V. Борьба с изменой

В русской исторической науке XIX века вопрос о политическом, военном и социальном значении опричнины и в связи с этим вопросом суждение о личной роли Ивана Грозного были одним из не сходивших с очереди предметов ученого спора. Была ли опричнина только результатом преувеличенного страха Ивана IV перед окружающими его опасностями и многочисленными недругами, орудием преследования главным образом личных его врагов, нашел ли в этой политической форме свое выражение каприз испорченной тиранической натуры, или же опричнина была обдуманной военно-стратегической и административно-финансовой мерой, а по своему внутреннему строению — орудием борьбы с изменой, с упорной оппозицией, классовой и партийной? Была ли опричнина соединением больших злодейств и мелких дрязг, или же она представляла собой крупный политический сдвиг, учреждение прогрессивное, хотя бы и в сопровождении известных крайностей и преувеличений? Был ли Иван Грозный узко мыслящим, слабовольным человеком, метавшимся из стороны в сторону под влиянием случайных советчиков и фаворитов, подозрительным до крайности, переменчивым в настроениях тираном, или же он был даровитым, проницательным, лихорадочно деятельным, властным, упорно проводившим свои цели правителем?

Так приблизительно можно формулировать противоположные мнения, выставлявшиеся в ученом споре. Для решения вопроса в ту или другую сторону нехватало документальных данных, и главным образом потому, что оставалась скрытой внутренняя жизнь опричнины, порядок и развитие ее учреждений, а также не было свидетельских показаний участников опричнины.

Публикации 1924–1942 гг. в значительной мере восполняют этот недостаток и дают возможность разрешить некоторые из загадок, стоящих перед исследователем эпохи «террора» 1568–1572 гг. [82]

1

Много подвинуло нас вперед в понимании событий тяжелой эпохи правительственного кризиса опубликование трех документов: 1) изданной П. А. Садиковым переписки Ивана Грозного с Василием Грязным, составляющей приложение к статье «Царь и опричник» (1924 г.), 2) переведенных И. И. Полосиным «Записок о Московии немца-опричника Генриха Штадена», в сопровождении вступительной статьи переводчика (1925 г.) и 3) переведенного и комментированного А. И. Малеиным «Сказания Альберта Шлихтинга» (1934 г.). Первое из этих произведений, состоящее из одного письма Грозного от 1574 г. и двух писем В. Грязного от 1576 г., целиком принадлежит московской правительственной среде и отражает интимные настроения царя (и его опричников. Два последних составлены иностранцами, временно служившими в Москве, удачно ускользнувшими оттуда, написаны за границей и выражают взгляды, высказанные независимо от какого-либо давления со стороны Москвы; несмотря на тенденциозность, они в то же время в высокой мере ценны, поскольку их авторы были непосредственными участниками или очевидцами многих деяний и переживаний эпохи господства опричнины (1565–1572 гг.).

Переписка царя Ивана IV с опричником Васюком Грязным дает весьма яркое представление о том, как сам Грозный оценивал значение опричнины, далее — каковы были отношения между царем и опричниками, на какой дистанции от себя и в какой железной дисциплине держал он ближайших своих слуг и вернейших, как ему казалось, помощников в страшной для него борьбе с врагами внутренними и внешними.

В 1573 г. опричник В. Грязной, имевший поручение по разведке на южном фронте близ «Молочных вод», по своей ли неосторожности или вследствие измены подчиненного ему отряда, попал в плен к крымскому хану. Из своего заключения он пишет (недошедшее до нас) письмо к царю, где умоляет выкупить его, указывая на равноценного ему при обмене знатного Дивея-мурзу, находящегося в московском плену. Царь отвечает на эту просьбу отказом в том замечательном письме 1574 г., которое дошло до нас.

Письмо выдержано в той саркастической манере, которая так знакома нам по переписке с Курбским, но здесь, в непринужденной беседе с бывшим фаворитом своим, Грозный берет еще более резкий и пренебрежительный тон. Начинается оно с насмешки над легкомыслием и нерасторопностью Грязного: «Что писал еси, что по грехам взяли тебя в плен — ино было, Васюшка, без пути середи крымских улусов не заезжати: а уж заехано, ино было не по объезному спати, ты чаял, что в объезд приехал с собаками на зайцы, аж не крымцы тебя в торок связали. Али ты чаял, что таково и в Крыму, как у меня стоячи за кушаньем шутити? Крымцы так не спят, как вы, да вас дрочон, умеют ловити, да так не говорят, [83] дошедши до чужей земли, да пора домов. Только б таковы крымцы были, как вы, жонки — ино было и за реку не бывать, не токмо что а Москве».

Итак, по мнению Грозного, опричники сами виноваты, они — «жонки» и «неженки». Но царь хочет выбранить попавшего в плен опричника еще и за другое — за присвоение себе неподобающей цены. «А что сказываешься великий человек»... и вдруг со свойственной ему непоследовательностью срывается на тему, которая вечно терзает его... «по грехом моим учинилось и нам того как утаити? Что отца нашего и наши князи и бояре нам учали изменяти, и мы вас страдников приближали, хотячи от вас службы и правды». Вслед за этой гневной выходкой Грозный продолжает в тоне едкой насмешки: «Прикажешь мне дать за тебя 2000, когда за обыкновенного полоняника дают 50? Да и как можно равнять тебя «молодого человека» с Дивеем-мурзой?». «Тебе, вышедчи из полону, столько не привести татар, ни поимат, сколько Дивеи-мурза крестьян пленит. И тебя, вед, на Дивея выменити не для крестьянства на крестьянство: ты один свободен будешь, да приехав по своему увечью лежать станешь, а Дивеи, приехав, учнет воевати, да сколько сто крестьян лутчи тебя пленит, что в том будет прибыток?»

Беспощадный приговор Грозного в данном случае тем более замечателен, что Грязной вовсе не был заурядным опричником, худородным «мужиком-страдником». Он происходил (подобно Адашеву) из старинного, хотя и не знатного дворянского рода, во всяком случае давно служившего великим князьям, и выдвинулся он благодаря своему деятельному участию в борьбе с оппозиционным боярством, затем в расправе 1570 г. с новгородской изменой, наконец участвовав в походе 1572 г. на Ливонию, где одно время был воеводой в Нарве. На допросе в Крыму выяснилось, что он — человек «веременный» (т. е. временщик, фаворит царя), отчего татары и заломили за выкуп его очень высокую цену. В свое время Грязной воспользовался своим влиятельным положением и в отсутствие царя, ходившего на «свейские (шведские) немцы», приобрел себе путем обмена очень хорошее имение. Ко всему этому надо прибавить еще, что он был желанным участником шумных царских пирушек, живым собеседником, шутником, умевшим тешить царя. Но в известный момент доверие царя к нему пошатнулось: всего вероятнее, это случилось после набега Девлет-Гирея в 1571 г., когда Грозный убедился в военной непригодности тех опричных полков, которым была поручена оборона Москвы, и заподозрил в самой опричнине распространение измены. Грязного, правда, еще не постигла прямая опала; но он потерял недавно приобретенное поместье; да и отправка его на южный фронт была похожа на почетную ссылку.

После отказа царя выкупить Грязного прошло полтора года. Изнывая в плену, опричник отправил в Москву два новых письма, одно за другим. Горячая мольба изливается тут вместе с воспоминаниями [84] о счастливом прошлом, с уверениями в великой преданности царю и царевичам. Грязной старается тронуть царя напоминанием, что он пострадал исключительно за свое усердие в службе, что он готов принять смерть за царя как искупление совершенных им грехов, клянется в том, что никто не может помочь ему, кроме «бога и государя», позволяет себе в экстазе воскликнуть: «Ты, государь, аки бог, и мала, и велика чинишь!» Он пытается взять Грозного еще выхвалением своих заслуг: здесь в Крыму он борется с изменой, распространенной среди других русских пленников, которые, благодаря его обличениям, почти все «перепропали», — остался только известнейший из изменников, Кудеяр, да и того он скоро изничтожит. Наконец он предлагает сообщать новости из Крыма в Москву и вести дипломатические переговоры с крымским правительством.

