Николай Васильевич ГОГОЛЬ
1809–1852
Творчество Н.В. Гоголя последовательно ориентировано на анализ разных уровней, ступеней в иерархии современного общества и, соответственно, на изображение сельского народного и помещичьего быта, а также быта уездного и столичного, петербургского. И если для сельской и уездной жизни периодическая печать еще не стала заметным явлением: и автор, и герои вполне обходятся без нее, то в губернских городах и в столице многое в жизни и судьбе гоголевских героев связано с периодической печатью.
Характеристика тех, кто появляется на Невском проспекте в одноименной повести 1835 года «ближе к двум часам», свидетельствует о том, что чтение газет для определенной части столичных жителей стало таким же обязательным, как беседы со своим доктором или чашка «кофию или чаю»: «Мало-помалу присоединяются к их обществу все, окончившие довольно важные домашние занятия, как-то: поговорившие с своим доктором о погоде и о небольшом прыщике, вскочившем на носу, узнавшие о здоровье лошадей и детей своих, впрочем показывающих большие дарования, прочитавшие афишу и важную статью в газетах о приезжающих и отъезжающих, наконец выпивших чашку кофию и чаю <…>»1
Есть в данном эпизоде и своя ирония относительно предпочтений читателей газет: «важная статья» о приезжающих и отъезжающих, словно бы в газетах ничего другого важного и интересного не было.
Следующее упоминание газет снова подтверждает сделанное наблюдение. Говоря о «странных характерах», встречающихся на Невском, автор признается, что заблуждался относительно тех «людей, которые, встретившись с вами, непременно посмотрят на сапоги ваши, и, если вы пройдете, они оборотятся назад, чтобы посмотреть на ваши фалды». Он сначала думал, что это сапожники. Однако позже
---
Примечания
1 Гоголь Н.В. Невский проспект // Гоголь Н.В. Избр. соч. В 2-х т. Т. 1. М., Худож. лит., 1978. С. 405. Далее произведения Н.В. Гоголя цитируются по этому изданию с указанием тома и страницы в тексте.
[31]
выяснилось: «<…> они большею частию служат в разных департаментах, многие из них превосходным образом могут написать отношение из одного казенного места в другое; или же люди, занимающиеся прогулками, чтением газет по кондитерским, – словом, большею частию всё порядочные люди». [I, 406] Значит, среди столичных жителей уже была такая категория людей, которые занимались исключительно прогулками и «чтением газет по кондитерским», и последнее их занятие было одним из свидетельств того, что они «порядочные люди».
Повесть «Портрет» (1835) обращена к анализу механизма и последствий измены ради корысти художническому долгу. Ее центральный мотив – необыкновенный портрет с живыми глазами, обладающий сверхъестественной силой. Сокровище, случайно обнаруженное художником Чартковым в раме портрета, сначала приводит его к мысли о возможности спокойной работы, по крайней мере, в течение трех лет: можно «запереться в комнату, работать… три года для себя, не торопясь, не на продажу». На краски и гравюры, на содержание квартиры, на обеды и чай теперь есть. Однако эти мысли сменяются другими замыслами, и для реализации последних Чартков обращается к помощи прессы. Охваченный необоримым желанием «схватить славу сей же час за хвост и показать себя свету», «взявши десяток червонцев, отправился он к одному издателю ходячей газеты, прося великодушной помощи; был принят радушно журналистом, назвавшим его тот же час «почтеннейший», пожавшим ему обе руки, расспросившим подробно об имени, отчестве, месте жительства, и на другой же день появилась в газете вслед за объявлением о новоизобретенных сальных свечах статья с таким заглавием: «О необыкновенных талантах Чарткова»…» [I, 467]
Некоторые исследователи творчества Гоголя (Н.Л. Степанов) считают, что в «издателе ходячей газеты» узнаваем Фаддей Булгарин1, а сама газета – это «Северная пчела». Гоголевского издателя более всего характеризует даже не столько то, как он радушно принял художника, подробно расспросив «об имени, отечестве, месте жительства», сколько тот факт, что статья «О необыкновенных талантах Чарткова» появилась в его газете «вслед за объявлением о новоизобретенных сальных свечах». Тем самым создается впечатление, что это явления едва ли не одного порядка.
