Родственные проекты:
|
Религиозно-философские мотивы русской лирики рубежа XIX – XX столетий
Монография
ОСОБЕНОСТИ ЛИРИКИ А.БЛОКА: ФИЛОСОФСКИЕ ОСНОВЫ, СТИЛЬ
Она не придёт никогда:
Она не ездит на пароходе.
(«Поэт», 2, с. 70)
Наука о творческом наследии
А.Блока представлена крупными монографическими исследованиями, не свободными
однако от попыток поместить поэта в прокрустово ложе идеологических убеждений. К
сожалению, религиозно-философский аспект не получил в них достаточного развития.
Михаил Бахтин, признавая продуктивность такого совмещённого,
литературно-философского подхода, писал: «Вообще должно сказать, что эстетика
словесного творчества много бы выиграла, если бы более ориентировалась на общую
философскую эстетику, чем на квазинаучные генетические обобщения истории
литературы; к сожалению, приходится признаться, что важные явления в области
общей эстетики не оказали ни малейшего влияния на эстетику словесного
творчества, существует даже какая-то наивная боязнь философского углубления;
этим объясняется низкий уровень проблематики нашей науки»132.
Писать об Александре Блоке
сегодня более, чем сложно. Но писать о нём давно пора, и писать - по-другому.
Ассоциации, связанные с А.Блоком, как водится, образуют сложные переплетения,
включающие так называемый "серебряный век", символизм, Прекрасную Даму, поэму
"Двенадцать". Достаточно долго мы имели под рукой одномерный подход к
А.Блоку как "рыцарю Прекрасной Дамы", мистически настроенному и романтически
возвышенному, но более или менее благополучно преодолевшему символизм, в конце
концов, воспевшему "великие идеалы справедливости" революционных масс в
известной поэме. Наша цель сводится к тому, чтобы взору предстали непредвзято
истолкованные, освещённые по-иному личность и творчество А.Блока, попытаемся
увидеть поэта с точки зрения вековых человеческих ценностей, а более всего и,
во-первых, с точки зрения русской духовной культуры. Глубже и конкретнее понять
философскую основу поэзии А.Блока поможет воссоздание облика Прекрасной Дамы.
Как пламя свечи притягивает мотылька, обжигающего крылья, но всё равно, летящего
к огню, так Таинственная Дева притягивала к себе художника, горящего, но
желающего подойти поближе к героине. Иначе не мог он ощутить то
бесплотное, что уводило от мира, не давало покоя на земле. Почти ослепший от
"пламенной тени" («Сны раздумий небывалых», 1, с. 164), не помня себя, поэт
продолжал "постигать огневую игру" («Ты горишь над высокой горою», 1, с. 120). И
Прекрасная Дама продолжала увлекать за собой, не открывая своего истинного лица.
Она провела А.Блока до конца, по всем тёмным коридорам, опустошила и вытряхнула
последние искры жизни. Кем была для поэта Прекрасная Дама? "Это знамение явил
нам, русским, ещё не разгаданный и двоящийся перед нами Владимир Соловьёв"133.
Тщетно искать её среди людей, потому что речь идёт о Софии. Сначала
поясним, что в русской религиозной философии это творческая Премудрость Божия,
заключающая все мировые идеи, всю природу, олицетворяющая женственное в Боге.
София является символом тайны мира, вечной идеей самого человечества. На иконах
изображается сидящей на огненном троне между Святой Девой Марией и Иоанном
Предтечей, с пылающими крыльями и огненного цвета ликом. Софии были посвящены
построенные в 11 веке три главные русские церкви - в Киеве, Новгороде и Полоцке.
И на Руси, куда христианство пришло под знаком Софии, митрополит Илларион
описывает крещение как приход "Премудрости Божией". Бередило умы
софианство и на рубеже веков. Но та ли это была София? 1900 год ознаменовался
открытием розенкрейцерских школ и софианских кружков в России. Оба явления
связаны теснейшим образом как между собой, так и с ещё одним широким течением -
масонством, популярным в среде интеллигентов, антицерковной и антинациональной
направленности. В русской революции многим тоже чудилось пришествие Софии,
софианцы пребывали в ожидании «третьего завета».
Природа Софии в стихах А.Блока
предстаёт перед нами такой же "неразгаданной и двоящейся", как и
В.Соловьёв. Прекрасная Дама и Незнакомка, отравившие не одно сердце
безнадеждными мечтами, олицетворяющие Великую Женскую Сущность, являлись то в
облике "Хранительницы-Девы" («Любил я нежные слова», 1, с. 230), "Святой"
(«Вхожу я в тёмные храмы», 1, с.232), то в образе "Российской Венеры" («Небесное
умом неизмеримо», 1, с. 144), "Девы в снежном инее" («Ночью вьюга снежная», 1,
с. 144), "другой, немой, безликой", "колдующей в тиши" («Будет день - и
свершится великое», 1, с. 142). Очевидно, что поэт был причастен к тайне
запредельного. Обладая тончайшим чувствованием, даже чувствознанием, он передаёт
в стихах отрывки своих бессознательных видений, мистических догадок-прозрений,
но не видит при этом целостной картины. Всё происходит будто бы "во сне", поэт
мучительно пытается "вспомнить", ввести видения в сферу логики, чтобы быть
понятным хотя бы себе:
Разгораются тайные знаки
На глухой, непробудной стене.
Золотые и красные маки
Надо мной тяготеют во сне.
Укрываюсь в ночные пещеры
И не помню суровых чудес.
На заре - голубые химеры
Смотрят в зеркале ярких небес.
1902 («Разгораются тайные знаки», 1, с. 236)
Дышит утро в окошко твоё,
Вдохновенное сердце моё,
Пролетают забытые сны,
Воскресают виденья весны.
1900 («Дышит утро в окошко твоё», 1, с. 25)
Из стихотворений ясно видно, что только ночь говорит правду Блоку. Утро же
являет ему отражённые образы, возможно, уже преломлённые и искажённые:
То сон предутренний сошёл,
И дух на грани пробужденья,
Воспрянул, вскрикнул и обрёл
Давно мелькнувшее виденье.
1900 («То отголосок юных дней», 1, с. 53)
Я буду верить: не растает
До утра нежный облик твой:
То некий ангел расстилает
Ночные перлы предо мной.
1900 («Звезда полночная скатилась», 1, с. 45)
Поэтому так характерна тема разочарования рассветом, уносящим ночной туман
желанных видений:
…Сердце сжалось,
Огонь погас – и рассвело.
Сырое утро застучалось
В её забытое стекло.
1900 («Я шёл во тьме дождливой ночи»,1, с.40)
Пользуясь терминологией А.Битова («Человек в пейзаже»134), наутро поэту
остаётся лишь пейзаж, то есть самовыражение, состояние, - но вид не может быть
написан никогда. Его можно будет лишь знать, быть им, но отделить от себя как
субъект невозможно:
Так мало лет, так много дум
ужасных!
Тяжёл недуг…
Спаси меня от призраков
неясных,
Безвестный друг!
1899 («Я стар
душой. Какой-то жребий чёрный», 1, с. 22)
Сумбур мыслей и чувств, которые переживал А.Блок, погоня за расплывчатыми
видениями переродилась в шаткость мировоззренческой позиции.
Таинственные появления «Древней Девы» («Бред», 2, с. 87) прослеживаются в циклах
«Ante Lucem» (1898 – 1900), «Стихи о Прекрасной Даме» (1901 – 1902), «Распутья»
(1902 – 1904), «Пузыри земли» (1904 – 1905), «Город» (1904 – 1908), «Снежная
маска» (1907), «Фаина» (1906 – 1908), «Страшный мир» (1909 – 1916), «Возмездие»
(1908 – 1913), «Ямбы» (1907 – 1914), «Арфы и скрипки» (1908 – 1916), «Кармен»
(1914), «Родина»(1907 – 1916). Это говорит о том, что героиня занимает
фактически центральное место в творчестве поэта. Но похожа ли она на светлую
Софию, пришедшую из Православной традиции?
Ты, полный страсти ночной цветок.
1902 («Стою у власти душой одинок», 1, с. 240)
Она пришла из дикой дали -
Ночная дочь иных времён.
1907 («Снежная дева», 2, с. 267)
Неверная, лукавая,
Коварная - пляши!
И будь навек отравою
Растраченной души!
1907 («Гармоника, гармоника!», 2, с. 280)
С ума сойду, сойду с ума,
Безумствуя, люблю,
Что вся ты - ночь, и вся ты - тьма,
И вся ты - во хмелю.
1907 («Снежная дева», 2, с. 267)
Примеры можно продолжать, и все они будут свидетельствовать о том, что А.Блок
встал на опасную стезю. Выскажем предположение, что за обликом
колдуньи-губительницы стоит не кто иной, как Ахамот - падшая София. Жизнь Ахамот,
духовного плода грехоподения Софии, сводилась к аффективно-страдательным
состояниям (печаль, страх, недоумение, неведение). Разве не то же мучительное
дисгармоническое бытие предстаёт в стихах А.Блока?
Часто в стихах А.Блока возлюбленная - это Красота с большой буквы. Можем ли мы
восхищаться таким эстетством? Встречаем строки:
Ты недостойна оправданья,
Когда за глупую мечту,
За миг короткий состраданья
Приносишь в жертву красоту.
1899 («Когда докучливые стоны», 1, с. 442)
Для многих современников автора красота превращалась в религию. Например, для
художника М.А.Врубеля: "Красота - вот наша религия!"135 - восклицал он. И
А.Блок, точно так же, без колебаний воздвигал на пьедестал порочную,
жестокую Красоту, сбрасывая при этом и "глупую мечту", и человеческое
сострадание. Любя прекрасное, мы, тем не менее, не можем согласиться с таким
мнением. Вспоминаются слова русского писателя, нашего современника,
Л.Бородина: "И если существует сатанинское начало в эстетике, то именно им мы
умиляемся пуще прочего. И разве не в том голос смерти?"136
Начало XX века несло дух
разрушения, богоборческие, антинациональные тенденции, двойственное
миросозерцание. (Пример - деятельность и творчество Д.С.Мережковского,
который весь - раскол, весь - кощунственное, астартическое смешение: "дух" и
"плоть", "верхняя" и "нижняя" бездны, при этом - полное отсутствие
выбора.) А.Блок был сыном своего времени. Добавим небольшой штрих к
портрету поэта, выражающий взгляд современников, в частности, человека, знавшего
А.Блока достаточно близко: "И вот Блок ... первый конкретизатор философии
Соловьёва. Блок как поэт в своих темах является единственным выразителем
требований Соловьёва. В то время как академические друзья философа начинают
брать его в плоскости метафизической, Блок подхватывает тему стихов у Соловьёва
и ощущает Душу мира, как бы спускающуюся. Мы можем под ней разуметь разное
(курсив мой – И.Г.) - в человечество новой эпохи всякий может вкладывать своё:
Блок видит это новое в образе "Прекрасной Дамы". Блок сознательно изучил
философию Соловьёва и конкретно пытался провести её в жизнь, сделать из неё
максимум революционных выводов. (…) …та муза его, к которой он обращается
- "Россия" с большой буквы, - в плоскости религиозной может являться в двух
аспектах: "Софии", конкретной Премудрости, сходящей в человечество, и в
догматически историческом разрезе - она есть Богоматерь"137.
Эти слова были сказаны А.Белым
на вечере памяти А.Блока 26 сентября 1921 года.
Кажущиеся справедливость и
объективность слов А.Белого рассеиваются, когда мы начинаем работать не с
философскими изысканиями и перспективами поэта, а с реальными результатами
воплощения их в творчестве. Указанная Белым София – Премудрость и Богоматерь,
действительно присутствует, но она ли занимает центральное место в стихах? Там,
где «дневной» А.Блок реализует в творчестве идеи «дневного» В.Соловьёва (а
последний амбивалентен по отношению к русской Православной традиции, кроме этого
встречаем в его жизнеописании тот же, что потом у Блока, интерес к личности
дьявола), несомненно, София и есть истинная Премудрость Божия, например, в
стихотворениях «Мы живём в старинной келье» (1902, 1, с. 169), «Не
мани меня ты, воля…» (1905,2, с. 77), «Божья Матерь Утоли мои печали»
(1908, 3, с. 123) – здесь любовь – самый высокий полёт светлых чувств – связана
с Россией, с храмами, невинностью и всепрощением.
К сожалению, рассмотренные
моменты негативного плана составляют основную массу стихов. Они проходят почти
через все циклы (кроме «Вольные мысли») до 1909 года. Это не
позволяет нам говорить о воплощении Премудрости Божией во всём творчестве поэта.
Блок выступает в «ночной» ипостаси, раскрывая именно тот самый метафизический
аспект, причём сильно приниженный, наличие которого у автора отрицал А.Белый.
«Максимум революционных выводов» появляются в «софийных» вариантах, обыгранных
эпохой:
Деве-Революции.
О, Дева, иду за тобой –
И страшно ль идти за тобой
Влюблённому в душу свою,
Влюблённому в тело своё.
1906 (2, с. 324)
Во имя такой «софии» рядом поставлены дух и плоть, несущие равнораспределённую
привязанность (с этим мы уже сталкивались на примере Д.С.Мережковского).
Никакого отношения к Православной традиции подобные моменты иметь не
могут.