Все напрасно! Грозный остался непреклонен и даже, может быть, пришел в раздражение от назойливости Грязного, с которою тот вмешивается не в свое дело: Кудеяра он сам простил; обещание Грязного вести переговоры с крымским правительством должно было показаться прямо дерзостью, раз вся иностранная дипломатия Москвы направлялась по строгим и точным инструкциям царя, по особому уполномочию с его стороны. Помимо того, долгое пребывание Грязного в Крыму и его суетливое усердие вызывало подозрение относительно его собственной верности.

П. А. Садиков, давший нам интересный комментарий к переписке царя Ивана IV с Грязным, приходит к тому заключению, что Грозный очень высоко оценивал назначение опричнины, как орудия обороны государства и борьбы с его врагами; что привлечение людей в состав опричников царь считал выражением великого своего доверия и милости; что заслуги отдельных опричников он определял в меру их полезности для государства; наконец, что выслеживание повсюду сказывавшейся в стране и на фронтах измены стало для Ивана IV больным вопросом, который и беспокоил и раздражал царя до последней степени.

Если согласиться с этим мнением исследователя, то становится понятна и суровость царя в отношении попавшего в крымский плен Грязного. Иван Грозный очень любил изобретенную им организацию и распалялся гневом, когда находил ошибки, недосмотры и злоупотребления подчиненных. В глазах историка суждения, самого инициатора и руководителя учреждения, разумеется, недостаточны для того, чтобы составить объективную оценку опричнины по существу. Одно дело — цели и намерения организатора, другое — тот пестрый состав людей, который поступал в его распоряжение. В этом отношении очень интересно прислушаться к показаниям служивших в опричнине иностранцев, тем более, что и сами они являются живыми образчиками той толпы авантюристов, которая теснилась ко двору Ивана IV. [85]

2

Записки о Московии двух немцев, вестфальца Штадена и померанина Шлихтинга, принадлежат к так называемым «сказаниям иностранцев», но резко отличаются от всех других мемуаров и описаний, подходящих под это название, — от Герберштейна, Ченслора, Флетчера, Поссевино и т. п. Те все написаны лицами, приезжавшими с официальной миссией, на короткий срок; их наблюдения не могли не быть поверхностными, тем более, что за ними самими следили и многое от них старательно скрывали. Эти, напротив, составлены людьми, которые подолгу оставались в Московском государстве (Штаден прожил на Руси 12 лет, от 1564 до 1576 г., из них 6 лет был на службе в опричнине), вмешивались в самую гущу жизни, наблюдали втихомолку, никем не замеченные, свободно проникали в самую интимную среду высшего общества, в обстановку, близкую ко двору и особе государя, вращаясь в то же время и в широких народных кругах. К сожалению, преимущества, которыми пользовались эти тайные свидетели событий и нравов, обращаются у них почти исключительно во зло, и показания их утрачивают поэтому значительную долю своей цены и достоинства. Оба они — натуры низкие, неблагородные, лишенные всякого сознания чести: и совести; наживши и награбивши в Москве много добра, не только очевидцы, но и участники ужасов и злодейств, которые они описывают, они не питают к народу и государю, их приютившим, иных чувств, кроме презрения и ненависти.

Благополучно ускользнув за границу, они пишут злые памфлеты на Москву и ее царя, каждый с определенной целью и по определенному заказу. Когда в 1570 г. папа Пий V задумал отправить в Москву своего польского нунция, Портико, для ведения переговоров о примирении Москвы с Польшей, Сигизмунд II Август, который боялся, как бы не завязалась между Москвой и папской курией дружба, вредная для интересов Польши, поручил беглецу из Москвы Шлихтингу написать обличительный трактат о злодействах «московского тирана»; документ этот король передал нунцию для доклада в Ватикане, где он произвел сильное впечатление. В результате Портико получил от папы следующую инструкцию: «Мы ознакомились с тем, что вы сообщали нам о московском государе; не хлопочите более и прекратите сборы. Если бы сам король польский стал теперь одобрять нашу поездку в Москву и содействовать ей, даже и в этом случае мы не хотим вступать в общение с такими варварами и дикарями».

И Штаден, так же как Шлихтинг, пишет обвинительный акт против московского царя, с той только разницей, что, как ум крупный и самостоятельный, он ставит собственную цель в грандиозном плане: в его большой рукописи наиболее важное место занимает проект военной оккупации Москвы, который он, беглец, [86] в 1578 г. решил представить, через посредство пфальцграфа Георга Ганса, императору Рудольфу II Габсбургскому; остальные две части, содержащие «Описание страны и правления московитов» и автобиографию Штадена, составляют как бы приложение к военно-политическому плану и предназначены для того, чтобы осветить слабые пункты московской политики и доказать негодность строя, основанного якобы на голой жестокости и на ограблении правителем своих собственных подданных.

Оба автора, избегая называть Ивана IV царем и применяя к нему только прежний титул великого князя, стараются возбудить против него общественное мнение в Западной Европе, подстрекнуть государей к борьбе против восточных «нехристей». Донесения Шлихтинга и Штадена вполне достигли цели. Они много содействовали тому, что в дипломатии, публицистике и литературе Запада за Иваном IV утвердилась невыгодная репутация... Попутно «обличители» бросили мрачную тень на весь русский народ: московиты, благодаря их озлобленным характеристикам, прослыли невеждами, которых ничего не стоит обманывать и водить за нос, толпой дикарей, склонных к грабежу и насилиям.

На этом кончается сходство между двумя авторами. Гораздо более значительна разница между ними, не одинакова степень ценности их показаний, находящихся в зависимости от их личных свойств и дарований, от их поведения и круга их деятельности. Различие их карьеры начинается уже с того, что Шлихтинг попал в Москву не по своей воле, а как пленник, взятый при падении литовской крепости Озерище в 1564 г., тогда как Штаден последовал сознательно за военным счастьем, перебравшись, после взятия Полоцка Иваном Грозным, с польской службы на русскую.

В Москве Шлихтинг, знавший русский и латинский языки, занял место слуги и переводчика у придворного врача Альберта (которого он ошибочно называет итальянцем, тогда как это был бельгиец); в этой мало заметной должности он оставался в течение всех семи лет (1564–1571 гг.) своего пребывания в Московском государстве. Шлихтинг называет себя военным: его дворянское происхождение заставляет его горячо сочувствовать боярству, преследуемому Грозным. Его мировоззрение весьма примитивно. Свирепствование «тирана» и его опричников находит себе, по его мнению, объяснение в дурном нраве русских. «Московитам врождено какое-то зложелательство, в силу которого у них вошло в обычай взаимно обвинять и клеветать друг на друга перед тираном и пылать ненавистью один к другому, так что они убивают себя взаимной клеветой. А тирану все это любо, и он никого не слушает охотнее, как доносчиков и клеветников, не заботясь, лживы они или правдивы, лишь бы только иметь удобный случай для погибели людей, хотя бы многим и в голову не приходило о взведенных на них обвинениях». [87]

В рассказе Шлихтинга нет исторической последовательности, отсутствует хронология. Все его внимание направлено на то, чтобы нагромоздить побольше отвратительных сцен жестоких истязаний, которыми тешился «кровавый деспот» и его клевреты. Показательны заголовки его рассказа: «Краткое сказание о характере и жестоком правлении московского тирана Васильевича», «Торжок и Тверь», «Тиранство его над женщинами», «Тиран — толкователь сновидений», «Тиранство над боярами», «Предчувствие тирана или предзнаменование». Мы не узнаем никакой мотивации повсеместных и беспредельных злодейств, а читаем лишь однообразный материал для уголовного романа.