---
Примечания
1 Фаддей Венедиктович Булгарин (1789—1859), писатель и журналист, издатель и редактор журналов «Северный архив», «Сын Отечества» и др. С 1825 по 1859 г. издавал газету «Северная пчела».
[32]
Не менее выразительна и сама статья, представляющая нового необыкновенно талантливого художника: «Спешим обрадовать образованных жителей столицы прекрасным, можно сказать, во всех отношениях приобретением. Все согласны в том, что у нас есть много прекраснейших физиогномий и прекраснейших лиц, но не было до сих пор средства передать их на чудотворный холст, для передачи потомству; теперь недостаток этот пополнен; отыскался художник, соединяющий в себе что нужно. Теперь красавица может быть уверена, что она будет передана со всей грацией своей красоты воздушной, легкой, очаровательной, чудесной, подобной мотылькам, порхающим по весенним цветкам. Почтенный отец семейства увидит себя окруженным своей семьей. Купец, воин, гражданин, государственный муж – всякий с новой ревностью будет продолжать свое поприще. Спешите, спешите, заходите с гулянья, с прогулки, предпринятой к приятелю, к кузине, в блестящий магазин, спешите, откуда бы ни было. Великолепная мастерская художника (Невский проспект, такой-то номер) уставлена вся портретами его кисти, достойной Вандиков и Тицианов.
Не знаешь, чему удивляться: верности ли и сходству с оригиналами или необыкновенной яркости и свежести кисти. Хвала вам, художник!
вы вынули счастливый билет из лотереи. Виват, Андрей Петрович (журналист, как видно, любил фамильярность)! Прославляйте себя и нас. Мы умеем ценить вас. Всеобщее стечение, а вместе с тем и деньги, хотя некоторые из нашей же братьи журналистов и восстают против них, будут вам наградою». [I, 467–468]
Всего лишь «десять червонцев» сделали Чарткова «прекрасным, можно сказать, во всех отношениях приобретением» для «образованных жителей столицы». Мастерская художника предстала для читателей как «великолепная», уставленная «портретами его кисти, достойной Вандиков и Тицианов», да еще и с указанием точного адреса.
Отметим, что сам автор статьи в этой мастерской никогда не бывал, но зато честно, хоть иногда фамильярно, отработал те самые «десять червонцев». Концепт газета в данном эпизоде наполняется у Гоголя рекламным содержанием: она готова давать любую информацию, никак не заботясь о ее достоверности, если за конкретное содержание этой информации заплачено. Естественно, что реакция того, кто заказал такую рекламную статью, была самой радостной: «С тайным удовольствием прочитал художник это объявление; лицо его просияло. О нем заговорили печатно – это было для него новостию; несколько раз перечитывал он строки. Сравнение с Вандиком и Тицианом ему сильно [33]
польстило. Фраза «Виват, Андрей Петрович!» также очень понравилась; печатным образом называют его по имени и по отчеству – честь, доныне ему совершенно неизвестная <…>» [I, 468]
Хотя художник и называет публикацию, которая вызвала в нем самые радостные ощущения, объявлением, на самом деле – это настоящая рекламная статья. Реакция Чарткова примечательна еще и тем, что дает возможность почувствовать, какой ценностью для современников Гоголя обладало не то что похвальное слово, высказанное печатно, а уже сам факт, что кого-то «печатным образом» называют по имени и отчеству. Сам Чартков почитает такой факт за высокую честь.
Значит, само упоминание имени в газете, а тем более, если помимо упоминания сказано еще и похвальное слово, почиталось за честь.
Однако помимо чести как таковой, газетное слово принесло и вполне реальную практическую пользу. На следующий день после выхода статьи в мастерской художника появилась дама, которая буквально с порога заявила: «Об вас столько пишут; ваши портреты, говорят, верх совершенства. – Сказавши это, дама наставила на глаз лорнет и побежала быстро осматривать стены, на которых ничего не было…» [I, 468]
Одна хвалебная публикация у читающей публики может создать впечатление, что о художнике «столько пишут». Даже явное расхождение между написанным в газете и тем, что открылось даме в мастерской, не может поколебать ее уверенности в великолепном таланте Чарткова – такова сила веры в печатное слово. А отсутствие тех великолепных полотен, о которых с восторгом писал журналист, всегда можно объяснить, что и сделал художник.