Ещё в 1722 году в число
подлежащих исправлению икон, «противных естеству, истории и самой истине», по
указу Петра Первого в присутствии Синода и Сената входила и Премудрость Божия
«в виде некоей девицы». София, при всём соблазне нарушить догмат, не допускала
возможности всякому «разуметь под ней разное». Премудрость не могла одновременно
вместить образы Богоматери, жены-России и «на Звере Багряном Жены» («Невидимка»,
2, с. 170), хищной и страстной искусительницы. Хотя творчество А.Блока
изначально было осенено единой идеей, назвать эту идею «софийной» мы не можем:
Ты, безымянная! Волхва
Неведомая дочь!
Ты нашептала мне слова,
Свивающие ночь.
1906 («Лазурью бледный месяц плыл», 2, с. 182)
Вопрос о посвящениях до сих пор вызывает сомнения даже у тех, кому посвящались
произведения. Всем известен протест Н.Н.Волоховой, выраженный А.Блоку, отказ
признать себя в "снежной героине" циклов "Фаина", "Снежная маска".
Мы можем называть много имён: Л.Д.Блок, Н.Н.Волохова, К.М.Садовская, Л.А.Дельмас,
А.А.Блок и др. - но ни одна из героинь не будет соответствовать Той, которая
погубила А.Блока. И напрасны споры о реальных женщинах, каким был спор
Р.Иванова-Разумника с Е.П.Ивановым о стихотворении "Перед судом": решалось, кто
адресат - "Дмитриевна" или "Александровна" (Л.Д.Блок или Л.А.Дельмас).
Стихотворение "отдали" Дельмас... И всё же, бесполезны поиски, тщетны прения,
потому что главная героиня Блока, не смотря на антропоморфность, - не человек.
В христианской философии любовь
является одним из ведущих понятий, и отправной точкой рассуждений о сущности
любви как философской категории в лирике А.Блока послужат религиозные идеи
русской философии Православии и теории В.С.Соловьёва.
Рассматриваемые в разделе
стихотворения о любви, заключающие, на наш взгляд, творческую суть поэзии
А.Блока, являются своеобразными документальными свидетельствами о внутренней
духовной жизни автора, о его субъективном мистическом опыте, - в этом отношении
поэзия А.Блока биографична. Несомненна и близость лирического героя к автору, но
так же несомненна дистантность поэта от масок, которые он надевает, от двойника,
которого имеют и сам поэт, и его лирический герой (об этом ещё будет
сказано ниже).
Как-то, читая "Братьев Карамазовых" Ф.М.Достоевского, Блок подчеркнул слова
старца Зосимы: "спросишь себя: "взять ли силой али смиренной любовью? Всегда
решай: "возьму смиренною любовью" (...) Смирение любовное - страшная сила, изо
всех сильнейшая, подобной которой и нет ничего", - "любовь покупается долгою
работой и через долгий срок, ибо не на мгновение лишь случайное надо любить, а
на весь срок. А случайно-то и всяк полюбить может, и злодей полюбит".138
Итак, перед нами идеал
христианской любви, всепобеждающей и вездесущей, потому что "Бог есть любовь".
Вот перед чем склоняются все твердыни земли. И Блок знал это. Что же мы видим в
стихах?
"Ненавидя, кляня и любя" одновременно, поэт рисует нам совершенно иную картину
любви. В стихах иногда слышится голос героини, её речи резки и
повелительны:
Взор твой ясный к выси звёздной
Обрати.
И в руке твой меч железный
Опусти.
Вихри снежные над бездной
Закрути.
1907 («Её песни», 2, с. 220)
Заметим, что холодный, бессердечный Космос, Бездна - явно не Божья обитель.
Жительница тех мест, естественно, чужда всякому земному состраданию, всякой
излишней "сентиментальности". Она стремится к разрушению, к смерти, наделяет
этой тягой и лирического героя, что обусловливает обоюдную направленность
губительных действий.
В цикле «Чёрная кровь» лирический герой убивает свою возлюбленную, выпивает её
кровь и т. д. Объект любви - потенциальная жертва, она обречена на гибель
изначально. Героиня, позволяя убить себя, превращает героя в убийцу, губит его
сама. Так утверждается, доказывается эта смертоносная любовь, где высшим
состоянием является готовность либо умереть самому, либо убить объект страсти.
Рассматривая сочетание "либо - либо", хочется как-то объяснить кричащее
несоответствие между этими "либо". "Жертва" - "убийство" - так при ближайшем
рассмотрении выглядят два пути «самой высокой» любви. Но прочитав такие строки:
Ищу огней - огней попутных
В твой чёрный, ведовской предел.
1906 («Ищу огней – огней попутных», 2, с. 117)
На плече за тканью тусклой,
На конце ботинки узкой
Дремлет тихая змея.
1907 («Сквозь винный хрусталь», 2, с. 239)
Тобой обманут,
О, Вечность!
1907 («В снегах», 2, с. 235)
или ещё более определённые:
Я сам иду на твой костёр!
Сжигай меня!
1907 («Сердце предано метели», 2, с. 251)
мы убеждаемся в том, что А.Блок вполне отдавал себе отчёт в смертоносном
действе, искал его, вёл добровольно на него лирического героя.
Получается, что "жертва", таким образом, носит конкретное название:
самоубийство. Теперь «схема любви» приобретает такой вид: "самоубийство" -
"убийство", что гораздо более равнозначно с точки зрения логики. В обоих случаях
это отнятие жизни, Божьего дара, у себя или у другого.
"Вольная дева в огненном плаще"
(«Иду – и всё мимолётно», 2, с. 165) тем более привлекательна, тем лучше для
поэта, чем хуже она выглядит с позиции нравственной:
Я люблю эту ложь, этот блеск…
1906 – 1911 («Там дамы щеголяют модами», 2, с. 187)
На фоне подобных моментов очень сомнительной становится «святость»
«Хранительницы-Девы» многих, на первый взгляд, позитивных примеров. Определяя
свою роль в «служении» «царицы» («Servus – Reginae», 1899, 1, с. 30, «Я их
хранил в приделе Иоанна», 1902, 1, с. 239, и другие), поэт уходил всё дальше от
реальной Премудрости-Софии.
Постоянное присутствие тайны,
скрытый облик "непостижимой и единственной, Как вечер дымно-голубой" («Там
дамы щеголяют модами», 2, с. 187), её порочность создавали "эффект запретного
плода".
Кто ты, зельями ночными
Опоившая меня?
Кто Ты, Женственное Имя
В нимбе красного огня?
1900 («Кто ты, Женственное Имя», 1, с. 445) -
спрашивал поэт. В стихах появлялись "любовь - "пощёчина общественному вкусу" как
удел избранных:
Я был невенчан. Премудрость храня,
У Тайны ключами зловеще звенел.
1903 («Я был невенчан. Премудрость храня…», 1, с. 368)
и "любовь - позёрство", где герой и героиня амбициозны, самоуверенны и горды:
Ёе восторг самолюбивый
Я в этот вечер обманул...
. . . . . .
. . . .
Она смутила сон мой странный -
Пусть приютит её другой:
Надутый, глупый и румяный
Паяц в одежде голубой.
1903 («Сердито волновались нивы», 1, с. 367)
Практически в любом стихотворении просто потрясает накал чувств, напряжение в
последней степени, нечеловеческое страдание, разрывающее душу и сердце. Диапазон
душевных переживаний - от минус бесконечности, до плюс бесконечности:
...Такой любви
И ненависти люди не выносят,
Какую я в себе ношу.
1907 («Всё чаще я по городу брожу», 2, с. 295)
По многочисленным свидетельствам родных и знакомых, А.Блок отличался
аффектированной эмоциональностью, нервозностью, странностями в поведении,
был болезненно чувствителен и восприимчив. Стихийность эмоциональной сферы и
дыхание века обусловили тягу к разного рода крайностям. Любовь дарящая,
отдающая выглядит как рабство, которое лишает драгоценной свободы. Эта картина
яркими красками представлена стихотворением "В дюнах":
Я не люблю пустого словаря
Любовных слов и жалких выражений:
"Ты мой", "Твоя", "Люблю", "Навеки твой"
Я рабства не люблю.
1907 (2, с. 306)
Граничит с любовью и практически не отличается от неё по основополагающему
смыслу состояние влюблённости. Влюблённость в одноимённом стихотворении названа
"сладким сумраком" (1907, с. 223). Интересен здесь образ воинственного
разгневанного ангела, который невольно содействует чувству. Подобное состояние
влюблённости передано в стихотворении "Здесь и там" (1907, 2, с. 247). Герой и
героиня - тени, видения в чёрных масках; им помогает, "сторожит" их "кто-то
белый" из снежного бурана, он "кружит и поёт в тумане", он с "оком тёмным", - и
приходит поневоле мысль о том, что "кто-то белый" - вовсе не белый... Сам фон
стихотворения отправляет нас в чуждую земной обитель, а маски (чёрные маски)
будто бы совершают зловещий ритуальный танец:
Странных очерки видений
В чёрных масках танцевали -
Были влюблены.
Уже в следующем за этим стихотворении "Смятение" (1907, 2, с. 248) Маска
забирает у героя душу, "горе светлое его". Логическое завершение не оставляет
сомнений в личности "кого-то белого" и ему подобных в стихах А.Блока.
Совершенно иную картину видим в
произведении поэта, которое посвящено Е.Ю.Кузьминой-Караваевой:
...Только влюблённый
Имеет право на звание человека.
1908(«Когда вы стоите на моём пути…», 2, с.
288)
Исходя из общего смысла стихотворения, подчеркнём присутствие влюблённости,
олицетворяющей пробуждение доброго и прекрасного, жизнеутверждающей, возвышающей
человека.
Обращаясь к стихам
А.Блока до 1909 года, мы видим, что любовь лирического героя исполнена
любованием красотой "царицы", и, хотя, может переходит в проклятия и
месть, но ещё никак не в презрение:
О, презирать я вас не в силах,
Я проклинать и мстить готов!
1899 («О, презирать я вас не в силах», 1, с. 402)
Переломным можно считать цикл «Страшный мир» (1909 – 1916), где любовь,
показанная Блоком, может быть жестокой борьбой, "вечным боем", злой игрой, в
которой разрешены правилами презрение и ненависть:
Я её победил наконец!
Я завлёк её в мой дворец!
. . . . . .
. . . . .
И обугленный рот в крови
Ещё просит пыток любви...
1914(«Я её
победил наконец», 3, с. 55)
Даже имя твоё мне презренно,
Но, когда ты сощуришь глаза,
Слышу, воет поток многопенный,
Из пустыни подходит гроза.
Глаз молчит, золотистый и карий,
Горла тонкие ищут персты...
Подойди. Подползи. Я ударю -
И, как кошка, ощеришься ты...
1914
(«Даже имя твоё мне презренно», 3, с. 55)
А в стихотворении "Я гляжу на тебя. Каждый демон во мне..." подобие любовных
отношений передано фигурально как схватка демонов:
Я гляжу на тебя. Каждый демон во мне
Притаился, глядит.
Каждый демон в тебе сторожит,
Притаясь в грозовой тишине...
Это любовь, ведущая к смерти, любовь-убийство, духовное разрушение, а не
созидание. Здесь мы сталкиваемся с поэтическим воплощением этического
антиидеала в изящной форме.
Любовь, влюблённость поворачиваются то тёмной, то светлой (реже) стороной. Но
заметим, есть вещи, которые не допускают двояких толкований, и более того,
толкований, взаимоисключающих друг друга.
В цикле «Арфы и скрипки» встречаем стихотворение "Разлетясь по всему
небосклону...", где лирический герой уподоблен иноку-иконописцу,
рисующему мадонну (западный манер), и которое передаёт в общих чертах
философский поиск поэта:
Разлетясь по всему небосклону,
Огнекрасная туча идёт.
Я пишу в моей келье мадонну,
Я пишу - моя дума растёт.
1914 («Разлетясь по всему небосклону»,3, с. 222)
Мы не случайно употребили слово "поиск", чтобы подчеркнуть незавершённость
философской концепции А.Блока, художника, рисующего свою картину в неизвестности
конечного результата. Складывается впечатление, что цель просто ушла из вида,
поэт остановился на середине пути, где и застигла его "огнекрасная туча".
Цикл «Кармен» (1914) является
воскресением «холодной богини», черты которой были угаданы А.Блоком в конкретном
человеке. Несмотря на реальность факта увлечения актрисой Л.А.Дельмас, и здесь
мы чувствуем присутствие незримой мистической силы, например, в строке «Окно,
горящее не от одной зари» («На небе – празелень, и месяца осколок», 3, с. 229).
Включено в этот цикл стихотворение «Есть демон утра. Дымно-светел он» (2,
с. 230), не имеющее прямого отношения к Кармен, но передающее подобие любви
поэта изменчивым обликом демона, притягательного именно чертами ужасного,
которые сквозят в прекрасном лике. В Кармен узнаём мы всё ту же космическую
жительницу, не принадлежащую этому миру, узнаём характер героини по её описанию:
Да, в хищной силе рук прекрасных
(«О да, любовь вольна, как птица», 3, с. 237)
Сердитый взор бесцветных глаз,
Их гордый вызов, их презренье.
. . . . . .
. . . . . .
. .
В движеньях гордой головы
Прямые признаки досады
. . . . . .
. . . . . .