Что у Шлихтинга множество грубых преувеличений и прямых выдумок, можно судить из следующего обстоятельства: когда известный географ и публицист Гваньини воспроизвел в своем «Описании всех стран Московии» рассказы Шлихтинга, хотя и в весьма смягченном виде, он все-таки подвергся резкой критике своего с оотечественника, итальянского купца Тедальди: «О тех фактах, что написал против Московита и поныне еще живущий веронец Гваньини, он, Тедальди, во время пребывания своего в Московии ничего не видел и не слышал, что им своевременно и было поставлено на вид названному писателю».

При всех своих недостатках памфлет Шлихтинга заключает несколько важных фактических сведений, и совсем пренебречь им нельзя: наиболее существенны его показания, относящиеся к заговору 1567 г.

3

Совершенно иной характер носит произведение Генриха Штадена, которое смело можно назвать первоклассным документом истории Москвы и Московской державы в 60 и 70-х годах XVI века. Надо только приспособиться к изучению этого своеобразного памятника, в котором глубокие наблюдения, остроумные замечания, яркие и наглядные описания сплетаются с циничными признаниями автора в своих собственных подлейших поступках. Штаден вообще производит на нас жуткое впечатление личности, одаренной блистательными талантами и в то же время откровенно порочной и преступной.

Из какой социальной среды он происходил? То, что он родился в бюргерской семье в глухом провинциальном городке, — говорит нам слишком мало; размах его карьеры был очень широкий и разнообразный. Важнее данная им самим характеристика того слоя бродячего военного люда, к которому он рано примкнул, вынужденный покинуть родину из-за уголовного преследования. В своем проекте завоевания Московии он говорит: «Потребная для того первоначальная сумма равна 100 000 талерам. И воинские люди должны быть снаряжены так, что, когда они придут в страну (великого князя), [88] они могли бы служить и в коннице. Это должны быть такие воинские люди, которые ничего не оставляли бы в христианском мире: ни кола, ни двора. Таких ведь много найдется в христианском мире, Я видел, что такое великое множество воинских людей побиралось, что с ними можно было бы взять и не одну страну. И если бы великий князь имел в своей стране всех побирох из военных, которые шатаются по христианскому миру — при чем некоторые из них поворовывают, за что кое-кого вешают, — то он захватил бы все окрестные страны, у которых нет государей и которые стоят пустыми, и овладел бы ими». (Курсивы в этом отрывке мои. — Р. В.).

Генрих Штаден был, может быть, гениальнейшим из «побирох», но он не был великим человеком: его цели никогда не поднимались выше «поворовывания, за которое вешают».

В самом деле, что за удивительные таланты обнаруживает Штаден, и какое жалкое, отталкивающее применение дает он им! После блуждания по лифляндским мызам и службы в вольном отряде дольского коменданта Феллина, Полубенского, 22-летний юноша решает бежать под страхом виселицы», как он говорит. Выдавая себя за писателя или подьячего, проявляя невероятную дерзость, он посылает с границы русскому наместнику в Дерпте Мих. Морозову запрос: «Если великий князь даст мне содержание, то я готов ему служить, а коли нет, то я иду в Швецию; ответ я должен получить тотчас же». Наместник верит наглецу и, предполагая в этом иностранце очень нужного для войны специалиста, отправляет за ним эскорт всадников: «Великий князь даст тебе все, что ты ни попросишь».

Штаден при своем первом появлении очаровал Морозова. Тот предложил ему остаться в Ливонии, ввиду того, что Штаден близко знаком с делами и людьми в этой стране. Но Штаден, еще более подняв цену на особу свою, потребовал аудиенции у самого государя московского, и Морозов отправил его немедленно на ямских лошадях в столицу: расстояние в 200 миль (1400 километров) он проехал в шесть дней. В Москве он был доставлен в Посольский приказ: «Дьяк Андрей Васильевич расспрашивал меня о разных делах. И все это тотчас же записывалось для великого князя. Тогда же мне немедленно выдали память или памятную записку: на основании ее каждый день я мог требовать и получать auf der Jammen 1 1/2 ведра меда и 4 деньги кормовых денег. Тогда же мне выдали в подарок шелковый кафтан, сукно на платье, а также золотой».

По возвращении великого князя в Москву, я был ему представлен, когда он шел из церкви в палату. Великий князь улыбнулся и сказал: «хлеба есть», — этими словами приглашая меня ко столу. Тогда же мне была дана память, или памятная записка в Поместный приказ, и я получил село Тесмино со всеми приписными к нему деревнями... Итак я делал большую карьеру: великий князь [89] знал меня, а я его. Тогда я принялся за учение; русский язык я знал уже изрядно».

Вкрадчивость, умение держаться в обществе открывают Штадену доступ в дома лиц, самых влиятельных при дворе и в управлении, что оказывается потом очень полезным в разных опасных случаях его жизни. Он обнаруживает и другие таланты. Острый глаз на окружающую жизнь знакомит его с московским бытом, с порядками и обычаями деревни, что и отражается в его замечательных картинках Москвы 60-х годов, его характеристике отношений между помещиками и крестьянами (между прочим, он отметил обычай «Юрьева дня»), его сценах судебной волокиты и т. д.: бытописатель он удивительный. Крайне интересны его заметки по экономической жизни, его таблицы рыночных цен, его тонкое понимание ювелирного дела и пушной торговли. Он прекрасно понял торговое и стратегическое значение Поморья. Но если спросить, чему служат все эти наблюдения географа, этнографа, военного техника, сельского хозяина, финансиста, литератора, — придется дать ответ, невыгодный для автора «Записок»: они обращаются исключительно на интриги, вымогательства, самовольный захват чужих дворов, грубую наживу, спекуляции, ростовщичество, обкрадывание и вытеснение соседей и конкурентов, присвоение чужой добычи, подкуп судей. Присоединив к основному имению еще несколько других, Штаден заводит всюду кабаки (пользуясь в данном случае привилегией иностранцев, тогда как русским помещикам винокурение было строго воспрещено). Корчемство давало ему громадные доходы; всегда у него были в распоряжении также неограниченные запасы золота и драгоценностей.

У Штадена много завистников: среди них есть и немцы, служащие в опричнине. По этому поводу мы узнаем кое-что интересное о внутренней жизни немецкой колонии в Москве. У сынов Германии нет ни малейшего подобия товарищества, нет и понятия о каком-либо общем отечестве. Два лифляндца, Таубе и Крузе, держатся польской ориентации (конечно, тайно, готовые в любую минуту изменить Москве), двое других, Штаден и Конрад Эльферфельд — имперской, т. е. мечтают перекинуться к Габсбургам. Но эти двое смертельно ненавидят друг друга; в затеянной ими чисто феодальной усобице, сопровождаемой обманом, подкупом слуг, наездами друг к другу, сутяжничеством, побеждает Штаден, как всегда высыпая судьям пригоршни золота и цветных камней. Запрятанный им в тюрьму Эльферфельд пал духом, признался в своих прегрешенмях и униженно молил продать все его имущество и выдавать ему только немного на пропитание в тюрьме. «В этом я ему отказал» — так цинически заканчивает Штаден свой рассказ об этом эпизоде.