Заказное выступление газеты с хвалебной статьей не осталось фактом единичным. Периодическая печать постоянно преумножала славу Чарткова: «Когда в журналах появлялась печатная хвала ему, он радовался, как ребенок, хотя эта хвала была куплена им за свои же деньги.
Он разносил такой печатный лист везде и, будто бы ненарочно, показывал его знакомым и приятелям, и это его тешило до самой простодушной наивности. Слава его росла, работы и заказы увеличивались».
[I, 475–476]
Гоголь развивает мысль, согласно которой периодическая печать, с одной стороны, выступает в качестве источника роста популярности, славы, а также материального благополучия («заказы увеличивались»).
А с другой, ее хвалу можно купить «за свои же деньги», а потом еще и тешить себя этой купленной славой «до самой простодушной наивности».
[34]
Пришло время, когда «некоторые, знавшие Чарткова прежде», заметили, что в нем начал исчезать талант, угасать дарование, сам он, однако, этого не замечал, и одной из причин такой его слепоты была периодическая печать: «Но этих толков не слышал упоенный художник.
Уже он начинал достигать поры степенности ума и лет; стал толстеть и видимо раздаваться в ширину. Уже в газетах и журналах читал он прилагательные: «почтенный наш Андрей Петрович», «заслуженный наш Андрей Петрович» <…>» [I, 476]
Газеты и журналы мешают художнику объективно видеть и оценивать себя не только внешне, но и внутренне, когда прилагательные «почтенный» и «заслуженный» начинают приниматься за чистую монету, хотя читатель уже уяснил, что «печатная хвала» куплена Чартковым «за свои же деньги». В итоге, периодическая печать оказывается отчасти виновной в той трагедии, которой закончилась история художника Чарткова.
В повести «Нос» (1836) писателя волнует проблема искаженных представлений о ценностях жизни. Такие искаженные представления характерны, прежде всего, для бюрократического сознания, ярчайшим примером проявления которого является майор Ковалев. Он выступает как трагикомическая жертва собственного чинопочитания, самоотождествления человека с присвоенным ему чином, званием.
Первый раз газета появляется в повести в качестве детали интерьера кондитерской, куда зашел майор Ковалев, чтобы удостовериться, а не представилось ли ему исчезновение носа. Среди прочих деталей он замечает, что «на столах и стульях валялись залитые кофием вчерашние газеты». [I, 436]
Не найдя понимания у встреченного им собственного носа и боясь того, что тот может, «пользуясь временем, как-нибудь улизнуть из города», герой решил обратиться к помощи газеты. При этом он уверен, что в таком решении «само небо вразумило его». Газетное слово, в глазах героя, обладает той могущественной силой, которая способна привести неприлично ведущий себя нос к порядку: «Он решился отнестись прямо в газетную экспедицию и заблаговременно сделать публикацию с обстоятельным описанием всех качеств, дабы всякий, встретивший его, мог в ту же минуту его представить к нему или, по крайней мере, дать знать о месте пребывания». [I, 439]
В этом решении майора Ковалева – понимание газетной публикации, а значит, и газеты в качестве средства призвать на помощь окружающих, вывести постигшее его несчастье за пределы только его личной
[35]
проблемы. Решение представляется ему настолько принципиально важным, что он «велел извозчику ехать в газетную экспедицию, и во всю дорогу не переставал его тузить кулаком в спину, приговаривая: «скорей, подлец! скорей, мошенник!» [I, 439]
Майор Ковалев настолько уверовал в газетную публикацию как средство поставить собственный нос на место в прямом и переносном смысле, что в приемной, где оформляют объявления, заявляет, что он желает «припечатать». И позже, когда он называет случившееся «мошенничеством или плутовством», герой снова повторяет, что просит «только припечатать», то есть разоблачить и заклеймить безобразное поведение его носа.