И злость, и ревность…
(«Сердитый взор бесцветных глаз», 3, с. 233)
по представлению её в образе змеи:
Спишь, змеёю склубясь прихотливой…
(«Ты – как отзвук забытого гимна», 3, с. 236)
(Сравним с циклом «Фаина»:
…Я узнаю
В неверном свете переулка
Мою прекрасную змею.
1907 («И я провёл безумный год», 2, с. 270)
Эй, берегись!
Я вся – змея!
1907 («Песня Фаины», 2, с. 284))
звезды, кометы:
…Летишь, летишь ты мимо,
К созвездиям иным, не ведая орбит.
(«Нет, никогда моей, и ты ничьей не
будешь», 3, с. 239)
И вы уже (звездой средь ночи)…
(«Сердитый взор бесцветных глаз», 3, с. 233)
(Сравним с циклом «Город»:
Комета! Я прочёл в светилах
Всю повесть раннюю твою…
1906 («Твоё лицо бледней, чем было», 2, с. 183))
Да и сам поэт узнаёт героиню:
Ты – как отзвук забытого гимна
В моей чёрной и дикой судьбе.
(«Ты - как отзвук забытого гимна», 3, с. 236)
И песня Ваших нежных плеч
Уже до ужаса знакома.
(«Сердитый взор бесцветных глаз»,3, с. 233)
Через цикл проходит всё тот же мотив религиозного служения «царице»:
Как иерей свершу я требу
За твой огонь – звездам!
(«О да, любовь вольна, как птица», 3, с. 237)
В стихах бушуют стихии: океан, тучи, гроза, буря, волны, уровень экспрессии,
иногда с оттенком внезапности («Как океан меняет цвет», 3, с. 227), очень высок.
Словами «да» и «нет» А.Блок утверждает недостижимость – важный атрибут
космической любви:
О да, любовь вольна, как птица…
(3, с. 237)
Нет, никогда моей, и ты ничьей не будешь.
Так вот, что так влекло сквозь бездну грустных лет.
(«Нет, никогда моей, и ты ничьей не будешь», 3, с. 239)
Именно эта черта притягательна
для поэта в любви, в которой «грусть измен» и «бред страстей напрасных» («О да,
любовь вольна, как птица», 3, с. 237). Такая любовь остаётся незыблемым идеалом:
Но я люблю тебя: я сам такой, Кармен.
(«Нет, никогда моей, и ты ничьей не будешь», 3, с. 239)
Сравним также мотив гибели в любви, например, в цикле «Снежная маска»:
Ты гибели рада,
Дева пучины
Звёздной.
1907 («Голоса»,2, с. 233)
и в «Кармен»:
А голос пел: Ценою жизни
Ты мне заплатишь за любовь!
(«Бушует снежная весна», 3, с. 231),
а так же мотив измены родине в этом страстном чувстве:
Прости, отчизна!
Здравствуй холод!
«Снежная маска», 1907 («Голоса», 2, с. 233)
Чтобы распутица ночная
От родины не увела.
«Страшный мир»,1909(«Под шум и звон однообразный», 3, с. 9)
И сердце захлестнула кровь,
Смывая память об отчизне...
«Кармен», 1914 («Бушует снежная весна», 3, с. 231)
Таким образом, видя, насколько устойчивы эти мотивы, мы не можем говорить,
подобно А.Белому, о совпадении России с героиней Блока. Муза - не только не
Россия, она логически противопоставлена ей в данном случае.
Цикл «Родина» (1909 - 1916)
представляет нам лёгкие следы видений героини. Стихотворение «Посещение» (3, с.
2262) сопровождает таинственное явление всеми привычными атрибутами: «унесённая
белой метелью», «в дали снеговой заалели», «сквозь тёмные ночи». «Чародейная
дева» («Крылья», 2, с. 221) не оставляет своего пророка, хотя посещения её
становятся всё более неявными:
Если вспомню, - лишь ветр налетит,
Лишь рубин раскалённый из пепла
Мой обугленный лик опалит.
(«Посещение», 3, с. 262)
Анализируя этот цикл, обратимся
к стихотворению "Ты отошла, и я в пустыне..." (1907, 3, с. 246),
раскрывающему понятие родины для А. Блока. Не случайно оно вынесено в самое
начало цикла и, выделенное поэтом, по его мнению, главенствует, оказывается
ключевым.
Уже первая строфа говорит о
подспудном включении реминисценций из творческой биографии В.С.Соловьёва,
пережившего третье явление Софии в египетской пустыне:
Ты отошла, и я в пустыне
К песку горячему приник.
Но слова гордого отныне
Не может вымолвить язык.
Величие явления ("Твою я понял высоту") и значительное влияние его на
мировоззрение Соловьёва и на последующую жизнь служат основой для переноса
Блоком "софийной" сути в свою лирику, и именно в стихотворение,
предваряющее и определяющее содержание цикла "Родина".
Строфа "И пусть другой тебя
ласкает" переводит понимание Софии поэтом из плана метафизического в план
физический, "плотяной", что объясняет превращение Софии-России в "жену", "мужем"
которой оказывается Сын Человеческий, "невоскресший Христос" – лирический герой
Блока.
Попытку совместить "древнюю
деву" с Россией видим в цикле "На поле Куликовом", где лирический герой Блока
выступает воином, сражающимся за "больную родину", оставаясь при этом "милым
другом" "светлой жены"; таким образом, София выступает в двух ипостасях: России
и той самой героини, которой посвящено всё творчество поэта:
Я не первый воин, не последний,
Долго будет родина больна.
Помяни ж за светлою обедней
Мила друга, светлая жена!
1908 ("Мы, сам-друг, над степью в полночь стали", 3, с.250)
Битва сопровождается либо незримым присутствием, либо озаряющими явлениями
второй ипостаси "софии":
В тёмном поле были мы с тобою...
. . . . . .
. . . . . . .
Слышал я твой голос сердцем вещим
В криках лебедей.
. . . . . .
. . . . . .
.
И с туманом над Непрядвой спящей,
Прямо на меня
Ты сошла, в одежде свет струящей,
Не спугнув коня.
. . . . . .
. . . . . .
. .
Был в щите Твой лик нерукотворный
Светел навсегда.
1908 ("В ночь, когда Мамай залёг с ордою", 3,
с.250-251)
Здесь же встречается и характерный мотив зова:
Опять за туманной рекою
Ты кличешь меня издали...
1908 ("Опять с вековою тоскою", 3, с. 251)
и неясности облика "светлой жены", томление о месте её нахождения:
И я с вековою тоскою,
Как волк над ущербной луной,
Не знаю, что делать с собою,
Куда мне лететь за тобой!
что нередко и в других стихотворениях, посвящённых героине. Тем не менее, только
в цикле "На поле Куликовом" отчётливо видна тема сражения, битвы за Россию
лирического героя, перерастающая из исторического контекста в "вековую тоску",
длящуюся вне протяжения временного и пространственного.
Желание увидеть в России свою невесту, жену, помимо лежащего на поверхности
смысла, порождённого метафоричностью, содержит философский подтекст,
вытекающий из первого стихотворения цикла «Россия». Это отголоски иной
любви, к той самой Прекрасной Даме, с тягой к страсти и разгулу («Новая
Америка», 1913, 3, с. 268), к нравственному падению и лжи («Грешить бесстыдно,
непробудно», 1914, 3, с. 274). В 1916 году в стихотворении «Дикий ветер» (3, с.
279) «глухота и чернота» даже в «час заутрени пасхальной», боль от бессильного
состояния («Как мне милую - чужому, Проклятому не отдать?»), отчаяние «во всём»,
кажется, должны были поставить точку в развитии линии любви. Но А.Блок рисует
следующее логическое звено: вполне реалистическое убийство Катьки «сгоряча» в
поэме «Двенадцать», создание «Скифов», в которых мы видим, что до конца в
сознании поэта живёт любовь, которая «и жжёт и губит» («Скифы», 3, с. 360).
Бытие - философская категория, обозначающая прежде всего существование,
бытие-в-мире, данное бытие. В онтологии это выражается предложением "Я есть".
Следующим после «Я» по важности и по значению является глагол «быть», то
есть человек предоставляет себя для принятия внеличностного (что само по себе
уже диалог) и бытие, «выразительное и говорящее» [1.С.228], становится его
соучастником.
В лирике А. Блока мы сталкиваемся с примерами, которые предлагают
настойчиво повторяющиеся стереотипы отрицания, абсурда и трагизма существования:
Ступлю вперёд - навстречу мрак,
Ступлю назад - слепая мгла.
1901 («Стою на царственном пути», 1, с. 113)
Дохнула жизнь в лицо могилой...
1909 («Дохнула жизнь в лицо могилой», 3, с. 72)
Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи ещё хоть четверть века -
Всё будет так. Исхода нет.
1912 («Ночь, улица, фонарь, аптека», 3, с. 37)
Как часто плачем - вы и я -
Над жалкой жизнию своей!
1912 («Голос из хора», 3, с. 62)
Снова "Божий дар" - жизнь будто бы обесценивается, обессмысливается у
А.Блока. Поэт пытается передать безумный «бег бытия», уносящий миги, дни, года:
В душе - кружащийся танец
Моих улетевших дней.
1903 («Крыльцо Её, словно паперть», 1, с. 298)
И неслись опустошающие
Непомерные года.
1907 («Настигнутый метелью», 2, с. 218)
Мы сталкиваемся с таким состоянием лирического героя, когда, кажется,
ничего не осталось на земле, что могло бы удовлетворить или наполнить жизнь,
когда прежние дружеские отношения утеряли свою прелесть, когда земные радости
поблекли, а рук, протянутых к ней, душа не чувствует. Она - как будто
в пустом пространстве без единой точки опоры, без помощи. И лирический герой
бросается во мрак. Уже в 1904 году мы читаем:
Я готов. Мой саван плотен.
Смертный венчик вкруг чела.
(«Жду я смерти близ денницы», 2, с. 35)
«Барка жизни» проплывает мимо, и на ней нет места для героя:
Вот они далёко,
Весело плывут.
Только нас с тобою
Верно, не возьмут.
1904 («Барка жизни», 2, с. 161)
Как говорил О.Шпенглер о смерти и её восприятии личностью, «человек –
единственное существо, знающее о смерти»139. По Шпенглеру, когда человек
становится человеком в плане пробуждения внутренней жизни, то есть, ещё, будучи
ребёнком, когда он впервые ощущает себя отдельным существом в бесконечном мире,
он «узнаёт своё ужасающее одиночество во вселенной, перед ним открывается боязнь
мира как боязнь смерти, предела, пространства. Здесь заложено начало высшего
мышления, которое в начале есть размышление о смерти. Каждая религия, каждая
философия имеют здесь свой источник. Каждая большая символика приурочивает свой
язык форм к культу мёртвых, форме погребения и украшению гроба»140. Постижение
одиночества всегда распахивает перед нами бездну. Поэтому тема смерти, как и
тема одиночества, в определённом смысле запретные для нашего сознания. Человек
устроен так, что именно трагическая глубина воздействует на него сильнее глубины
счастья.
Мысль об одиночестве ходит всегда недалеко от мысли о смерти. Более того, смерть
представляется порой столь абсолютным одиночеством, что мы воспринимаем его как
абсолютное слияние со всем. Именно смерть порождает самые безысходные формы
одиночества. Одиночество может стать таким нестерпимым, что хочется спрятаться
от него в бездну смерти. Так, Георгий Чхартишвили в книге «Писатель и
самоубийство»141 рассматривает исторический, юридический, религиозный,
этический, философский и иные аспекты «худшего из грехов», книга уделяет особое
внимание судьбам литераторов-самоубийц. По мнению автора, писателей относят к
так называемой «группе высокого суицидального риска», но ещё и потому, что homo
scribens является наиболее ярким и удобным носителем видовых черт homo sapiens.
Последняя часть книги – «Энциклопедия литературицида» - содержит более 350
биографических справок о писателях, добровольно ушедших из жизни, хотя автор не
всегда добросовестно подходит к фактам исторической правды.
В лирике А.Блока даже весна, как правило, символ жизни, любви и
возрождения, вызывает скорее неприятие. Если она и присутствует, то остаётся вне
досягаемости, вызывает печаль и уныние («Пусть светит месяц - ночь темна»,
1898, 1, с. 3, "Муза в уборе весны постучалась к поэту", 1898, 1, с. 377,
, "Когда я вспоминал о прошлом, о забытом", 1898, 1, с. 291) . В "Ненужной
весне" (1907, 2, с. 231) она сравнивается с опостылевшей, обыденной людской
жизнью, с нежеланной невестой и даже со свиньёй (!), наглой и бессовестной.
Концепция бытия у Блока отличается упрямым, своевольным фатализмом. Как ни
открещивал поэта от Ницше А.Белый, во многом, и в фатализме в том числе, Блок
остался определённо "ницшеанцем". Amor fati - любовь к судьбе, по Ницше, -
признак человеческого величия, того самого, которое не оставляет места Богу.
Приведём для иллюстрации слова протоиерея П.Смирнова: «Есть ещё люди, которые
держатся языческих понятий о неумолимой судьбе. Господь определил законы, но не
связал Себя ими. Когда Он чудесным образом проявляет Свою великую силу, то не
Себя исправляет, а наши недостатки, промахи и падения... Как драгоценное
сокровище нужно хранить веру и укреплять её - ей уступает Сам Господь и ради неё
отменяет уже изреченное им определение».142 Но "ночные пути, роковые" («Я
не предал белое знамя», 3, с. 277) избраны поэтом раз и навсегда:
Нет исхода из вьюг,
И погибнуть мне весело.