За все время службы Штадена в опричнине мы не слышим о выполнении им крупных поручений военного или административного [90] характера. За то Штаден, уверенный в своей безнаказанности, как привилегированный гвардеец, участвует в наиболее «лихих» делах, совершаемых опричниками по способу частных предприятий. Сам он рассказывает об этом в связи с походом Ивана IV на Новгород: «Тут начал я брать к себе всякого рода слуг, особенно же тех, которые были наги и босы; одел их. Им это пришлось по вкусу. А дальше я начал свои собственные походы и повел своих людей назад внутрь страны по другой дороге. За это мои люди оставались верны мне. Всякий раз, когда они забирали кого-нибудь в полон, то расспрашивали честью, где — по монастырям, церквам: или подворьям — можно было бы забрать денег и добра, и особенно добрых коней. Если же взятый в плен не хотел добром отвечать, то они пытали его, пока он не признавался. Так добывали они мне деньги и добро».

Среди этих разбойничьих набегов есть и такой случай: «Из окон женской половины на нас посыпались каменья. Кликнув с собою моего слугу Тешату, я быстро взбежал вверх по лестнице с топором в руке. Наверху меня встретила княгиня, хотевшая броситься мне в ноги. Но, испугавшись моего грозного вида, она бросилась, назад в палаты. Я же всадил ей топор в спину, и она упала на порог. А я перешагнул через труп и познакомился с их девичьей».

После сожжений в 1571 г. Москвы, которую не сумели сберечь и спасти опричные войска, и нового нападения Девлет-Гирея в 1572 г., которое было отбито земскими воеводами, доверие царя к опричнине пошатнулось; начался новый «перебор людишек», по выражению Грозного, т. е. пересмотр военных списков, а в связи с этим отобрание у опальных опричников поместий и возвращение их согнанным со своих мест, при учреждении опричнины, вотчинникам. Штаден не был принят ни в один из новых списков, лишился всех своих владений, но, благодаря своей изворотливости, избегнул прямой опалы. Он бросил все московские дела и предприятия и перебрался на север; сначала построил в Рыбной слободе (Рыбинске) мельницу, потом, обдумывая, «как бы уйти из этой страны», двинулся дальше на Поморье, где занялся торговлей мехами. Устроению побега помогли его связи с сильными людьми, его актерские дарования, его опыт в торговом деле: «Я был хорошо знаком с Давидом Кондиным, который собирает дань с Лапландии. Когда я пришел туда, то я заявил, что я жду купца, который должен мне некоторую сумму денег. Здесь я встретил голландцев. Я держался, как знатный купец и был посредником между голландцами, англичанами, бергенцами из Норвегии и русскими».

В 1576 г. в Коле он сел на голландский корабль, который вез 500 центнеров каменных ядер для артиллерии инсургентов, боровшихся в Нидерландах против Испании; сам он увозил с собой большой груз мехов, которыми вместе с одним из русских купцов [91] удачно расторговался на Лейпцигской ярмарке. Он и не думал покидать совсем и навсегда русскую землю.

Неистощимый на фантазии, он придумывает все новые и новые способы, чтобы вернуться в Московию, хотя бы и другим манером, чем раньше. Первый план состояв в том, чтобы поступить на службу к врагу Москвы — Швеции: «Я предпринял свою поездку к королю шведскому и просил его о пропуске, чтобы на описанном Поморье получить мне долг с великого князя». Но, рядом с таким расчетом на мирные сделки с московским правительством, он принимает поручение от брата короля, герцога Карла Зюдерманландского, разузнать, есть ли в Голландии русские торговые люди, караван которых герцог мог бы перехватить на своих пиратских судах по дороге к Балтике. Разыскивая по Германии шведского принца, Штаден попадает к его родственнику пфальцграфу Георгу Гансу, безземельному князю империи, своего рода бездомному авантюристу, мечтающему о создании подобного шведскому германского флота для борьбы с «нехристями-московитами». Штаден крайне заинтересовал пфальцграфа своими рассказами о Московии. Оба искателя приключений, отлично спелись между собой: сначала через пфальцграфа, потом лично Штаден представил императору Рудольфу II ни более, ни менее как план завоевания Московской державы с севера: объехав вокруг Норвегии и высадившись в Коле и Онеге, предполагалось направить десант через Поморье, которое в предшествующие годы (1573–1576 гг.) Штаден успел так основательно изучить (об этом проекте будет речь ниже).

Этот план есть новое доказательство удивительной изобретательности и основательнейших географических и стратегических исследований и познаний Штадена: в нем предусмотрена и новая дипломатическая комбинация — союз Германской империи, выставляющей большое наемное войско, с королями шведским и польским; имеется в виду подчинение Московии императору; Ивана IV предполагается взять в плен и отвезти в Германию, где и держать под строгим надзором. Штаден — бродяга, спекулянт и прожигатель жизни не претендует на важную роль в грандиозном предприятии. Свою автобиографию он кончает очень скромным пожеланием: «Сильно и неоднократно тянуло меня при этом (т. е. во время дипломатических поездок по организации коалиции) в Русскую землю, в Москву, ко двору великого князя (курсив мой. — Р. В.). Благодарение вседержителю богу, удостоившему меня пережить столь (великое)!»

Такова личность этого оборотня, который соединял в себе поразительные таланты с мелочностью и низостью поведения. Однако, забывая об отрицательных моральных качествах немца-опричника, историк должен удержать в памяти суждение об Иване Грозном одного из умнейших его современников, а у Штадена, как он ни враждебен царю, вырывается такое невольное признание величия Ивана IV: «Хотя всемогущий бог и наказал Русскую землю так [92] тяжко и жестоко, что никто и описать не сумеет, все же нынешний великий князь достиг того, что по всей русской земле, по всей его державе — одна вера, один вес, одна мера! Только он один и правит! Все, что ни прикажет он — все исполняется, и все, что запретит — действительно остается под запретом. Никто ему не перечит: ни духовные, ни миряне. И как долго продержится это правление — ведомо богу вседержителю!»

4

Если Штаден и Шлихтинг произвели сильное впечатление на современников своими обвинениями Ивана Грозного в беспощадной, часто бессмысленной жестокости, то историка наших дней их свидетельства убеждают в противоположном: приводимые ими факты объясняют «террор» критической эпохи 1568–1572 гг., показывают, что опасности, окружавшие личность и дело Ивана Грозного, были еще страшнее, политическая атмосфера еще более насыщена изменой, чем это могло казаться по данным ранее известных враждебных московскому царю источников.

Ивана Грозного не приходится обвинять в чрезмерной подозрительности; напротив, его ошибкой была, может быть, излишняя доверчивость по отношению к созданной им гвардии и администрации и недостаточная последовательность в борьбе с той опасностью, которая грозила ему со стороны консервативной и реакционной оппозиции и которую он не только не преувеличивал, а скорее недооценивал.

Два факта, чрезвычайно важных для понимания политических настроений в Москве конца 60-х и начала 70-х гг., выступают перед нами с достаточной ясностью: 1) крупнейший заговор московского боярства и новгородского духовенства на жизнь Ивана IV, готовившийся в конце 1567 г., и 2) завоевательная кампания крымского хана Девлет-Гирея, которая по широте замысла выходила за пределы только случайно удавшегося грабительского налета ордынской конницы.

В свое время сыскное дело по заговору 1567 г. пропало, может быть, не без участия боярства, сочувствовавшего казненным заговорщикам, и не сохранилось в летописной традиции, усердно скрывавшей этот крайне невыгодный для оппозиции факт. Его старалось, с другой стороны, скрыть также и правительство от иностранной дипломатии и европейского общественного мнения, чтобы не уронить авторитета царя.

Только разрозненные указания на это дело имеются у заграничных, польских и ливонских историков: теперь они подтверждаются рассказом Штадена и намеками Шлихтинга, хотя у этих писателей есть неясности и ошибки.

У Штадена находим следующие сведения: «...(Челяднин) был [93] вызван в Москву; (здесь) в Москве он был убит и брошен у речки Неглинной в навозную яму. А великий князь вместе со своими опричниками поехал и пожег по всей стране все вотчины, принадлежавшие упомянутому Ивану Петровичу...