Ожидая своей очереди, майор Ковалев замечает, что «почтенный чиновник», принимающий объявления, занят только проблемой количества букв в подаваемых объявлениях, содержательная сторона того, что завтра будет напечатано в газете, его не интересует. Благодаря наблюдениям героя, читатель имеет возможность узнать о том, объявления какого содержания публиковались современной прессой: «По сторонам стояло множество старух, купеческих сидельцев и дворников с записками. В одной значилось, что отпускается в услужение кучер трезвого поведения; в другой – малоподержанная коляска, вывезенная в 1814 году из Парижа; там отпускалась дворовая девка 19 лет, упражнявшаяся в прачешном деле, годная и для других работ; прочные дрожки без одной рессоры, молодая горячая лошадь в серых яблоках, семнадцати лет от роду, новые полученные из Лондона семена репы и редиса, дача со всеми угодьями: двумя стойлами для лошадей и местом, на котором можно развести превосходный березовый или еловый сад; там же находился вызов желающих купить старые подошвы, с приглашением явиться к переторжке каждый день от 8 до 3 часов утра». [I, 440]
Объявления передают сам дух времени, в котором можно получить «в услужение» кучера «трезвого поведения» или девку 19 лет, которая упражнялась «в прачечном деле», можно купить молодую горячую лошадь «семнадцати лет от роду», дачу с местом для разведения превосходного березового или елового сада, можно купить даже «старые подошвы». После таких объявлений возникает ощущение, что нет ничего удивительного даже в том, что в газете может появиться и объявление о пропаже носа у майора Ковалева, а тот, кто «этого подлеца представит, получит достаточное вознаграждение».
Однако чиновник, принимающий объявления, выслушав историю героя, заявляет, что не может «поместить такого объявления в газетах»,
[36]
потому что «газета может потерять репутацию. Если всякий начнет писать, что у него сбежал нос, то... И так уже говорят, что печатается много несообразностей и ложных слухов». [I, 441] Значит, определенная часть читателей видела, по версии Н.В. Гоголя, в газетах источник «несообразностей и ложных слухов», то есть газеты давали для такого видения основания. Примечательно, что сам майор Ковалев в произошедшем с ним не видит ничего несообразного, на что чиновник имеет свое соображение: «Это вам так кажется, что нет. А вот, на прошлой неделе, такой же был случай. Пришел чиновник таким же образом, как вы теперь пришли, принес записку, денег по расчету пришлось два рубля семьдесят три копейки, и все объявление состояло в том, что сбежал пудель черной шерсти. Кажется, что бы тут такое? А вышел пасквиль: пудель-то этот был казначей, не помню какого-то заведения». [I, 441–442]
Даже убедившись в отсутствии носа у майора Ковалева, чиновник отказывается принимать несуразное, с его точки зрения, объявление, тем более что и выгоды для героя в таком газетном сообщении он не видит, однако тут же дает парадоксальный, на первый взгляд, совет:
«<…> Если уже хотите, то отдайте тому, кто имеет искусное перо, описать как редкое произведение натуры и напечатать эту статейку в «Северной пчеле» (тут он понюхал еще раз табаку) для пользы юношества (тут он утер нос), или так, для общего любопытства». [I, 442]
Получается, что объявление о пропаже носа в безымянной газете, которую представляет чиновник, дать нельзя, дабы не «потерять репутацию», а вот в «Северной пчеле» можно описать произошедшее с майором Ковалевым «как редкое произведение натуры», да еще и «для пользы юношества». Газета Фаддея Булгарина представлена Гоголем, таким образом как источник несуразностей, которые выдаются к тому же, как обладающие воспитательным потенциалом.
Следующий за таким советом незначительный, на первый взгляд, эпизод дает понимание газеты как средства поднятия настроения.