1907 («Нет исхода», 2, с. 250)
Философия Ницше, провозгласившая: "что не убивает меня, то делает меня сильнее",
непоследовательно проявляется у А.Блока там, где в избранном смертном пути героя
заключается горькая расплата, расплата сознательно грешившей, имманентной, уже
запрограммированной жертвы (но и в этом фатальность):
Убей меня, как я убил
Когда-то близких мне!
. . . . . .
. . .
Я всех забыл, кого любил,
Я сердце вьюгой закрутил,
Я бросил сердце с белых гор,
Оно лежит на дне!
1907 («Сердце предано метели», 2, с. 25)
Последняя строфа показывает, кроме всего прочего, и сознательный акт принесения
жертвы за содеянные в духовном плане преступления, осознание своей гибели. Это
подталкивает Блока к проведению аналогий, восходящих к Христу, вплоть до
отождествления с Ним. В стихотворении "На снежном костре" (1907, 2, с. 252)
распятый рыцарь, надевший снежную маску, горит, искупляя свой "тёмный жребий".
Со стороны героя нет ни малейшего роптания, так как он уверен, что это "вьюги
Рока" уготовили своему избраннику такое Возмездие. "Что быть должно - то быть
должно," (1907, 2, с. 130) - говорит лирический герой. И фатальная идея в
сочетании с мотивом возмездия, точнее говоря, отмщения, мести является одной из
ведущих в творчестве А.Блока. "И молитва веры исцелит болящего, и восставит его
Господь; и если он сделал грехи, простятся ему," - слова из «Соборного послания
Апостола Иакова»(5:14) передают Православную традицию, где Бог любим, любит и
прощает грехи, «величеством доброт» прославленный в русской литературе ещё
Г.Р.Державиным («Бог», 1784). Об отпущении грехов у поэта нет и речи. Его Бог -
строгий и неумолимый судья, требующий ответа за "все поцелуи, паденья, клятвы и
позор":
И Он потребует ответа
Подъемля засветлевший меч.
1907 («На страже», 2, с. 215)
Мы не сторонники произвола и "беспредельного гуманизма", потому что не во имя
Бога позволено всё. Но прощение греха - одна из великих тайн христианства, его
условие было названо: искренняя молитва веры. Или неверие, или гордость, или
ветхозаветная психология "око за око", или холодный восточный принцип причины и
следствия могут породить такой навязчивый лейтмотив возмездия и даже позволить
дойти до абсурда в утверждении бескрайности свободы:
Я сам свою жизнь сотворю,
Я сам свою жизнь погублю.
Я буду смотреть на Зарю
Лишь с теми, кого полюблю.
1906 («Есть лучше и хуже меня», 2, с. 104)
Бунтарское, неуёмное желание переходит в наивное заблуждение:
Я - непокорный и свободный.
Я правлю вольною судьбой.
1907 («На страже», 2, с. 215)
Любовь к судьбе как одно из качеств сверхчеловека приводит к попытке принятия
бытия, враждебного, мучительного, гибельного:
Узнаю тебя, жизнь, принимаю
И приветствую звоном щита.
1907 («О, весна без конца и без краю», 2, с. 272)
Для героя бытие гораздо более смертельно, чем сама смерть, воле которой он часто
отдаёт себя. Поэтому «приветствие» жизни - это вовсе не радостное узнавание -
это «враждующая встреча», во время которой герой надёжно закрыт щитом:
Перед этой враждующей встречей
Никогда я не брошу щита.
Короткую вспышку жажды бытия мы видим в 1908 году. А.Блок пытается возвратить
своего героя к жизни:
Или вправду я слаб уже, болен и стар?
Нет! В золе ещё бродят последние искры,
Есть огонь, чтобы вспыхнул пожар!
(«Не затем величал я себя паладином», 3, с. 169)
Но этой вспышке не суждено разгореться. 1909 год:
Тихонько тлеет жизнь моя!
(«Какая дивная картина», 3, с. 75)
1910 год:
Я коротаю жизнь мою,
Мою безумную, глухую.
(«Я коротаю жизнь мою», 3, с. 28)
Это бытие, к которому тянется всем существом и протестует против него лирический
герой. Это тяжёлая мечта, прекрасная из-за своей недосягаемости, как и любовь
лирического героя А.Блока:
День догорал на сфере той земли,
Меня там нет.
1909 («Песнь ада», 3, с. 15)
Это «жизни гибельный пожар» («Как тяжело ходить среди людей», 1910, 3, с. 27):
«Спляши, цыганка, жизнь мою».
И долго длится пляс ужасный,
И жизнь проходит предо мной
Безумной, сонной и прекрасной,
И отвратительной мечтой.
1910 («Когда-то гордый и надменный», 3, с. 194)
Боязнь остаться в тишине, желание хоть мучительной, но »живой» жизни видим в
стихотворении «Когда я прозревал впервые» (1909, 3, с. 71):
Верни мне, жизнь, хоть смех беззубый,
Чтоб в тишине не изнемочь.
Идея зависимости бытия личного
от бытия общественного вступает в переплетение с идеей избранничества:
Ах, если б мог я научиться
Бессмертной пошлости толпы!
(«Когда я стал дряхлеть и стынуть», 1, с. 281)
Это 1903 год, волна
индивидуализма в своём апогее. Но мотив разделения на "тварей дрожащих" и
"право имеющих" у Блока довольно устойчив. И через 13 лет - та же неприязнь к
"бедным зверям, называвшимся прежде людьми" («Ты твердишь, что я холоден,
замкнут и сух», 1916, 3, с. 156). Люди - бесчувственные духовные рабы,
клеветники и предатели, не способные понять душу поэта, от них нужно
обороняться, скрываться под железной маской. Жизнь-в-себе несомненно страдает и
тяготится такой зависимостью. "Толпа" для лирического героя А.Блока -
безнравственный сброд, всеядный, похотливый, глупый и жадный либо требующий
преступлений, либо сам посягающий на святыни души, бережно хранимые и
сокровенные. Поэтому черта между героем и людьми проведена.
Моменты осознания своего
духовного пути заставляют поэта писать строки, наполненные отчаянием и
болезненным цинизмом:
Как тяжко мертвецу
среди людей
Живым и страстным
притворяться.
1912 («Как тяжко мертвецу среди людей», 3, с. 36)
Сердце - крашеный мертвец.
1913 («Всё свершилось по писаньям», 3, с. 49)
Когда невзначай в воскресенье
Он душу свою потерял.
1913 («Когда невзначай в воскресенье», 3, с. 49)
В стихотворении 1913 года "Как
свершилось, как случилось" (1913, 3, с. 83) пламя ада опалило душу, и
герой на потребу толпы выставляет себя, словно экспонат - лихая эскапада,
пронизанная горечью:
Не таюсь я перед вами,
Посмотрите на меня:
Я стою среди пожарищ,
Обожжённый языками
Преисподнего огня...
Ситуация экономического,
политического, морального упадка, декаданса как формы жизни играет значительную
роль в таком настрое автора. Но, вероятно, не главную. "Круг постылый бытия"
(«Последнее напутствие», 1914, 3, с. 272), действительно так безысходен в
обусловленности исторической реальностью, которая и есть первая категория "сна"
жизни ("Пусть душит жизни сон тяжёлый"). Вторая категория "сна" - сон
горнего мира:
И что поделаешь, право,
Если отменный порядок
Милого дольнего мира
В сны иногда погрузит,
И в снах этих многое снится...
И не всегда в них такой,
Как в мире отменный порядок...
1914 («День проходил как всегда», 3, с. 51)
"Порядок" земной жизни, дольнего мира, естественно, обычный и неизменный,
"хаос отменный":
Буйно забьются в мозгу
Слишком светлые мысли.
И, укрощая их буйство,
Словно пугаясь чего-то, - не лучше ль,
Думаешь ты, чтоб и новый
День проходил как всегда
В сумасшествии тихом?
( курсив А.Блока)
Итак, два "сна" - реальный ("жизни сон тяжёлый") и идеальный («Душа... Снам
бытия ты предпочла отвека Несбыточную явь»,3, с.198). Поэт выбирает «сон
идеальный». И настоящего, полноценного бытия мы не видим.
Вероятно, потому, что заветная "непомерная мечта" лирического героя
А.Блока - "Угадать Её имена" («Я бежал и спотыкался», 1, с. 293)
неосуществима в мире людей... Опять мы обращаемся к тайному. Эта идеалистическая
сторона творчества Блока может быть в несколько преувеличенном виде
передана словами В.Соловьёва:
Милый друг, иль ты не видишь,
Что всё видимое нами -
Только отблеск, только тени
От незримого очами?143
Неудержимо влечёт разгадка тайны настоящего, но ещё больше - тайны будущего."Что
пока - я? Только видел кое-что в снах и наяву, чего другие не видали"144. А.Блок
давно известен как поэт-пророк, и сам он признаёт это:
Открой мои книги: там сказано всё,
что свершится.
Да, был я пророком, пока это
сердце молилось, -
Молилось и пело тебя, но ведь
ты - не царица.
1914 («Ну что же? Устало заломлены слабые руки», 3, с. 46)
Данное стихотворение представляет уже разочаровавшегося поэта - пророка
своей "царицы". А есть и более существенные, значительные примеры, относящиеся к
реальному миру:
И век последний, ужасней всех,
Увидим и вы и я.
Всё небо скроет гнусный грех,
На всех устах застынет смех,
Тоска небытия...
. . . . . .
. . . . . .
Будьте ж довольны жизнью своей
Тише воды, ниже травы!
О, если б знали, дети, вы,
Холод и мрак грядущих дней!
1910 - 1914 («Голос из хора», 3, с. 62)
В поздней лирике встречаем мы
то же отвращение к бытию, дополненное апатией, исчезновением всех желаний - как
будто ход жизни остановился, и лирический герой замер в обессиливающей пустоте:
Всё прошло. Ничего не вернёшь.
. . . . . .
. . . . . .
. .
Ничего я не жду, не ропщу,
Ни о чём что прошло, не грущу.
1914 («Мы забыты, одни на земле», 3, с. 283)
Но, несмотря на эту пустоту, окружающую героя, всё-таки существует одно
напоминание в жизни, свободное от кошмара снов, не зависящее ни от внешнего
мира, ни от состояния героя - это любовь к России, исполненная здесь самого
высокого служения:
А вблизи – всё пусто и немо,
В смертном сне – враги и друзья.
И горит звезда Вифлиема
Так светло, как любовь моя.
1914 («Я не предал белое знамя», 3, с. 277)
Такова «бытийная» сторона поэзии Александра Блока. Трагизм, как видим, возникает
тогда, когда бытие оказывается сознательно или несознательно отринутым,
отделённым от его участников, которые, сами того не ведая, пытаясь
законсервироваться в изолированном состоянии, перечёркивают собственное «Я»,
включающее в себя и бытие, и «Других».
Отталкиваясь от мотива пророческого «служения», мы подходим к пониманию
художником смысла собственного творчества. Как писал Л.Бородин, "феномен
творчества - возможно, самая коварная загадка человеческого бытия"145. Два
основных подхода в философии творчества сводятся в общем либо к утверждению его
как высшей точки человеческой самоактуализации, либо к отрицанию, признанию
бессмысленной неудачей греховного плана.
Начнём со слов А.Блока, взятых из статьи 1906 года "Религия и мистика":
"Истинное искусство в своих стремлениях не совпадает с религией. (...) Мистика
проявляется наиболее в экстазе, религия чужда экстазу..."146. А теперь
перейдём к коренному, на взгляд поэта, знаменитому противоречию между "стихией"
и "культурой". Считая самого себя интеллигентом, причисляя к "людям культуры",
но одновременно, чувствуя себя одиноким, томящимся в "среде интеллигентов",
Александр Блок не может выбраться из уже отлитой для него формы существования,
она жжёт его душу, сердце, рождает трагический раскол в сознании:
Молчите, проклятые книги!
Я вас не писал никогда!
1908 («Друзьям», 3, с. 125)
"Всякий деятель культуры - демон, проклинающий землю..."147- пишет поэт.
Творчество как категория культуры несёт ту же печать проклятия, свою Музу А.Блок
характеризует отнюдь не с самой лучшей стороны:
Есть в напевах твоих сокровенных
Роковая о гибели весть.
Есть проклятье заветов священных,
Поругание счастия есть.
1912 («К Музе», 3, с. 7)
Стихотворение "Художник" более полно и живописно передаёт нам картину
творческого процесса, а также образ творца-художника. Исходя из текста
стихотворения, мы видим, что творчество - обитель запредельная, его нет в
обычной жизни, жизни людской, человеческой. И герой слушает "звон" иных миров.
Свадьбы, похороны, зима, лето - художник беспристрастен, ничто его не волнует,
кроме холодного, демонического сверхчувствительного восприятия информации
оттуда. Кому-то кажется важной «мировая чепуха» («Не спят, не помнят, не
торгуют», 3, с. 89) , но это не более, чем иллюзия. И, наконец, рождение
творческого образца представлено А.Блоком так:
Душу сражает, как громом проклятие:
Творческий разум осилил - убил.