Великое горе сотворили они по всей земле! И многие из них (т. е. опричников?) были тайно убиты. У земских лопнуло терпение! Они начали совещаться, чтобы избрать великим князем князя Володимира Андреевича, на дочери которого был женат герцог Магнус; а великого князя с его опричниками убить и извести. Договор был уже подписан. (Курсив мой. — Р. В.).

Первыми (боярами) и князьями в земщине были следующие: князь Володимир Андреевич, князь Иван Дмитриевич Бельский, Микита Романович, митрополит Филипп с его епископами — Казанским и Астраханским, Рязанским, Владимирским, Вологодским, Ростовским, (и) Суздальским, Тверским, Полоцким, Новгородским, Нижегородским, Псковским и в Лифляндии Дерптским. Надо думать, что и в Ригу думали посадить епископа... При великом князе в опричнине, говоря коротко, были: князь Афанасий Вяземский, Малюта Скуратов, Алексей Басманов и его сын Федор. Великий князь ушел с большим нарядом; он не знал ничего об этом сговоре и шел к литовской границе в Порхов. План его был таков: забрать Вильну в Литве, а если нет, так Ригу в Лифляндии...

Князь Володимир Андреевич открыл великому князю заговор и все, что замышляли и готовили земские. Тогда великий князь распустил слух, что он вовсе не хотел итти в Литву или под Ригу, а что он ездил «прохладиться» и осмотреть прародительскую вотчину. На ямских вернулся он обратно в Александрову слободу и приказал переписать земских бояр, которых он хотел убить и истребить при первой же казни... А великий князь продолжал: приказывал приводить к нему бояр одного за другим и убивал их так, как ему вздумается — одного так, другого иначе.

Митрополит Филипп не мог долее молчать в виду этого... И благодаря этим речам добрый митрополит попал в опалу и до самой смерти должен был сидеть в железных, очень тяжелых цепях...

Затем великий князь отправился из Александровой слободы вместе со всеми опричниками. Все города, большие дороги и монастыри от Слободы до Лифляндии были заняты опричными заставами, как будто бы из-за чумы; так что один город или монастырь ничего не знал о другом».

Нам дана тут картина в высшей степени выразительная. Готовится гражданская война в стране: во главе земщины становится мятежная московская аристократия с княжескими фамилиями впереди и при участии высшего духовенства: «доброму митрополиту Филиппу» все известно, а может быть, даже он сообщник заговора.

Какое характерное противоположение внушительного списка [94] заговорщиков из земщины незначительной группе деятелей опричнины, охраняющих царя!

Но в рассказе Штадена есть все же недомолвки, неточности, есть одно очень важное упущение. Он рассказывает об убийстве Федорова-Челяднина, не приводя никакой мотивации и без всякой связи с заговором, к изображению которого он приступает дальше; между тем, по иностранным источникам видно, что этот богатейший вотчинник, располагавший большим количеством вассалов и слуг, стоял во главе заговора и был убит по раскрытии заговора слабодушным Владимиром Андреевичем Старицким. Но главное — Штаден ничего не говорит о том, что польский король Сигизмунд II Август, через некоего Козлова, сговорился с московскими боярами о выдаче в его руки царя. Как только известие о заговоре дошло до Ивана Грозного, он поспешил вернуться домой, а Сигизмунд должен был распустить свое войско, стоявшее в Радошковицах.

В этом пункте Штадена можно дополнить Шлихтингом, который знает о сговоре польского короля с московскими боярами, но остерегается упоминать о нем, чтобы выдержать свою линию изображения оппозиционного боярства в виде «невинных жертв безумного тиранства», и все-таки в одном месте неожиданно проговаривается: «Если бы польский король не вернулся из Радошковиц и не прекратил войны, то с жизнью и властью тирана все было бы покончено, потому что все его подданные (читай «заговорщики». — Р. В.) были в сильной степени преданы польскому королю».

Наконец, к изображению Штадена надо сделать еще одно дополнение: партия московских бояр, духовенства и приказных располагала сторонниками среди высшего духовенства, дьячества и торговцев Новгорода и Пскова, городов, лежавших у литовской границы, ближайших к театру войны. Из случайно сохранившейся Переписной книги Посольского приказа мы узнаем следующее: «Столп, а в нем статейный список из сыскного из изменного (курсив мой. — Р. В.) дела 78 (1570) году на Новгородского Епископа на Пимена и на новгородских Дьяков и на Подьячих и на гостей и на Владычных Приказных и на Детей Боярских и на Подьячих, как они к Москве с бояры, с Олексеем Басмановым и с сыном его Федором, и с казначеем Микитою Фуниковым и с Печатником Ив. с Михайловым Висковатого и с Семеном Васильевича сыном Яковля, да с дьяком с Васильем Степановым, сыном Яковля, да с князем Офанасием Вяземским, о сдаче Вел. Новгорода и Пскова, что Архиепископ Пимен хотел с ними Новгород и Псков отдати Литов. королю...»

В последнюю минуту вельможные заговорщики растерялись и стали выдавать друг друга; Владимир Андреевич обманом вытянул список их у Челяднина и отправился с этой бумагой к царю, но это новое предательство не спасло его. Розыск показал, что затевалась [95] измена грандиозная, государственная. Можно ли после этого говорить о капризах Ивана Грозного, подсмеиваться над тем, что он, движимый якобы трусливым страхом, нагрянул на «мирное население» Новгорода с целым корпусом опричников? Конечно, он должен был проявить величайшую осторожность. Ведь дело шло о крайне опасной для Московской державы, крупнейшей за все царствование Ивана IV измене. И в какой момент она угрожала разразиться? — Среди трудностей войны, для которой правительство напрягало все государственные средства, собирало все военные и финансовые силы, требовало от населения наибольшего патриотического одушевления.

Те историки нашего времени, которые в один голос с реакционной оппозицией XVI века стали бы настаивать на беспредметной ярости Ивана Грозного в 1568–1572 гг., должны были бы задуматься над тем, насколько антипатриотично и антигосударственно были в это время настроены высшие классы, значительная часть боярства, духовенства и приказного дьячества: замысел на жизнь царя ведь был теснейше связан с отдачей врагу не только вновь завоеванной территории, но и старых русских земель, больших пространств и ценнейших богатств Московской державы; дело шло о внутреннем подрыве, об интервенции, о разделе великого государства!

Борьба с изменой, гнездившейся преимущественно на северозападной окраине, длилась три года (1568–1570 гг.). Не успел Иван Грозный избавиться от этой опасности, как ему пришлось испытать страшный удар с юга, от крымских татар, и опять тут можно и следует подозревать участие измены: крымский хан действовал по соглашению с Сигизмундом, об этом знали в Москве сторонники польской интервенции, которые все еще не перевелись, несмотря на казни предшествующего трехлетия; они «не доглядели» приближения татар, не сумели, или, лучше сказать, не захотели организовать оборону столицы.

5

Что касается нападения Девлет-Гирея в 1571 и 1572 гг., Штаден сообщает любопытные факты и заставляет нас более серьезно взглянуть на крымский эпизод, прерывающий великую Ливонскую войну как раз посредине.

Прежде всего заслуживает внимания один субъективный мотив в изложении Штадена. Он нигде не называет Ивана Грозного царем, а упорно зовет московского правителя «великим князем». У Штадена это — памфлетная грубость, подчеркнутая тем, что крымский хан последовательно именуется у него «царем». Однако в данном случае тенденция автора, побуждающая его принижать одного и возвышать другого, оказывает нам полезную услугу: [96] она помогает установить равновесие между борющимися силами. Если последующие поколения почти вплоть до наших дней были склонны рассматривать московского властителя как настоящего государя, а крымского хана как представителя разбойничьих полчищ, то Штаден вносит поправку, трактуя обоих соперников как равных по достоинству, одинаковых по сознанию своей власти державцев, как бы «императоров». Вследствие этого приводимые им данные о личности и политике Девлет-Гирея получают особый интерес.