В состоянии совершенной безнадежности майор Ковалев «опустил глаза вниз газеты, где было извещение о спектаклях; уже лицо его было готово улыбнуться, встретив имя актрисы хорошенькой собою, и рука взялась за карман: есть ли при нем синяя ассигнация, потому что штаб-офицеры, по мнению Ковалева, должны сидеть в креслах, – но мысль о носе всё испортила!» [I, 442]
В финале повести автор удивляется тому, «как Ковалев не смекнул, что нельзя чрез газетную экспедицию объявлять о носе? Я здесь не в том
[37]
смысле говорю, чтобы мне казалось дорого заплатить за объявление: это вздор, и я совсем не из числа корыстолюбивых людей. Но неприлично, неловко, нехорошо!» [I, 452] Опять же, подавать объявление о пропавшем носе «неприлично, неловко, нехорошо», а вот напечатать «статейку» об этом в «Северной пчеле», да еще и «для пользы юношества» и «так, для общего любопытства» – вполне нормальное дело.
Герой повести «Записки сумасшедшего» (1835) титулярный советник Поприщин живет в состоянии раздвоения личности. С одной стороны, его отличают способность критически мыслить и даже протестовать, а с другой, он постоянно испытывает приступы зависти к тем, кто его унижает и оскорбляет, пользуясь своим социальным и материальным положением. Он мечтает о том, чтобы стать таким же обладателем прав и привилегий, как и его притеснители. Повествование от первого лица дает писателю возможность раскрыть своеобразие восприятия мира человеком, который чем далее, тем более теряет способность адекватно оценивать происходящее в окружающем пространстве. Его записки свидетельствуют о том, как жадно и с интересом герой воспринимает, буквально впитывает все происходящее. Одним из явлений окружающего мира, влияющих на сознание героя, стала периодическая печать.
Услышав говорящую по-человечески собаку, герой вспоминает, что ему известно «множество подобных примеров», которые уже случались на свете: «Говорят, в Англии выплыла рыба, которая сказала два слова на таком странном языке, что ученые уже три года стараются определить и еще до сих пор ничего не открыли. Я читал тоже в газетах о двух коровах, которые пришли в лавку и спросили себе фунт чаю». [I, 535–536]
Если история про рыбу, которая сказала два слова на «странном языке», известна герою на уровне слухов («говорят»), то о двух коровах, спросивших себе в лавке фунт чаю, он узнал из газет. Слухи и газеты, таким образом, оказываются уравненными в том, какого характера информацию они несут. Такая информация могла быть одной из причин того, что сознание героя начинает воспринимать окружающий мир искаженно. Следовательно, газеты выступают в качестве одной из причин такого искажения.
Автор записок упоминает конкретную газету, на публикации которой он реагирует особенно активно: «Читал «Пчелку». Эка глупый народ французы! Ну, чего хотят они? Взял бы, ей-Богу, их всех, да и перепорол розгами! Там же читал очень приятное изображение бала, описанное курским помещиком. Курские помещики хорошо пишут <…>» [I, 536]
[38]
Представления Поприщина о французах и о том, как с ними надо поступать, формируются благодаря все той же «Северной пчеле» Фаддея Булгарина, которая, как видим, не давала Гоголю покоя, о чем свидетельствуют нелицеприятные упоминания о ней, переходящие из одной повести в другую. Автору записок нравится то, как пишут курские помещики, сам Гоголь при этом не дает примеров того, как они пишут, и не имеет возможности, в силу своеобразия жанра, прокомментировать утверждение героя. Читателю остается только догадываться о том, каковы были достоинства опубликованного курскими помещиками в газете «Северная пчела».
Представления героя о том, что делается за границей, также формируют газеты. В записи от 5 декабря можно прочитать: «Я сегодня все утро читал газеты. Странные дела делаются в Испании. Я даже не мог хорошенько разобрать их. Пишут, что престол упразднен и что чины находятся в затруднительном положении о избрании наследника и оттого происходят возмущения. Мне кажется это чрезвычайно странным. Как же может быть престол упразднен? Говорят, какая-то донна должна взойти на престол. Не может взойти донна на престол. Никак не может. На престоле должен быть король. Да, говорят, нет короля,- не может статься, чтобы не было короля. Государство не может быть без короля. Король есть, да только он где-нибудь находится в неизвестности. Он, статься может, находится там же, но какие-нибудь или фамильные причины, или опасения со стороны соседственных держав, как-то; Франции и других земель, заставляют его скрываться, или есть какие-нибудь другие причины». [I, 544–545]
Данный эпизод свидетельствует о том, насколько злободневнымидля российского читателя были события, происходившие в Испании, начиная с 1833 года. Эти события были объектом пристального внимания периодической печати, в том числе и газеты «Северная пчела». «Испанский кризис» начался 29 сентября 1833 года, когда умер испанский король Фердинанд YII. Наследницей престола была поспешно объявлена его трехлетняя дочь Изабелла II, вступление на престол которой послужило причиной начала гражданской войны. Герой «Записок сумасшедшего», благодаря газетам, находится в курсе происходящих событий и верно понимает их суть в самом начале его рассказа об испанских делах, однако постепенно это верное понимание сменяется неадекватным восприятием и этих дел, и своей собственной роли в них. Его «опасения» за судьбу испанского престола – это опасения России, которая сама является монархией, за судьбу одного из монархических домов Европы.