Процесс творчества приравнивается к убийству, душа художника - проклятая душа.
Что же после этого?
И замыкаю я в клетку холодную
Лёгкую, добрую птицу свободную,
Птицу, хотевшую смерть унести.
Птицу, летевшую душу спасти.
В угоду толпе герой замыкает птицу в клетку, птицу, которую нельзя
задерживать. Это святотатство, эта греховность поступка вполне осознаны, и
их можно отнести к жанру "чёрной" бравады. Для "толпы" припасены самые едкие
строчки, в которых слышится горькая издёвка:
Крылья подрезаны, песни заучены.
Любите вы под окном постоять?
Песни вам нравятся. Я же, измученный,
Нового жду - и скучаю опять.
Страшно то, что в итоге, в результате содеянного присутствует сожаление ввиду
фатального подчинения личного общественному, но не раскаяние. После очередной
птицы наш художник "скучает опять", он равнодушен, правда, несколько измучен
«хлопотами», но уже готов воспринимать следующий сигнал из мира запредельного.
Такое творчество – предел
нравственных мучений. Очевидно, что поэт относится к тем, кто расценивает
творчество как явление негативное, несущее проклятие и смерть.
"Работа", самовыражение (себявыражение)
- творчество - обитель запредельная ещё и потому, что оно находится вне Бога и
против Бога. Люди религиозные, полные самоотречения и аскетизма, не могли,
естественно, себе позволить заниматься столь праздными вещами, как творческие
изыски. А.Блок, понимая преимущество тех, кто "любит землю и небо больше,
чем рифмованные и нерифмованные речи о земле и о небе" («Когда вы стоите на моём
пути», 2, с. 288), не видел отличий и, вообще, каких-либо градаций на полотне
культуры - одно большое зло, одна болезнь, которой он был болен сам. В
представлениях поэта вера, религия не были причастны к искусству.
Может быть, точку зрения
А.Блока можно соотнести со специфическими особенностями русской культуры?
"Почти всё русское искусство
(за исключением ваяния и танца ) имеет своим историческим и духовным
первоисточником церковную религиозность, поэтому в нём просвечивает свойственный
ей оттенок сердечного созерцания и духовной ответственности"148, - это слова
Ивана Ильина. Творческая идея русского народа, его Душа, всегда были в Боге, и
Бог был главным условием их существования. Вдохновитель А.Блока В.Соловьёв
конечную цель и искусства, и религии (равно) видел в освящении жизни.
Мировой опыт показывает нам,
что всю глубину и очарование веры несут сказочники и поэты. Средневековое
искусство принято считать "Библией в камне". Сама Библия не суровый свод законов
или отчёт о деятельности Бога по сотворению мира - это поэтичнейшая, полная
аллегорий и художественных тропов, воплощённых в притчах, жемчужина литературы.
А волнующие до глубины души слова Святого Иоанна Златоуста, а церковное пение?
Можно приводить бесконечное число примеров, доказывающих, что истинное искусство
в своих стремлениях всегда совпадает с религией.
Такие взгляды на творчество
способствовали только разрушению личности А.Блока. Он сам с удивительной
преданностью спешил навстречу своей Музе, более конкретно, idee fixe, путеводной
звезде в творчестве, готовый принять за неё любые проклятья и муки:
Что быть бесстрастным? Что - крылатым?
Сто раз бичуй и укори,
Чтоб только быть на миг проклятым
С тобой - в огне ночной зари!
1907 («Перехожу от казни к казни», 2, с. 274)
Вопрос "культура и стихия" применительно к пониманию творчества по сути своей
есть вопрос "церковь и государство". Как проблема последний по-разному
рассматривался ( не в первый раз ) в трудах К.П.Победоносцева,
В.С.Соловьёва, Н.О.Лосского, Н.А,Бердяева и других. У всех перечисленных
философов присутствует один общий момент: дисгармоничный дуализм культуры и
церкви, церкви и государства. И во времена Блока, в конце 19 - начале 20 вв.
- это одна из главных характеристик эпохи. Блок-философ воспринимал такое
положение вещей как данность. Это и объясняет трагический облик художника,
отвергшего жизнь, игрушки в руках толпы и тёмных сил. А.Блок шагнул в чёрную
бездну, шагнул, пытаясь разгадать мучительную тайну, шагнул вперёд, к своей
гибели. Муза, дав перейти "точку возврата", обратила жизнь и творчество в
скорбную бессмыслицу, в одиночество, обратила их в смерть.
Целостное видение является онтологической проблемой, возникающей перед каждым
человеком, пытающимся выявить логику бытия, принять и осмыслить его единство,
почувствовать свою причастность к нему и ответственность перед ним. Целостное
видение человека, причастного к литературе, соединяет религиозно-философский,
психологический, интуитивный элементы, несёт подлинную глубину рассмотрения
отражённой художественно реальности, связано не просто с жизнью как «формой
существования белковых тел», а с жизнью «самоактуализирующейся» личности
(пользуясь терминологией А.Маслоу). Например, критик и литературовед В.Кожинов
выступает реальным примером полнокровной жизни человеческого духа, подошедшего
вплотную к искусству воспринимать явления бытия так, как они есть, преодолевая
фрагментарность восприятия и искажения призм закосневших стереотипов.
Глубоко философично целостное видение с позиций разъединённости, одиночества в
неслиянном мире - оно является своеобразным проявлением любви к бытию.
Французский исследователь-философ Т.Шарден прослеживает естественный динамизм
любви, начинающийся ещё на уровне элементарных частиц, её эволюционное значение,
понятое и запечатленное в бессмертных «Диалогах» Платоном. Т.Шарден находит
продолжение этой идеи в средневековье у Н.Кузанского и формулирует её так:
«Чтобы мир пришёл к своей завершённости под воздействием сил любви, фрагменты
мира ищёт друг друга. И здесь никакой метафоры, и значительно больше содержания,
чем поэзии»149. Домысливая метафизический код любви, Шарден приходит к
поразительно простому и глубокому выводу: «…не тот ли это луч света, который
может помочь нам яснее видеть окружающее вокруг нас?»150(Выделено мной. – И.Г.).
Говорит о расширении границ обычного видения и теория символа - существенная
составляющая эстетических построений о. П.Флоренского. Согласно его определению,
«символ – это нечто являющее собою то, что не есть он сам, большее его, и однако
существенно чрез него объявляющееся», или просто «такая реальность, которая
больше себя самой»151. В мистической метафизике П.Флоренского символами являются
цвета, геометрические знаки, слова. В его «Словаре символов», геометрическая
точка является символом в том числе и так называемого Эн-Софа, по-другому,
Алефа, об удивительном проявлении которого рассказывается в одноимённом рассказе
Х.Борхеса. Это же самое ёмко выражается в словах Л.Бородина из повести «Ловушка
для Адама»: «В каждой точке творения смысл всего мира, и весь мир – во имя
единой души понят может быть…»152. Писатели развивают идею неисчерпаемости
атома, сформулированную французским философом и естествоиспытателем Б.Паскалем в
знаменитых «Мыслях», в XX веке продолженную Т.Шарденом и другими. (Добавим, что
Б.Паскаль выдвигал в связи с этим теорию о «двух безднах», взятую уже в
несколько ином ключе Д.Мережковским, - о бесконечности Вселенной и бесконечной
делимости вещества.) Такую же идею неизмеримой глубины, скрытой за каждой
молекулой литературной материи, проводил исследователь литературы В.Кожинов.
Обратимся к конкретным образцам философского целостного видения на примере его
книги «Беды и победы России» и суждений об А.Пушкине, Ф.Тютчеве и Ф.Достоевском.
Размышляя о «посмертной книге» А.Пушкина, о «стихотворениях золотой зрелости»,
В.Кожинов через эту частицу пушкинской поэзии просматривает огромную глубину,
весь пласт остального наследия художника: «…эти стихотворения – не только
вершинные явления пушкинской лирики, но и, если угодно, ключ к его поэзии в
целом»153. Для критика характерен своего рода выход в четвёртое измерение
восприятия. Поскольку сказанное выглядит как метафора, поясним, что это
художественная чуткость, проявленная на порядок выше - чуткость, для
бесчисленного критического планктона из двух- и трёхмерного миров выступающая
недостижимой ясностью и целостностью видения. В.Кожинов горячо протестует против
критической деятельности, не дотягивающей по качеству даже до третьего
измерения. Не случайно в главе об А.Пушкине критик употребляет слово
«плоскость». В данном случае это символ двухмерного видения поэзии А.Пушкина,
его мнимой общедоступной «простоты», за которой теряется глубина. Четвёртое
измерение позволяет свести воедино прошлое, настоящее и будущее в одной точке –
так выглядят в восприятии В.Кожинова поздние стихотворения А.Пушкина: «…то, что
очевидно предстало в поздних стихотворениях, конечно же, назревало в более
ранних, так или иначе присутствовало в них»154.
Идея цельности осознанно проводится критиком, когда он говорит о мастерстве
А.Пушкина как о «не имевшей места ранее проникновенности художественного
видения», о «глубочайшем постижении той цельности бытия, которая уже не
подвластна поэтам нашего века», о том, что «Пушкин именно не «разделялся», он
схватывал бытие в его целостности…»155. Достаточно красноречивы и следующие
слова В.Кожинова: «Каждый человек в детскую свою пору способен переживать бытие
как целое, хотя, конечно, это только неосознанное переживание, которое к тому же
с годами утрачивается, сохраняясь, скорее, в качестве воспоминания о давнем
«даре», чем в качестве реальной способности»156 (Выделено мной. – И.Г.).
Заметим, что такая целостность трактуется критиком как вневременное и
внепространственное, но одновременно включающее в себя и всё время, всё
пространство проявление Божественной сути, в каждой крупице которой, как сжатые
пружины, заключена история: «…поскольку в пушкинской поэзии постижение
целостности бытия вполне реально, она предстаёт перед нами как не раскрываемая
до конца тайна, как воплощение высшей, Божественной мудрости. И с этой точки
зрения поэзия Пушкина обращена к «русскому человеку в его развитии», в
будущее»157.
Целостный подход
В.Кожинова-критика проявляется и на примере его обращения к творчеству и
личности Ф.Тютчева, даже, будет точнее, в особенности на примере обращения
к Ф.Тютчеву. Духовное состояние поэзии Ф.Тютчева, её мощь и утончённость,
подмеченные критиком определяются словом соборность. Вместе с тем, В.Кожинов
сразу проявляет нелинейность мышления, указывая на взаимоисключаемость, но
одновременно взаимодополняемость понятий мощь и утончённость.
Антифрагментарность, антидвойственность подхода видится здесь как единение
личного начала с высшим, как полнота всецело личного самораскрытия перед высшим
на безупречно свободной основе, что, по мнению В.Кожинова, выступает
«исключительно высокоразвитой жизнью человеческой души»158, воплощённой в
стихотворениях Ф.Тютчева. Моменты целостного восприятия поэзии высвечиваются
В.Кожиновым и в трудах других исследователей, например, в статье 1939 года о
Ф.Тютчеве Б.Михайловского – там, где говорится, что «поэт стремится …постичь
глубины объективного бытия, положение человека в мире, взаимоотношения субъекта
и объекта и т.д. Психологические состояния, личные душевные движения Тютчев даёт
как проявления жизни мирового целого».159 В.Кожинов уточняет и подводит итог
сказанному, вводя тезис о владевшем Ф.Тютчевым стремлении к единству с «мировым
целым», со всеми и каждым человеком: «Итак, высшая цель – быть наиболее
«созвучным» с «великою душою» всего «древа человечества».160 Таким образом,
снова речь идёт об особом выходе личности за пределы человеческого «я», о
способности части постичь и явить сквозь себя целое. Тютчевские тексты, к
которым обращается критик, наглядно подтверждают приведённый тезис. В
многочисленных «мы», унизывающих десятки стихотворений видится, как «поэт
постоянно вливает своё «я» в «мы», - притом в стихотворениях сугубо
лирических, даже «интимных», сокровенных… И притом перед нами только одно –
открытое, прямое – воплощение этой его творческой воли. Как бы присоединить к
себе всех и каждого…»161 В.Кожинов совершенно справедливо указывает на
неосознанность, интуитивность применения тех или иных грамматических форм, на
действие стихийной творческой воли и добавляет, что приведённые примеры «следует
воспринимать как своего рода ключ к тютчевской поэзии, позволяющей открыть её
особенный закон, её особую соборность».162 Немаловажно упомянуть, что на сходной
основе единения, а не как символ разобщённости людей, не замкнутости,
изолированности, по мнению критика, следует воспринимать знаменитое «Молчание»
Ф.Тютчева, помня о неисчерпаемом мире, заключённом в душе каждого человека.