Это был незаурядный правитель, и его «набеги» не были только грабительскими наездами. У него были широкие планы завоевания всей Московской державы.

Штаден передает о двух походах Девлет-Гирея в 1571 и 1572 гг. такие сведения, которых не найдешь у других современных писателей и которые рисуют предприятие Давлет-Гирея как вооружение всего татарского мира против Москвы при поддержке турецкого султана.

Очень важно то обстоятельство, что в завоеванных в 1552–1556 гг. Казани и Астрахани татары далеко не были покорены. В 1571 г. «поднялся народ из обоих царств и отправился в страну великого князя, пожег много незащищенных городов и увел с собой великое множество русских полоняников, не считая тех, которые были убиты насмерть. Думают, что это удалось им только потому, что крымский хан спалил великому князю Москву». Присоединившиеся к Девлет-Гирею в том же году ногайские татары были так многочисленны и сильны, что требовали себе при разделе московской добычи равной доли с крымцами.

Сожжение Москвы в результате первого налета Девлет-Гирей считал только подготовкой к новому большому наступлению. О дальнейших намерениях и расчетах хана Штаден рассказывает следующее. Во время похода 1572 г. «города и уезды Русской земли — все уже были расписаны и разделены между мурзами, бывшими при крымском царе; (было определено) — какую кто должен держать. При крымском царе было несколько знатных турок, которые должны были наблюдать за этим: они были посланы турецким султаном (Keiser) по желанию крымского царя. Крымский царь похвалялся перед турецким султаном, что он возьмет всю Русскую землю в течение года, великого князя пленником уведет в Крым и своими мурзами займет Русскую землю». Девлет-Гирей собирался в будущей своей державе, которая должна была включить восстановленные Казань и Астрахань, организовать новую торговую систему. «Он дал своим купцам и многим другим грамоту, чтобы ездили они со своими товарами в Казань и Астрахань и торговали там беспошлинно, ибо он царь и государь всея Руси» (курсив мой. — Р. В. В немецком подлиннике мы находим слова: Keiser und Herr über ganz Russland). [97]

В кампании 1572 г. войско, оборонявшее подходы к Москве, было на волосок от гибели. Штаден дает нам по этому поводу весьма драматический рассказ. «Крымский царь держался против нас на другом берегу Оки. Главный же военачальник крымского царя, Дивей-мурза, с большим отрядом переправился далеко от нас через реку, так что все укрепления оказались напрасными. Он подошел к нам с тыла от Серпухова. Тут пошла потеха. И продолжалась она 14 дней и ночей. Один воевода за другим непрестанно бились с ханскими людьми. Если бы у русских не было гуляй-города (подвижней крепости из повозок, запряженных лошадьми. — Р. В.), то крымский царь побил бы нас, взял бы в плен и связанными увел бы всех в Крым, а Русская земля была бы его землей».

Положение, однако, продолжало быть очень критическим. По счастливой для русских случайности именно Дивей-мурза попадает в плен. Он держит себя гордо и высокомерно, и в этой повадке отражается уверенность тогдашних татарских предводителей в своем превосходстве над русскими. Приведенный в ставку главнокомандующего, он «дерзко и нахально сказал князю Михаилу Воротынскому и всем воеводам: «Эх, вы, мужичье! Как вы, жалкие, осмелились тягаться с вашим господином, с крымским царем!.. Если бы крымский царь был взят в полон вместо меня, я освободил бы его, а (вас), мужиков, всех согнал бы полоняниками в Крым!.. Я выморил бы вас голодом в вашем гуляй-городе в 5–6 дней». Ибо он хорошо знал, что русские били и ели своих лошадей, на которых они должны были выезжать против врага. Русские пали тогда духом».

Как известно, в боях на Оке князь Воротынский в конце концов отразил нападение Девлет-Гирея и прервал этим так удачно начавшуюся для татарского хана кампанию. Но эта победа не могла бы ликвидировать крымскую опасность, если бы не произошли большие неожиданные осложнения начала 70-х годов. В 1571 г. Дон Хуан Австрийский, во главе испанско-венецианского флота, уничтожил при Лепанто флот турецкий; туркам пришлось оберегать свои западно-африканские владения и защищать свое положение на Средиземном море; им было не до того, чтобы заниматься еще Востоком и поддерживать предприятия крымского хана, а без их помощи и руководства восточно-мусульманский мир не способен был к организованному натиску на Москву.

Штаден дает нам материал, чтобы мы могли оценить по-настоящему важность событий, заполняющих 1571–1572 гг., эпоху крымской опасности. К данным, заключающимся в его рассказе, мы прибавим еще один уже раньше бывший известным факт: на сторону крымского хана перешел кабардинский князь Темрюк, тесть царя, отец умершей в 1569 г. царицы Марьи Темрюковны. Очевидно, это был момент, когда международное положение московского [98] правительства пошатнулось, союзники его и вассалы стали от него отступаться.

Понятным становится возникновение в Москве новой паники, новый прилив розысков по делам измены, новое усиление опал и казней; между прочим разъясняется и загадочная гибель Михаила Темрюковича, брата царицы Марьи, одно время находившегося в большой милости у Ивана IV.

6

Издание Записок о Московии двух иностранцев, Штадена и Шлихтинга, представляет собою начало новых публикаций неизвестных дотоле документов и новых, чрезвычайно важных исследований, которые углубляют наше познание внутренней истории Московской державы XVI века.

Здесь выдаются работы таких ученых, как С. Б. Веселовский, Б. Д. Греков, И. И. Полосин, П. А. Садиков. В моем кратком очерке я позволю себе сослаться только на главнейшие данные и выводы в работах названных исследователей, которые служат для освещения наиболее темного периода эпохи Ивана Грозного — конца 60-х и начала 70-х годов XVI века.

С. Б. Веселовский дал нам в своей работе «Синодик опальных царя Ивана, как исторический источник» ценнейшее исследование по истории внутреннего порядка в Московской державе середины XVI века. Перед нами проходит пестрая вереница служилых людей всех разрядов от княжеских фамилий до простых детей боярских и представителей еще более низкого звания; мы узнаем служебную карьеру множества лиц, которые участвовали в походах и администрации 50-х, 60-х и начала 70-х годов, и которых так или иначе постигла опала царя Ивана IV. Исследователь прибавил к именам, упомянутым в списках синодика, разосланного Иваном IV по монастырям под конец царствования, еще имена тех, кто назван в «Сказаниях» Курбского, в Записках Шлихтинга, в Летописях и книгах приказов. Далее он проделал огромную работу генеалогического характера, извлекши, где только возможно было, сведения о служебной карьере казненного или убитого и его родственников и объясняя судьбу очень большой части военнослужащих в Московской державе от начала XVI века до середины 70-х годов. Таким образом, в исследовании о синодиках С. Б. Веселовского мы имеем как бы новый документ — приведенный в систему ученого справочника сборник данных по истории военной и гражданской администрации Московской державы.

По вопросу, который вас особенно занимает в данную минуту, а именно, каковы были размеры опал и казней в течение периода 1565–1572 гг., и по каким мотивам совершались эти расправы, исследователь дает нам очень ценные сведения. [99]

Мы читаем у него следующую выписку из так называемой Александро-Невской летописи в рассказе об учреждении опричнины: «Тое же зимы 1565 г. февраля месяца, повеле царь и великий князь казнить смертною казнью за великие и изменные (курсив мой. — Р. В.) дела боярина князя Александра Борисовича Горбатова да сына его князя Петра, да окольничего Петра Петрова сына Головина, да князя Ивана княж Иванова сына Сухово Кашина, да кн. Дмитрия княж Андреева сына Шевырева». Обвинение в «измене» типично для целого ряда случаев, собственно говоря, оно относится почти ко всем именам лиц, о которых исследователь мог найти указание мотива ареста, казни или убийства.

