос, по которому нам пришлось обменяться взглядами, заключался в выраженной мною благодарности за помощь, которую оказала Франция в предоставлении России участия, наравне со всеми великими державами, в так называемом реорганизационном Китайском займе 1913 года.
Около этого займа образовался в прямом смысле заговор против России, и без помощи Франции мы были бы совершенно устранены от участия в займе, под влиянием оппозиции целого ряда государств, стремившихся не допустить нас до участия на общем основании, в нарушение самой элементарной справедливости. Франция помогла нам отстоять нашу точку зрения и не дала совершиться несправедливости.
По существу этот заем не принес большой пользы государствам, участвовавшим в его выпуске. Китай получил свои деньги, но на что он истратил их — неизвестно. Через год разразилась мировая война, а в Китае начались смуты, не прекращающиеся и до сих пор. Государства же, участвовавшие в эмиссии, познали потом не мало хлопот и осложнений, а частные лица, раскупившие облигации этого займа, едва ли поминают добром свое участие в этой финансовой операции.