В связи с феноменом целостного
видения высвечивается бесперспективность различных «голых» теорий и
«теоретических подходов» в противовес реальности. В.Кожинов напоминает слова
Достоевского о том, что любая теория есть «преступание» жизни, «сознание убивает
жизнь» и факты романа «Преступление и наказание» иллюстрируют проявление
борьбы «жизни» и «теории».163 Приведённый антагонизм не нов, но В.Кожинов
совершает необычную манипуляцию – выходит за рамки противопоставления. Такой ход
воспринимается, как случай, описанный Д.Галковским в романе «Бесконечный тупик»,
когда одна из миллиона, гениальная крыса вдруг взлетает из тупика. В
противоположность Н.Страхову, принявшему антитезу «жизнь» и «теория», В.Кожинов
считает, что нельзя останавливаться на разграничении этих понятий, снова
проявляя так называемую нелинейность мышления, по-своему «взлетая» над
создавшейся колеёй противопоставлений. Несомненно, подобное познаётся подобным,
и В.Кожинов, обращаясь к умевшему целостно мыслить Ф.Достоевскому, затрагивает
такие же целостные размышления М.Бахтина, который также не видит противоречий в
мировоззрении и творчестве писателя и утверждает «самостоятельность, внутреннюю
свободу, незавершённость и нерешённость героя».164 Sancta simplicitas (лат.
«святая простота») – в обиходном понимании не самое уместное критическое
восприятие произведений Ф.Достоевского, поскольку подразумевает, по В.Кожинову,
«механистичность», крайнюю упрощённость. При таком подходе перспектива легко
теряется, и внимание сосредоточивается на частных деталях. Однако иная,
гениальная простота выявляется, когда целостный критический взгляд высвечивает
всю сложность и соединение, взаимодополнение и взаимообусловленность
противоречий, без раскалываний на две части, на плюс и минус фрагментов наследия
Ф.Достоевского, без суетливого раскладывания по мешочкам пресловутых «образов» и
т.д. В.Кожинов-критик придерживается неписаной истины, о том, что всякая
целостность (подразумеваем художественное произведение) никогда не равна сумме
составляющих его частей.
Идея целостности проходит и на
уровне вымышленной жизни героев – и В.Кожинов чётко подмечает, выделяет её.
Например, анализируя слова Раскольникова о том, что он, убив старуху, «себя
убил», критик подчёркивает реализацию Ф.Достоевским мысли отрешённости,
обособленности человека, «преступившего черту», от других: «…как будто бы он
«ножницами отрезал» себя от всех людей…»165 Напомним о бахтинском сходном
видении и постановке проблемы: «я и другой». Критик подчёркивает связь героев
(не только Раскольникова, но и Катерины Ивановны, Сони, других) со всем мировым
строем; принятие решений, совершение поступков перед лицом мира, хотя сами герои
не выходят за пределы тесных кварталов Петербурга, и говорит о необходимости
«ясно видеть, чувствовать эту всемирность, эту обращённость к бесконечности
пространства и времени».166 В этом же ключе символически восприняты В.Кожиновым
сны Раскольникова и последние сцены романа: картина всеобщей жестокости мира в
первом сне, когда толпа людей забивает «маленькую, тощую саврасую крестьянскую
клячонку»; присутствие толпы в последующих снах и эпилоге как свидетельство
постоянного измерения себя «всей необъятной жизнью человечества в её прошлом,
настоящем и будущим».167
В.Кожинов вполне определённо
называет связь героев с миром «прорывом во всеобщность», которая «осуществляется
во всей полноте романа и так или иначе постигается читателем при
непосредственном и целостном восприятии» (Выделено мной. – И.Г.).168 Обратим
внимание ещё и на то, что рядом со словом целостный поставлено непосредственный.
Это указывает на спонтанность, интуитивность, не всегда логическую
обусловленность - то есть ту самую нелинейность мышления, присущую критику.
Уместным будет подчеркнуть замеченное В.Кожиновым в романе Ф.Достоевского
присутствие диалога, как особой двуплановости, проступающей в любой сцене и
любой детали романа. Это диалог мира сего и мира иного, не ограниченного
никакими пространственными и временными перспективами, где всё имеет
общемировой, всечеловеческий характер. На уровне пространства В.Кожинов
определяет это так: «Казалось бы, речь идёт только о преступлении нищего
студента, но вместе с тем всё время чувствуется, что мы соприкасаемся с
последними, конечными вопросами человеческого бытия и сознания»,169 сознательно
или нет, вторя в унисон мыслям писателя о Н.Гоголе - «демоне», который «из
пропавшей у чиновника шинели сделал нам ужаснейшую трагедию».170 На уровне
времени речь идёт об отсутствии его однонаправленного, последовательного и
прямолинейного движения: «Здесь словно сомкнуты прошлое, настоящее и будущее, а
причина и следствие свободно меняются местами».171
Подытожим тем, что, человек, который видит целостно, - а в трудах
В.Кожинова, реализующих такой метод, это выглядит как осознание своего единства
с человечеством и стремление практически осуществить его, - говоря словами
критика, «сохраняет свои высшие возможности, свою истинную сущность, свой
прекрасный облик».172
Условно назовём верой А.Блока то, в чём предстоит ещё разобраться. Ответ
на вопрос о вере всегда должен стоять во главе угла при оценке личности и
творчества. Но, учитывая сложность вопроса, количество разнонаправленного,
противоречивого материала, только сейчас позволим себе приблизиться к нему
вплотную.
Когда мы говорили о концепциях
бытия, любви и творчества, в лирике А.Блока, то уже, хотя и опосредованно,
касались проблемы веры, потому что она определяет мировоззренческую позицию.
Бытие-смерть, любовь-убийство и творчество-проклятие обещают безрадостную
картину - декаданс представлен как тип мышления, как форма существования.
Но поэт и человек, А.Блок не может быть воспринят нами однопланово,
только негативно или только позитивно. Внутренние борения и метания всегда
оставляют надежду на лучший исход.
Прежде чем обратиться к лирике, попытаемся выявить истоки, найти ключ к
пониманию веры А.Блока. В биографии поэта есть интересный момент:
формирование мировоззрения и литературного вкуса А.Блока происходило в семье его
матери, где "любили и понимали слово, (...) господствовали, в общем, старинные
понятия о литературных ценностях и идеалах", отдавали дань красноречию и музыке.
"Семья моей матери причастна к литературе и к науке,"173- писал сам А.Блок.
"Первым вдохновителем" был Жуковский (затем и Полонский, Майков, Фет).
Иными словами, достаточно ясно
видно, что воспитание поэта носило светский характер. Детство А.Блока было
лишено того духа национальной культуры, откуда он смог бы почерпнуть истинную
религиозность, понять богатство Православия. Семью поэта отличала высокая
образованность, знание языков, но это была типичная дворянская
интеллигентская семья. Первый религиозный опыт пришёл только в связи с "острыми
мистическими и романтическими переживаниями"174. Поэт хорошо понимал отличие
религии от мистики, и свои мысли по этому поводу изложил в уже
упомянутой статье "Религия и мистика". Он признавал, да и мы это видим, что
мистика может стать одним из путей к религии, но она не есть религиозность, она
- тип воображения и отнюдь не всегда гарантирует божественность.
Поиск «знаков» надёжно
закрепляет поэта в мистике. Это и есть более всего интересующее его, пугающее и
манящее одновременно. На протяжении дневниковых записей мы постоянно убеждаемся
в мистической настроенности и мистической восприимчивости А.Блока. Попытка
сделать мистику объектом исследования, поиск в ней мифологических начал не
приводит к выраженным результатам. Но прочно живут в душе поэта мистические
страхи: «Шорох дождя не всегда обыкновенен. Странно пищало под полом. Собака
беспокоится. Что-то есть, что-то есть. В зеркале, однако, ещё ничего не видно,
но кто-то ходил по дому» (26 марта, 1902 года), «…Вечером напали страхи» (17
октября, 1911 года), «…Ночью – кошмар, кричу» (4 марта, 1912 года). То же
отражено в лирике («Я просыпался и всходил», 1902, 1, с. 219, «Возвратилась в
полночь. До утра…», 1903, 1, с. 292, «Песенка», 1905, 2, с. 166, «Милый друг, в
этом тихом доме», 1913, 3, с. 286 и другие).
Тяжесть этих кошмаров
усугублялась тем, «что кто-то ждал на перепутьи последних страшных слов»
(«Пытался сердцем отдохнуть я», 1, с. 211), от странной предопределённости этого
«служения» мистике. Как потом у С.Есенина в «Чёрном человеке», в зеркале должен
появиться пришелец, требующий ответа:
Но в день последний, в час бездонный,
Нарушив всяческий закон,
Он встанет, призрак беззаконный,
Зеркальной гладью отражён.
А.Блок предрёк себе страшный жребий.
Как уже было упомянуто, наряду
с лирическим героем в творчестве фигурирует двойник («Никто не умирал, никто не
кончил жить», 1903, 1, с. 527, «Двойник», 1903, 1, с. 287, «Пристал ко мне нищий
дурак», 1913, 3, с. 50, и другие). Из стихотворений «Явился он на стройном
бале» (1902, 1, с. 227), «Потемнели, поблёкли залы» (1903, 1, с. 263), «Все
кричали у круглых столов» (1902, 1, с. 252) ведущих к пьесе «Балаганчик», можно
сделать вывод о тяготении и противостоянии, о двойничестве образов
Арлекино и Пьеро. А.Блоку оказываются близки оба этих героя, и как поэт-актёр он
надевает маску и костюм:
Я надел разноцветные перья…
1902 («Я надел разноцветные перья», 1, с. 242)
Образ диковинной яркой птицы переходит в эпатажного Арлекина:
Я был весь в пёстрых лоскутьях,
Белый, красный, в безобразной маске.
Хохотал и кривлялся на распутьях,
И рассказывал шуточные сказки.
1903 («Я был весь в пёстрых лоскутьях», 1, с. 277)
в то время как в стихотворениях «Зимний ветер играет терновником» (1903, 1, с.
266), «Явился он на стройном бале» (1902, 1, с. 227), «Сердито волновались нивы»
(1903, 1, с. 367), в пьесе «Балаганчик» главный
герой – Пьеро. Мы узнаём его, если он не назван, по стереотипным ситуациям,
взятым из пьесы.
«Я никогда не рядил моих героев
в шутовское платье! Они без моего ведома разыгрывают какую-то старую легенду!
(4, с. 14) – читаем слова «снимающего с себя всякую ответственность» (4, с. 14)
автора из «Балаганчика», - Надо мной издеваются!» И дневник поэта начинается со
слов о раздвоении сознания: «Я раздвоился. И вот жду сознающий на опушке, а –
другой – совершаю в далёких полях заветное дело».175 Блок – сознающий
созерцатель духом и разумом борется с «убийцей-двойником», с Блоком –
модернистом и лицедеем.
По словам поэта, модернизм –
загадка, готовая преобразиться и в Бога, и в дьявола. Ждущим её разрешения всё
равно, что выйдет, Бог или дьявол, ведь источник всего – Бог. Так и символизм
воспринимался многими, и самим А.Блоком, как «искусство пределов», в котором
заключены «две бездны». Порывом к вечному пределу будут мысли поэта о
самоубийстве, которые можно отметить и в лирике, не относящейся к стихам о
главной героине:
Я закрою голову белым,
Закричу и кинусь в поток.
И всплывёт, качнётся над телом
Благовонный, речной цветок.
1902 («Дома растут, как желанья», 1, с. 238)
Всё-таки главная тема русской
литературы – религиозная – к такому выводу приходит А.Блок. Чистое искусство
абсурдно и, обретая смысл, оно переходит в религию. Желая наполнить смыслом своё
творчество, поэт равняется, как ему кажется, на самое высокое: «Чем дольше живу,
тем больше научаюсь ждать настоящего звона большого колокола».176 Подмечая в
Д.Мережковском «тонкое хлыстовство», А.Блок соглашается с идеями этого
«талантливейшего господина»177: «Вижу и понимая, что надо поберечь свою
плоть».178 С другой стороны одолевает поучениями Н.Клюев, напоминающий, по сути,
переодетого Мережковского. «Сомневаюсь о Мережковском, Клюеве, обо всём»179, «Я
пою в каком-то хору, из которого не уйду»180 - пишет Блок.
Сижу за ширмой. У меня
Такие крохотные ножки...
Такие ручки у меня,
Такое тёмное окошко...
1903 («Сижу за ширмой. У меня…», 1, с. 294)
Не принимая Канта, А.Блок стремился к той актуальной, как ему казалось, "живой
струе", которая находилась за пределами рационального (в данном случае,
человеческого) мира. На самом деле это была гремучая смесь мистики и геометрии
абстрактных построений, преподнесённая эпохой как вершина духовности
человеческого бытия. Подметим ещё одну особенность. Мятущийся герой Блока
повествует:
И полный страха неземного,
Горю Поэзии огнём.
1899 («Сама судьба мне завещала», 1, с. 21)
Во всех заглавных буквах слов Поэзия, Красота и других видится нам переход за
метку, определяющую степень поклонения им. Не будучи врагами ни красоты, ни
поэзии, позволим заметить, что даже сейчас в России самой массовой религией
является язычество, как ни парадоксально. Об этом свидетельствует и наш
современник диакон Андрей Кураев в книге "Соблазн неоязычества". Апостол Павел
называл язычество "служением твари вместо Творца"(1:25). Продолжим словами
А.Кураева: "Язычество есть там, где человек застревает в инстанциях, находящихся
между Творцом и человеком. Язычник - это человек, с религиозным энтузиазмом
доверившийся ... миру. Это человек, принявший временную остановку за конечную
цель"181.