По «изменному делу» новгородского архиепископа Пимена и других обвиняется знаменитый дипломат Иван Михайлович Висковатый: по рассказу Шлихтинга, дьяк Щелкалов (заступивший место Висковатого в Посольском приказе) обвинял его в «вероломстве и обмане», ссылаясь на его тайную переписку с королем польским, турецким султаном и крымским ханом. Если в случае с Висковатым обвинение было основано на подозрениях и, может быть на доносах, то вот реальный поступок — обвиняемый в измене арестован с поличным на месте преступления: по рассказу того же Шлихтинга, князь Горинский был схвачен на пути в пределы Литвы и посажен на кол; вместе с ним погибло (было повешено) около 50 человек (надо думать, что это была свита князя, его слуги и холопы).

Далее в исследовании о синодиках мы находим указание на ряд случаев, когда подвергаются казни очень видные и заслуженные люди или за попытку бежать, или за бегство кого-либо из родственников.

Все к той же категории сообщников побега или приготовления к таковому принадлежат те лица (их довольно много), которые дали в свое время поруку за вельможных князей Мстиславских, Пронских, Прозоровских и др., нарушивших свое обещание «служить верой и правдой московскому государю».

Весьма естественно, что в числе изменников оказывается уличенный во взятках администратор по военному транспорту. Шлихтинг рассказывает: «Вернувшись из Великих Лук, тиран приказал своим убийцам из Опричнины рассечь на куски канцлера Казарина Дубровского. Те, вторгшись в его дом, рассекли его, сидевшего совершенно безбоязненно с двумя сыновьями, как самого, так и сыновей, и куски трупов бросили в находившийся при доме колодец. Причиной же столь свирепого и жестокого убийства было не что иное, как обвинение Казарина обозниками и подводчиками в том, что он обычно брал подарки и равным образом устраивал так, что перевозка пушек выпадала на долю возчиков самого великого князя, а не воинов или графов». (Здесь С. Б. Веселовский опорочивает достоверность искателя ужасов Шлихтинга: изобличенного [100] в злоупотреблениях по военному транспорту Казарина Дубровского исполнители казни застали вовсе не мирно сидящим в семье своей за столом, а во главе пришедших к нему «на пособь», т. е. на помощь, вооруженных слуг и родственников, которые оказали опричникам сопротивление; вину Казарина исследователь синодика считает более серьезной, чем злоупотребления в расплате с перевозчиками пушек.)

Бегство в Литву, и одиночное, и целыми группами, не только обыкновенных служилых людей, но и знатных лиц, командиров и администраторов, и притом во время войны — это ли не было тяжкое государственное преступление, с которым приходилось бороться Ивану Грозному, зияющая рана в народном организме, стихийная беда, на которую царь реагировал опалами и казнями, новым и новым «перебором людишек», отставкой одних слуг, приближением других!

Здесь были, может быть, преувеличения, была погоня за изменниками мнимыми, были допущены личные интриги конкурентов, как, например, в деле Висковского, которого, повидимому, вытеснил его соперник по службе Щелкалов, сразу выступивший его обвинителем.

С другой стороны, однако, надо признать, что в борьбе с изменой Иван Грозный недооценивал грозившей ему опасности, не замечал в своем окружении подлинных предателей. Он не подозревал, сколько у него осталось слуг, подобных Штадену, у которого в голове уже слагались не только мысли о бегстве за границу, но и более широкие планы интервенции, коалиционного нападения на Московию, для осуществления чего он втихомолку собирал нужные сведения.

7

Помимо нагляднейших фактов реальной измены были еще другие явления скрытого неуловимого ухода от государственной службы, уклонения от работы на свою страну и свой народ. Об одном из видов такого «внутреннего бегства» мы получаем яркое представление из замечательного исследования С. Б. Веселовскоого «О монастырском землевладении Московской Руси во второй половине XVI века».

Исследователь анализировал 657 случаев вкладов, сделанных в большие монастыри Замосковного края за время 1552–1590 гг.; вклады представляют пожертвования вотчинных и поместных земель со стороны военнослужащих; большая часть уступленных владений — среднего размера, от 200 до 500 десятин. К анализу приложена искусно составленная диаграмма, из которой видно, что кривая монастырских приобретений необычайно поднялась в годы 1569–1578 и что рекордным моментом в этом отношении является 1571 год. [101]

Какие можно предположить мотивы этого бегства служилых землевладельцев под покровительство монастырей?

Известную роль мог сыграть религиозный расчет. Вклад в монастырь какого бы то ни было имущества, движимого или недвижимого, обусловливался со стороны монахов обязательством отслуживать поминание за упокой души, а часто и давать место для погребения вкладчика и членов его семьи. В годы опал и казней, внезапных роковых оборотов судьбы среди служащих людей могла усилиться потребность обеспечить себе за стенами монастыря могилу и сопроводительные средства в далекий путь за гробом.

Но, конечно, главные основания для лихорадочной поспешности и усердия в деле одаривания монастырей были практического характера.

Под сень богатейших привилегированных обителей, пользовавшихся иммунитетом, прибегали или разоренные владельцы, или такие вотчинники, которые находились под угрозой полной утраты своих владений и старались, путем уступки монастырю, спасти хотя бы часть своего имущества.

В значительном числе случаев дарение было полупродажей: монастырь давал вкладчику «сдачу» деньгами, а суммы эти шли часто на уплату долгов вкладчика, на приданое его дочерям и т. п. Во многих случаях вкладчик обусловливал свое дарение правом сохранить пожизненное пользование подаренной землей для себя и для своей семьи.

Замечателен случай с богатейшим боярином Иваном Петровичем Федоровым-Челядниным, главою заговора 1567 г. Задолго до катастрофы, учитывая возрастающее недоверие и вражду к нему царя, он роздал значительную часть своих вотчин по большим монастырям с очевидною целью сохранить известную связь с большими долями своего имущества, раскинутого в разных областях державы. Правда, он не достиг своей цели; в пылу гнева Грозный, после убийства Челяднина, отобрал все его владения, однако через пять лет вернул часть конфискованных вотчин семье казненного.

Различные мотивы заставляли служилых землевладельцев прибегать к операции вкладов в монастыри, но с точки зрения государственных интересов это было дело антипатриотическое, это была попытка спрятать землю от государственного аппарата, что означало сокращение оборонительных военных и финансовых средств страны: землевладение монастырей, которые благодаря своим привилегиям лишь в слабой мере принимали участие в военной организации, возрастало за счет землевладельческого военнообязанного класса.

Богатели во время разорительнейшей внешней борьбы паразитические слои общества, под покровительством которых спасались те, кто обязан был служить в рядах бойцов. [102]

8

Среди казненных за измену и по другим причинам было много опричников, и притом людей видных. По рассказу Штадена выходит, что Иван Грозный обратил свой гнев на недавних фаворитов и вернул свое расположение тем, кто был раньше под его опалой. В Записках о Московии рассказывается: «Великий князь принялся расправляться с начальными людьми из опричнины. Князь Афанасий Вяземский умер в посаде Городецком в железных оковах, Алексей (Басманов) и его сын (Федор), с которым великий князь предавался разврату, были убиты. Малюта Скуратов был убит в Лифляндии под Вейсенштейном: этот был первым в курятнике! По указу великого князя его поминают в церквах и до днесь. Князь Михаил сын (Темрюка) из Черкасской земли, шурин великого князя, стрельцами был насмерть зарублен топорами и аллебардами. Князь Василий Темкин был утоплен. Иван Зобатый был убит. Петр Suisse (может быть Щенятев?) — повешен на собственных воротах... Князь Андрей Овцын — повешен в опричнине на Арбатской улице; вместе с ним была повешена живая овца. Маршалк Булат хотел сосватать свою сестру за великого князя и был убит, а сестра его изнасилована 500 стрельцами. Стрелецкий голова Курака Унковский был убит и спущен под лед...»