[39]
В связи с посещением театра Поприщин упоминает и о тех, кто делает современные газеты, о журналистах. Его записи сохранили воспоминания о том, что вызвало смех героя в каком-то водевиле. Это были стишки на стряпчих, а также о купцах и их сынках, которые «дебошничают и лезут в дворяне»: «Про журналистов тоже очень забавный куплет: что они любят все бранить и что автор просит от публики защиты». [I, 538]
Герой никак не комментирует характеристику, данную журналистам создателями водевиля, по всей вероятности, будучи согласен с нею.
В поэме «Мертвые души» (1842) периодическая печать представлена исключительно газетами. Впервые они упоминаются в эпизоде, где Павел Иванович Чичиков, осматривает город NN: «Он заглянул и в городской сад, который состоял из тоненьких дерев, дурно принявшихся, с подпорками внизу в виде треугольников, очень красиво выкрашенных зеленою масляною краскою. Впрочем, хотя эти деревца были не выше тростника, о них было сказано в газетах при описании иллюминации, что город наш украсился, благодаря попечению гражданского правителя, садом, состоящим из тенистых, широковетвистых дерев, дающих прохладу в знойный день, и что при этом было очень умилительно глядеть, как сердца граждан трепетали в избытке благодарности и струили потоки слез в знак признательности к господину градоначальнику». [II, 136–137]
Концепт газета наполняется здесь содержанием средство искажения истинного положения дел. За «красивостью» описания того, как выглядит сад «широковетвистых дерев, дающих прохладу в знойный день», стоит неприкрытое желание угодить «господину градоначальнику», высказать ему свою признательность и уважение. Всего лишь маленький эпизод поэмы сразу дает представление о том, какого характера была губернская печать, в каком положении она находилась.
Не случайно, видимо, и то, что роль ее в развитии сюжета, в обрисовке действующих лиц и создании характеров нельзя назвать в поэме значительной. Косвенное подтверждение этому есть в эпизоде, когда на бричку Чичикова, покидающего деревню Ноздрева, «наскакала коляска с шестериком коней». На образовавшуюся «сумятицу» сразу же собрались мужики из ближайшей деревни: «Так как подобное зрелище, – замечает автор, – для мужика сущая благодать, все равно что для немца газеты или клуб, то скоро около экипажа накопилась их бездна, и в деревне остались только старые бабы да малые ребята». [II, 202]
Происшествие на дороге для русского мужика – это то же самое, что
[40]
чтение газет для немца. Крестьяне в тех местах, где путешествует Чичиков, еще толком и не знают, что такое газета. Не только крестьяне, но и помещики вполне обходятся без нее.
Другое дело жители, прежде всего чиновники губернского города.
В связи с характеристикой предпочтений почтмейстера в чтении автор замечает, что «прочие тоже были, более или менее, люди просвещенные: кто читал Карамзина, кто «Московские ведомости», кто даже и совсем ничего не читал». [II, 256] Нельзя не заметить иронии автора, когда «более или менее» просвещенными оказываются не только те, кто читали Карамзина и «Московские ведомости», но даже и те, кто «и совсем ничего не читал», Ирония сказывается и в том, что сочинения Карамзина в деле просвещения губернских чиновников оказываются словно бы приравнены к газете «Московские ведомости».