Подобные заблуждения
подстерегли А.Блока. В его лирике можно встретить красноречивые примеры:
«Глубинная книга» («Царица смотрела заставки», 1902, 1, с. 249),
«чертенята и карлики», «полевой Христос» (1905, 2, с. 20), «болотный попик»,
«чертенята бесноватые» («Болотный попик», 1905, 2, с. 14), «твари весенние», «чортики»
(«Твари весенние», 1905, 2, с. 12), «русалка больная» («Осень поздняя. Небо
открытое…», 1905, 2, с. 22), «нимфа хохочет» («Эхо», 1905, 2, с. 23) и другие.
Название цикла «Пузыри земли», из которого взято большинство примеров, также
свидетельствует о языческих наклонностях.
Хотелось бы верить в то, что
это всего лишь «милая народная этнография»182.
Мы могли бы говорить о "буддийских настроениях" в поэзии А.Блока, чувствующихся,
к примеру, в строке:
Мы всюду. Мы нигде.
1902 («Мы всюду. Мы нигде», 1, с. 247)
А стихотворение "Слабеет жизни гул упорный..."(1909, 3, с. 103) являет собой
размышление о буддийской формуле реинкарнации. Но, ввиду отсутствия в буддизме
понятий Бог и дьявол, мы отнесём найденные случаи не к закономерным, а к
единичным явлениям. Часто повторяются в лирике мотивы, навеянные христианскими
традициями, где, в отличие от мировоззрения поэта, отчётливо противостоят друг
другу две кардинальные фигуры. Оба с мечом, оба представляют карающую,
преследующую силу. Между ними, как между двух огней, мечется лирический герой
А.Блока. Если Бог - «Неведомый» («Неведомому Богу», 1899, 1, с. 28), "громоносный
чудодей" в небесном "страшном чертоге" («Напрасно я боролся с Богом», 1900, 1,
с. 347), «Строгий Отец» («Я в четырёх стенах – убитый», 1906, 2, с. 197), то
дьявол - часто не назван, скрывается за расплывчатым "кто-то" или "он":
Явился он на стройном бале...
1902 («Явился он на стройном бале», 1, с. 227)
Теперь не может быть и речи,
Что не одни мы здесь идём,
Что Кто-то задувает свечи.
1902 («Мы всюду. Мы нигде», 1, с. 247)
Кто-то косматый, кривой и рогатый...
. . . . . .
. . . . . . .
. . .
Кто-то зовёт серебристой трубой.
Кто-то бежит озарённой дорогой.
1903 («Плачет ребёнок. Под лунным серпом...», 1, с. 306)
И той же тропою,
С мечом на плече,
Идёт он за мною
В туманном плаще.
1908 («Старинные розы», 3, с. 171)
Есть случаи, в которых трудно понять и остаётся только догадываться, кто
же на самом деле "Неведомый Хранитель" А.Блока:
Кто-то близкий тихо входит,
Встал и дышит у плеча.
1902 («У окна не ветер бродит», 1, с. 495)
Поэт спрашивает сам себя, будто бы боится признать до конца, что это дьявол,
"туманный плащ" скрывает своего хозяина:
Кто там встанет с мёртвым глазом
И серебряным мечом?
Невидимкам черномазым
Кто там будет трубачом ?
1905 («Вот на тучах тяжёлых», 2, с. 60)
С поразительной закономерностью поэт соединяет любовь и ненависть, страстность и
аскетизм, проклятие и святость. Для него жизнь немыслима в существовании
какой-либо одной стороны. Бытие - как река, заключённая между двух
противоположных берегов. Нам представляется это сомнительным, потому что здесь
мы сталкиваемся с известным Православным догматом: субстантивно только добро,
зло же, как таковое, субстанции не имеет. А, следуя мыслью за А.Блоком, можно
вообще прийти к выводу, что Бог и дьявол - две стороны одного.
Импонировал поэту образ бойца. А.Блок часто называл лирического героя "бойцом",
"рыцарем", "рыцарем тёмным" («Поэма», 1898, 1, с. 374, «Война горит неукротимо»,
1902, 1, с. 354 и другие). Агрессивные настроения века соответствовали
психологии поэта, воспевшего "союз любовный Добра, Меча и красоты" («После
битвы», 1900, 1, с. 463). "Я - меч..." («Я – меч, заостренный с обеих
сторон», 1903, 1, с. 286) - говорит герой. В стихотворении «Боец» читаем:
Я облачился перед битвой
В доспехи чёрного слуги.
Вам не спасти себя молитвой,
Остервенелые враги.
Клинок мой дьяволом отточен,
Вам на погибель, вам на зло!
1902 (1, с. 514)
и видим теперь, каким, точнее "чьим" бойцом выступает герой, что за доспехи он
надел, видим охватившую его жгучую ненависть к врагам. Вспоминаем слова из
Нагорной проповеди Иисуса Христа: "Я говорю вам: любите врагов ваших,
благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за
обижающих вас и гонящих вас" (Матф.: 5:44). Боец проклинает врагов сам...
Страшно представить совпадение
лирического героя с автором. Даже в литературном произведении мысль о
собственном служении дьяволу кажется шокирующей и неприемлемой ни в каком виде.
По отношению к Богу мы сталкиваемся с тем же воинственным типом героя:
Я и сам
Собираюсь бросить злобный вызов
Небесам.
1908 («Ночь – как ночь, и улица пустынна», 3, с. 68)
Отчётливо осознавая свою причастность к судьбе России, А.Блок переосмысливает
слова Н.Гоголя: "Как полюбить братьев? Как полюбить людей?... Как сделать это?
Поблагодарите Бога прежде всего за то, что вы - русский. Для русского теперь
открывается этот путь, и этот путь - есть сама Россия. Если только русский
возлюбит Россию, - возлюбит и всё, что ни есть в России. К этой любви нас ведёт
теперь сам Бог" («Народ и интеллигенция», 1908, 5, с. 318). Кажется,
их колоссальнейшая значимость прочувствована поэтом, от готов взять на себя
крест ответственности за злодеяния революции (сравним со словами Р.Гуля, автора
"Ледяного похода": "... всё это плохо, но не надо отстраняться, надо взять на
себя всю тяжесть реальности, надо взять на себя даже грех убийства, если
понадобиться, действовать до конца"183).
Перепады в осознании себя то маленькой «инфузорией», ничего не понимающей, не
умеющей жить, то личностью (с 1917 года), не хотящей «быть вне политики»,
замыкаться в эстетизм и индивидуализм», приведут к таким высказываниям: «Скепсис
– суть жизни, но та ли будет суть смерти?»184 И А.Блок определяет суть
жизни скепсисом, видя путь передачи истины людям через цинизм: «Чтобы что-то
сказать людям, я бы пошёл на цинизм. Надо надуть обманутых».185 В поэме
«Двенадцать» мы видим осуществление этого тезиса.
Поэт не был демотеистом, как это часто встречается в среде "народолюбцев
без народа", и считал, что народ - не ласковое море, это "бешеная тройка",
"грабежи" и "пули в святую Русь». Мы сталкиваемся с моральным непротивлением,
даже попущением силам "стихии". Благословляя "чёрную злобу, святую злобу", автор
поэмы "Двенадцать" открывал путь злодеям-убийцам и кровопролитию. Это называется
гуманизмом для определённой части общества, гуманизмом, морально ограниченным,
не совпадающим с Православным христианским гуманизмом.
Так приходит мысль, что и за
Россией Блока стоит та же ложная "софийность", которая закрыла тенью разрушения
и богоборчества истинный облик Руси, освящённый настоящей Премудростью. Молитвы,
хвалебные возгласы "к Ней" - частое явление в лирике А.Блока. Героиня
количеством отпущенных ей эмоций затмила светлый облик Христа. И это больше, чем
художественное преувеличение. Служение поэта определено:
О легендах, о сказках, о мигах:
Я искал до скончания дней
В запылённых, зачитанных книгах
Сокровенную сказку о Ней.
1902 («О легендах, о сказках, о мигах», 1, с. 521)
Возгласы, обращённые к героине:
И вот - Она, и к Ней - моя Осанна...
1902 («Я их хранил в приделе Иоанна», 1, с. 239)
Тебе, Тебе, с иного света,
Мой Друг, мой Ангел, мой Закон!
1902 («Тебе, Тебе, с иного света», 1, с. 515)
Ищу небывалых распятий.
Молюсь небывалой богине...
1902 («Блаженный, забытый в пустыне»,
1, с. 363)
Перед Тобой Одной отвечу
За то, что всю жизнь молчал.
1903 («Я к людям не выйду навстречу», 1, с. 260)
Да святится Имя Твое!
1905 («Ты в поля отошла без возврата», 2, с. 7)
свидетельствуют о подмене Бога богиней. Неоднократно Блок сам открыто говорит о
"новом крещении", приводящем к духовной и душевной гибели:
И гордость нового крещенья
Мне сердце обратила в лёд.
1907 («Второе крещенье», 2, с. 216)
Стихотворение "Второе крещение" поистине ужасает. Поэт предстаёт как пассивное
начало в руках тёмных сил. Он нисколько не противится такому нашествию, скорее
наоборот, его "сердце радо" этому. Новая вера А.Блока, кажется, подготавливает
фатальный исход:
Крещеньем третьим будет - Смерть.
По отрывкам из писем поэта мы
можем проследить линию духовного спада: "Ещё не чувствую Христа. Чувствую Её.
Христа иногда только понимаю"(А.Белому, август, 1903 г.).
Летом 1905 г. к Е.П.Иванову: "Я дальше, чем когда-нибудь от религий, ...
никогда не приму Христа".
В письме матери 1908 г.: "Я только что отошёл. Эти два больших христианских
праздника (Рождество и Пасха) всё больше унижают меня, как будто и в самом деле
происходит что-то такое, чему я глубоко враждебен".
Более поздние дневниковые записи свидетельствуют о не переменившемся отношении:
"Я иногда сам глубоко ненавижу этот женственный призрак" (Дневник, 10 марта,
1918 г.); "Религия - грязь (попы и пр.)" (февраль, 1918 г.).
Поэт шёл в ногу со временем,
эпоха же категорически отвергала все проявления и формы жизни "старого мира", в
том числе, религиозные устои. Искренне хотел А.Блок воплотить в жизнь слова
Н.Гоголя, но вся любовь к России, лишённая основы, на почве ложной идеи не
находила себе применения, становилась бессмысленной. Почувствовал поэт это
поздно, когда отравленный воздух проник глубоко во всё его существо. В лирике
чаще начинают появляться выражения "развенчанная тень" («Своими горькими
слезами», 1908, 2, с. 293) "не царица" («Ну что же? Устало заломлены слабые
руки», 1914, 3, с. 46) и тому подобные. В письме к матери в конце
оказывается постоянная приписка: "Господь с тобой". Слова Гоголя наполняются
своим первообразным смыслом. Но был ли это прежний Александр Блок? Приведём
воспоминание К.Чуковского: "Передо мною сидел не Блок, а какой-то другой
человек, совсем другой, даже отдалённо не похожий на Блока. Жёсткий обглоданный,
с пустыми глазами, как будто паутиной покрытый, Даже волосы, даже уши стали
другие".186 Чуковский, сопровождавший поэта в Москву 1 мая 1921 года, едва не
вскрикнул тогда, нечаянно подняв глаза на А.Блока. 26 мая этого же года поэт
напишет в письме к Чуковскому: "Итак, "здравствуем и посейчас" сказать уже
нельзя: слопала-таки поганая, гугнивая родимая матушка Россия, как чушка своего
поросёнка."187
Но не родимая матушка Россия
"слопала" Блока, а та, новая, лживую "Софию" которой, выросшую из
розенкрейцерства, масонства, хлыстовства и прочих явлений антинационального
характера, он воспел, та новая страна, которая долго жила потом без креста.
Переход из мистики в религию для А.Блока не успел осуществиться. Так гибельная,
стихийная вера поэта пришла к своему логическому завершению.
* * *
* *
Поэтика ранних стихов А.Блока
характеризуется большей семантической отягчённостью, "густотой", при этом
оставаясь, однако, практически неощутимой как словесно-звуковой материал. На
примере ранней лирики поэта мы замечаем превосходство специфически возвышенной
лексики русского поэтического языка. Ритмика стиха отличается плавностью и
музыкальностью. И, хотя степень насыщенности текста смыслом очень велика,
отсутствуют затруднённость, прерывистость. Вся смысловая сгущённость слов
укладывается в легко движущуюся музыкальную речь.
Стихотворение "Пусть светит месяц - ночь темна" построено на приёме антитезы,
его с двух сторон сжимают "тиски" противостоящих друг другу утверждений.
Антитеза раскрывается последовательно, постепенно расширяясь синтаксически:
сначала противопоставлены нераспространённые предложения:
+
-
Пусть светит месяц - ночь темна.
затем она разворачивается в распространённые, конкретизирующие "свет"+ и "тьму"-
:
+Пусть жизнь приносит людям счастье, -
-
В моей душе любви весна
Не сменит бурного ненастья.
В данном случае "отрицательная" часть антитезы несёт в себе инверсированное
подлежащее "весна", что позволяет сделать акцент на слове "любви" и, тем самым,
вычленить его из фразового потока, передав часть смысловой нагрузки в
противопоставлении "весна" - "ненастье".
Ночь распростёрлась надо мной
И отвечает мёртвым взглядом
На тусклый взор души больной,
Облитой острым сладким ядом,
И тщетно, страсти затая,
В холодной мгле
передрассветной
Среди толпы блуждаю я
С одной лишь думою заветной...-
далее по тексту идёт усугубление более устойчивого отрицательного утверждения.