Рассказав о сожжении Москвы в 1571 г., когда сгорел и опричный двор, Штаден добавляет: «С этим пришел опричнине конец и никто не смел поминать опричнину под следующей угрозой: (виновного) обнажали по пояс и били кнутом на торгу. Опричники должны были возвратить земским их вотчины. И все земские, кто (только) оставался еще в живых, получили свои вотчины, ограбленные и запустошенные опричниками».

Те историки, которые считают опричнину капризной выдумкой Грозного, согласны принять объяснение, данное Штаденом, в буквальном смысле слова.

Они думают, что благоволение Грозного к опричнине, его любимому детищу, пошатнулось, с конца 1570 г.., в связи с новгородским делом, когда обнаружилась измена иных из очень видных опричников; что недовольство Грозного опричниной усилилось после нашествия крымского хана в 1571 г., которого не сумела отбить опричная армия. Они приходят к тому заключению, что Грозный (не только разочаровался, но и раскаялся в создании опричнины, что, вслед за устранением ее наиболее ненавистных форм, он заменил ее в 1572 г. совершенно иным, новым учреждением под названием «двора».

Можно ли последовать за учеными, которые высказывают столь решительное суждение и опорочивают, таким образом, во-первых, реформу 1565 г., создавшую разделение державы на опричнину к земщину, а во-вторых, политику Грозного в целом, представляя [103] ее в виде резких, судорожных порывов, совершаемых под давлением «распаленного гнева» и тому подобных мотивов?

Тут все зависит от того, как понимать «опричнину». Если разуметь под этим термином разнузданные бесчинства опричников, то, без сомнения, в течение 1570–1572 гг. ей был положен конец; таким людям, как ловкий иностранец, бандит и спекулянт Штаден, не стало места на службе в «государевом уделе». Произошли массовые отставки, и этот возобновленный «перебор людишек» дал совсем иные результаты, чем в 1565 г. Но именно только в пересмотре личного состава и заключалась вся перемена. Никакой реформы, ни стратегической, ни административной, ни земельной, не произошло в 1572 г. Учреждение, созданное в 1565 г., развившее дальше военную реформу 1550 г., продолжало существовать и после 1572 г., продолжало развивать намеченные раньше преобразования.

Эту непрерывность развития превосходно показал П. А. Садиков в своем исследовании «Московские приказы-»четверти» во времена опричнины».

Если с легкой руки представителей княжеской и боярской оппозиции историки XIX века любили говорить о беспорядочном ограблении Иваном Грозным и его опричниками всего Замосковного края, то историк нашего времени противопоставляет этим голословным утверждениям документально обоснованные факты, которые показывают, что в администрации опричнины вырабатывалась все время очень обдуманная финансовая и аграрная система. П. А. Садиков весьма высоко оценивает конструктивную работу, совершавшуюся в пределах опричной территории. Он говорит по этому поводу: «Врезавшись клином в толщу московской территории, «государев удел» должен был, по мысли Грозного, не только явиться средством для решительной борьбы с феодальными князьями и боярством путем перетасовки их земельных владений, но и организующим ядром в создании возможностей для серьезной борьбы против врагов на внешнем фронте».

Иван Грозный выделил себе особое ведомство, в котором усердно занялся финансовой администрацией, необходимой для успешного ведения войны, стал систематически, шаг за шагом, строить государственное хозяйство.

Из богатого содержания этого исследования я позволю себе привести одну деталь, которую можно считать счастливым открытием П. А. Садикова. Мы узнаем, что разделению всей территории страны на опричную и земскую части предшествовали тщательные хозяйственно-географические обследования, предпринимавшиеся, царем лично. «Начиная с 1563 г. Иван усердно знакомится с жизнью и бытом провинции. В мае этого года он объехал Оболенск, Калугу, Перемышль, Одоев старый, Белев, Козельск, Воротынск — все старые «удельные» гнезда князей Одоевских, Оболенских, Белевских, [104] Воротынских, Перемышльских, Козельских. В этих уездах Грозный сам наблюдал и «великие отчины» княжат, и свои дворцовые села. Осенью того же года, с 21 сентября по 1 ноября, он побывал в гостях у кн. Владимира Андреевича — в Можайске и Старице, причем объехал и дворцовые села князя Владимира; вместе с последним Иван затем переехал в другие его вотчины, Верею и Вышгород, и здесь также осмотрел княжеские дворцовые села». Вернувшись в Москву, царь сейчас же «выменивает» у Владимира Андреевича особенно ему понравившийся Вышгород с уездом и в Можайском уезде несколько волостей. «На следующий год, 7 мая, царь вновь с семьей отправился «к Троице»... В этот свой «объезд», длившийся до 8 июня, он побывал также в Переяславле и «в селах своих, в Слободе, в Озерецком, да в Можайску и в Можайском уезде в новых селах и в Вяземском уезде в Круговых селах, в Верее, в Вышгороде». Наконец, осенью 1564 г. Грозный довольно долго прожил в Суздале, откуда вернулся «на спех», получив тревожные сведения о набеге татар на Рязань».

Подводя итог этим поездкам, П. А. Садиков говорит: «Когда вслед затем внешние и внутренние политические обстоятельства сложились так, что спешно пришлось выделять для испомещения образуемого «опричного» войска новую территорию, то в «государев удел» в первую же очередь поступили и почти все осмотренные Грозным в 1563–1564 гг. местности...»

Такими словами русский историк наших дней рисует нам интереснейшую страницу жизни Грозного, показывая его как предусмотрительного военно-технического организатора.

Публикации Записок о Московии Штадена и Шлихтинга лишь на немногих русских историков произвели впечатление нового материала для осуждения Грозного как нервического капризного тирана, а опричнины как системы террора и ограбления больший части государства.

Большинство ученых реагировало на эти старые обвинения, выплывшие наружу лишь через три с половиной столетия, новыми исследованиями, которые показали реформаторский, конструктивный характер учреждений, называвшихся опричниной в течение семи лет (1565–1572 гг.) и нисколько не оборвавшихся в 1572 г., когда произошла лишь перемена их наименования.

В 1570–1572 гг. происходила чистка личного состава учрежденного в 1565 г. «государева удела», и в связи с этим устранено было ставшее непопулярным название его опричниной. Борьба с внутренним врагом оказалась успешной; оттого ослабели казни и опалы. Территории учрежденного в 1565 г. «государева удела» предстояло в дальнейшем расширяться, а его администрации разрастаться, ввиду того, что увеличивались трудности внешней войны.

П. А. Садиков в статьях «Из истории опричнины XVI века» [105] (1940 г.) и «Московские приказы-»четверти» во времена опричнины» и И. И. Полосин в сочинении «Что такое опричнина?» (1942 г.) показали наглядно эту эволюцию: по мнению названных исследователей, создание «государева удела» вовсе не было изоляцией царского двора от остального государства, а составляло выделение из державы важнейшей группы земель для того, чтобы здесь глава государства, не стесняясь традиционными приемами администрации, мог развить на просторе новые, более гибкие и широкие формы управления, применить новые способы организации военной и финансовой системы; вырабатывавшееся в «государевом уделе» устройство должно было, по мысли реформатора, служить образцом и школой для земщины, которая только таким обходным путем могла быть втянута в новое государственное хозяйство. [106]