Не случайно, что именно в пересказе почтмейстера, как одного из самых просвещенных, читатель узнает историю о капитане Копейкине. Пытаясь оправдать нелепость своего предположения о том, что Чичиков – это и есть капитан Копейкин, почтмейстер сначала признал свою ошибку и даже публично назвал себя «телятиной»: «Однако ж, минуту спустя, он тут же стал хитрить и попробовал было вывернуться, говоря, что, впрочем, в Англии очень усовершенствована механика, что видно по газетам, как один изобрел деревянные ноги таким образом, что при одном прикосновении к незаметной пружинке уносили эти ноги человека Бог знает в какие места, так что после нигде и отыскать его нельзя было». [II, 296–297]
Газета, в глазах почтмейстера и других чиновников города, выступает в качестве авторитетного источника информации о том, как сегодня «усовершенствована механика», позволяющая происходить самым невероятным событиям, хотя в итоге окружающие все равно «усумнились, чтобы Чичиков был капитан Копейкин, и нашли, что почтмейстер хватил уже слишком далеко». [II, 297]
В этом же эпизоде газеты упоминаются в поэме и в связи с предположением, согласно которому «не есть ли Чичиков переодетый Наполеон». Автор находит такому предположению вполне закономерное объяснение: «… нужно помнить, что всё это происходило вскоре после достославного изгнания французов. В это время все наши помещики, чиновники, купцы, сидельцы и всякий грамотный и даже неграмотный народ сделались, по крайней мере на целые восемь лет, заклятыми политиками. «Московские ведомости» и «Сын отечества» зачитывались немилосердно и доходили к последнему чтецу в кусочках, не годных ни
[41]
на какое употребление. Вместо вопросов: «Почем, батюшка, продали мерку овса? как воспользовались вчерашней порошей?» говорили: «А что пишут в газетах, не выпустили ли опять Наполеона из острова?»
Купцы этого сильно опасались, ибо совершенно верили предсказанию одного пророка, уже три года сидевшего в остроге; пророк пришел неизвестно откуда, в лаптях и нагольном тулупе, страшно отзывавшемся тухлой рыбой, и возвестил, что Наполеон есть антихрист и держится на каменной цепи, за шестью стенами и семью морями, но после разорвет цепь и овладеет всем миром. Пророк за предсказание попал, как следует, в острог, но, тем не менее, дело свое сделал и смутил совершенно купцов. Долго еще, во время даже самых прибыточных сделок, купцы, отправляясь в трактир запивать их чаем, поговаривали об антихристе». [II, 297–298]
Получается, что эпоха после «достославного изгнания французов» в России, характеризовалась повышением внимания к политике, что проявилось, в том числе, и в интересе к периодической печати, особенно к публикациям «Московских ведомостей» и «Сына отечества».
Тот факт, что «наши помещики, чиновники, купцы, сидельцы и всякий грамотный и даже неграмотный народ» постоянно справлялись о том, «что пишут в газетах», и нет ли в них сообщения о том, что Наполеона выпустили с острова, ставит газеты в оппозицию по отношению к разного типа пророкам, один из которых упоминается в тексте.
Значительной частью российского общества газеты уже начинают восприниматься как источник сведений, более надежный, нежели всевозможные авторы пророчеств и предсказаний.
Примечательно, что герой, похождения которого составили основу сюжета поэмы, Павел Иванович Чичиков, имеет свое представление о периодической печати, в частности о газетах, но это представление в значительной степени расходится с тем, о котором говорилось выше.
Встретив погребальную процессию, герой приходит к таким размышлениям: «Вот, прокурор! жил, жил, а потом и умер! И вот напечатают в газетах, что скончался, к прискорбию подчиненных и всего человечества, почтенный гражданин, редкий отец, примерный супруг, и много напишут всякой всячины; прибавят, пожалуй, что был сопровождаем плачем вдов и сирот; а ведь если разобрать хорошенько дело, так, на поверку, у тебя всего только и было, что густые брови». [II, 308]
Герой высказывает явное недоверие газетам, которые могут написать много «всякой всячины», прибавить то, чего не было, расписать несуществующие заслуги, хотя из всех и заслуг-то только и были «густые брови».
[42]