Нагнетание смысла поддерживается обилием эпитетов, сравнений и метафор. Запятые,
к ним относящиеся, несколько замедляют общий темп речи. Расширяет подтекст,
обостряя трагизм, подбор слов с высокой эмоционально-экспрессивой окрашенностью:
"одной лишь", "заветной" - подчёркивает исключительность явления и концентрацию
на нём одном, боязнь потерять это единственное;
"распростёрлась надо мной" - говорит о всеобъемлемости и вездесущности тьмы, о
беззащитности перед ней героя, о том, что спрятаться больше некуда;
"отвечает мёртвым взглядом" - герой слышит в ответ ледяное молчание и, поднимая
к тьме свой "тусклый взор души больной", встречает лишь "мёртвый взгляд",
заставляющий похолодеть;
"острый, сладкий яд" - говорит нам об игре со смертью, и о той зловещей
лёгкости, с которой можно её принять, "острую", "сладкую", возможно, ещё о том,
что герой сделал свой шаг, упиваясь этим и бравируя.
Попутно встречаемая антитеза "страсти" - "холодная мгла" также указывает на
аффектированность чувств. И завершается стихотворение той же строфой. В этом
видим мы неизбежность, неизменность, передачу состояния, заключающегося в словах
"и тщетно... блуждаю я". Знакомый приём инверсии выделяет "блуждаю", несущее
смысл бесцельности и бесполезности. Как прекрасный образец звукописи в данном
стихотворении можно представить следующий фрагмент: "люб - ви - ве - сна - не -
сме - нит - бур - ного - нена - стья".
Кольцевая композиция - отличительная черта многих ранних произведений А.Блока
("Я стар душой. Какой-то жребий чёрный", 1899, 1, с.22, "Дышит утро в окошко
твоё", 1899, 1, с. 25, "Завтра с первым лучом", 1900, 1, с. 70 и другие), часты
обращения "мой друг", "милый друг", "мой друг желанный". Выше мы говорили
об огромном значении снов для поэта. Со слов "Мне снилось" начинаются четыре
стихотворения (1, с.12, 1, с. 14, 1, с. 27, 3, с. 416), есть и "Сон" (3, с.
134), "Снилось мне" (3, с. 397), "Сны" (3, с. 226, 1, с. 168, 1, с. 164).
Интуитивная, эмоциональная поэзия Блока полна восклицаний, риторических
вопросов и утверждений, доходящих до крайности в своей категоричности:
И никогда не встрепенётся...
("Ты много жил, я больше пел...", 1, с. 5 )
Но это счастье невозможно,
Как невозможны все мечты.
("Прости. Я холодность заметил", 1, с. 517)
и другие. Побудительность выражается столь же категорично, даже здесь могла
проходить антитеза, как в стихотворении "Моей матери":
"посмотри" - "полно смотреть!"
( 1, с. 7)
В качестве усилительных средств выступают синтаксические повторы:
Полно смотреть в это звёздное море,
Полно стремиться к холодной луне!
Мало ли счастья в житейском просторе?
Мало ли жару в сердечном огне?
(1, с. 7)
Стоит отметить некоторые устойчивые смысловые и стилевые тенденции от 1898 к
1906 году, то есть ведущие из ранней лирики к "Балаганчику". Стихотворение "Мне
снилась снова ты, в цветах, на шумной сцене" (1898, 1, с. 14) являет собой
"Балаганчик" в миниатюре; несмотря на то, что реальная пьеса вызвала шквал
негодования, все восходящие к ней лирические произведения остались без внимания.
На первый взгляд, стихотворение "Мне снилась..." обращает нас к героям трагедии
Шекспира: "Но ты, Офелия, смотрела на Гамлета..." Возможно, что первоначальная
редакция и подразумевала такой смысл, затем же автор убрал эпиграф из Шекспира и
изменил последнюю строфу, которая, в изменённом виде и содержит разгадку в двух
строчках:
А я стоял в твоём благоуханьи,
С цветами на груди, на голове, в руках...
Черты несчастного Пьеро, грустного шута, с его неразделённой любовью, сквозят в
этих словах. Подтверждает облик обиженного паяца сочетание "бедный поэт" и
любовь с оттенком театрального эффекта: "А розы сыпались на бедного поэта".
Красивый трагизм и смерть героини переводят сюжет в плоскость сценического
(балаганного) представления. Героиня, впрочем, просматривается не так
отчётливо, но характеристика её антиномическим "безумная, как страсть,
спокойная, как сон" вполне соответствует Бледной Подруге - Коломбине из
"Балаганчика", совпадают также неземная красота и равнодушный ("смотрела на
Гамлета Без счастья, без любви") взгляд: "О, в очах пустота!" ("Балаганчик", 4,
с. 11), "Равнодушный взор спокойных глаз" ("Балаганчик", 4, с. 12).
В 1902 году А.Блок напишет ещё один мини-"Балаганчик": "Я ждал под окнами в
тени" (1, с. 521), в котором возлюбленная счастлива с другим, а лирическому
герою, "готовому гибнуть и смеяться", достаётся жалкий финал ("Был я жалок"):
И замер я в моей тени,
Раздавлен тайной серой скуки.
Как и в финале пьесы, с "одним только Пьеро, который беспомощно лежит на пустой
сцене в белом балахоне своём с красными пуговицами" (4, с. 21), герой
бездеятелен и беспомощен:
Бедняжка Пьеро, довольно лежать,
Пойди поищи невесту себе…
( 4, с. 21)
А "тонкий нож" в руке лирического героя становится "тяжёлым деревянным мечом" в
"Балаганчике" - причиной хоть и "клюквенной", но всё-таки крови.
Стилистический приём повтора фразового окончания, обладающий столь серьёзной
смысловой насыщенностью в "Балаганчике", тоже не впервые звучит у А.Блока, его
мы встречаем в стихотворении "Мы проснулись в полном забвеньи" (1902, 1, с. 525)
для передачи "рассеянного средоточия", возвышенности, внелогичности. Этот не
новый для поэзии символизма приём попал, как известно, под прицел пародии
В.Соловьёва.
Многое из того, что вошло в "Балаганчик" было подготовлено ранней лирикой поэта
в отношении стилистической манеры и образов. Сюда можно отнести и повелительные
ноты в речах героини ("Иди за мной! Настигни меня!" , 4, с. 17 и другие), и
бравурно-нелепое положение Пьеро ("Мне очень грустно. А вам смешно?", 4, с. 21)
- из этого безобидного Пьеро к 1912 году вырастут лирические герои
стихотворений "Как свершилось, как случилось" (3, с. 83) и "Художник" (3, с.
145) - и неслучайно выбранное время года зима, против которой в начале
пьесы неслучайно протестует Пьеро, отказываясь принимать её в расчёт, и все
зимние мотивы ("Вся бела, как снега", 4, с. 11, "Носи меня вьюга по улицам", 4,
с. 13, монолог героя, через который проходит зимний пейзаж: "Я бродил в морозном
тумане...", "И всю ночь по улицам снежным", "И под пляску морозных игл", 4, с.
15), давшие жизнь всего через год "Снежной маске" (1907), и маски мистиков
("Маски", 1907), и ночь, тьма в "Балаганчике" ("О, вечный ужас! Вечный
мрак!", 4, с. 13) - часто условия появления или характеристики героини в
последующей лирике ("вся ты - ночь, вся ты - тьма", ("Снежная дева", 1907, 2, с.
267)), свидетельствуют об устойчиво проводящихся впоследствии символах, живущих
в сознании автора. Поэтому ключевую в символическом отношении пьесу
следует воспринимать не как "насмешку над символизмом", коей она могла являться
во внешнем плане, с формальной стороны, а как одно из подтверждений неизменности
А.Блока своему пути тех, кто называл себя символистами.
Начиная с 1909 года лирика А.Блока приобретает относительную простоту.
Происходит не утрата символа, а избавление от прихотливой образности, появляется
сжатый оборот, экспрессия глаголов, повышается уровень обобщения, появляются
приёмы сведения воедино различных пространственных и временных точек,
конкретизированный пейзаж, внутренний конфликт стихотворения приобретает больший
масштаб.
Стихотворение "Осенний день" (1909, 3, с. 257) рисует уже не типичный для
раннего Блока пейзаж: "жнивье", "сельская церковь", "овин, расстелет низкий дым"
и т. д. Штрихи к пейзажу находят удивительное совмещение возвышенного в
авторской характеристике природы ("Осенний день высок и тих") со звуковым
фоном, на первый взгляд, дисгармоничным и вообще не эстетическим:
...ворон глухо
Зовёт товарищей своих,
Да кашляет старуха.
Высокое и чистое риторическое вопрошение завершает "Осенний день", это
"изливается душа", облетая мыслью пространство большее, чем описано в первой
строфе стихотворения:
О, нищая моя страна,
Что ты для сердца значишь?
О, бедная моя жена,
О чём ты горько плачешь?
А.Блок окончательно постарел в 30 лет. Мы ясно видим это в "Посещении" (1910, 3,
с. 262):
Старый дом мой пронизан метелью,
И остыл одинокий очаг.
Душа поэта "для видений ослепла", всё, что осталось ему - "страшная память". Ещё
тревожат сны ("Снится - снова я мальчик, и снова любовник", 3, с. 265), уже иные
- об утрате. А наяву обретённая, чаще вырастает в стихах Россия, в монастырских
крестах, со звоном колокольным, со свечами и ладаном ("Ветер стих, и слава
заревая", 1914, 3, с. 269 и другие). В "Последнем напутствии" мы замечаем
смысловое совпадение героини с родиной, реализующееся наиболее удачно. "Всё, что
мучило когда-то", уходит на задний план, неважное и не главное в жизни; зато
появляется твёрдое и неизменное (как выяснится, пока неизменное), дающее опору
поэту:
И опять - коварство, слава,
Злато, лесть, всему венец -
Человеческая глупость,
Безысходна, величава,
Безысходна... Что ж, конец?
Нет...ещё леса, поляны
И просёлки, и шоссе,
Наша русская дорога,
Наши русские туманы,
Наши шелесты в овсе...
( 1914, 3, с. 273)
Ещё более привлекательным образцом "песни о родине", о любви к ней, служит
написанный ранее (1908) цикл "На поле Куликовом". Что потом приведёт А.Блока к
"Скифам" (1918) однозначно ответить трудно.
В 1918 году появятся «Двенадцать» и «Скифы», имеющие, на первый взгляд, не
много общего с мистикой. Но созданы они именно под влиянием того мистического,
толкающего на гибель, уводящего от родины. Новая психология А.Блока,
трансформировавшаяся из несостоявшегося перехода в религию, отчетливо проступает
в поздних произведениях. Глубоко мистическая финальная сцена «Двенадцати», по
словам П.Флоренского, была «бесовидением в метель».188 Как нам кажется, это
объяснение выглядит наиболее правдоподобно на фоне написанных циклов «Снежная
маска», «Фаина», где явление демонической героини сопровождают вьюга и снежный
вихрь.
В конечном итоге с поэтом остаётся именно мистическое, бережно и трепетно
хранимое. Мы можем сравнить А.Блока с Н.Клюевым в чувствительности к абстрактным
и неосязаемым для обычного человека вещам. Утончённость (истощённость?) психики
Блока позволяет слышать ему шёпот весны («Так. Буря этих лет прошла», 1909, 3,
с, с. 92), воспринимать её как нечто, хоть и неосязаемое, но и не бесплотное:
И я целую богомольно
Её невидимую ткань...
В этом стихотворении автор соединяет «невидимую ткань весны» и «сырую, чёрную
борозду» с «плетущимся» по ней мужиком. Восприятие «мира духов» не только не
исчезало, но и обострялась от созерцания «живой жизни», так влекущей
поэта. Незадолго до смерти Блок увидит суровый «страшный мир», совмещающий в
себе два плана реальности. Сейчас же:
Туда, туда, смиренный, ниже, -
Оттуда зримей мир иной...-
1911 («Да. Так диктует вдохновенье», 3, с. 39) -
реальность должна быть самой шокирующей, вызывающей «правый гнев»,
ненависть. Для А.Блока эти правила вырастают в целую доктрину, как будто бы не
он сам, а кто-то, жестокий и неумолимый, диктует ему. Повелительная форма
стихотворения «Да. Так диктует вдохновенье» подчёркивает приходящий характер
указаний - по манию вдохновения; они столь убедительны, что сомнений в
исполнении их лирическим героем очень мало: «дай гневу правому созреть», «лживой
жизни этой Румяна жирные сотри!» Так в презрении к «этому свету», «и сгорала
она, та душа» («Ты твердишь, что я холоден, замкнут и сух», 1916, 3, с. 157),
отвергая настоящее, используя его для зрения мира иного.
Укрепляя и развивая в себе прозорливость, А.Блок нередко писал стихи (и не
только стихи) к самому себе от неких третьих лиц. Таково «внушение» из дневника
поэта (декабрь - январь, 1902, с. 39), планирующее самоубийство («Реши обдуманно
заранее, что тебе нужно умереть. Приготовь револьвер или верёвку (!?). Назначь
день! (...) Выкидывай штуки, говори странные вещи. (...) Мы не помешаем тебе и
будем наблюдать за тобой. Если ошибёшься, нам будет очень смешно, ты же будешь
очень жалок»), таково стихотворение «Ты в комнате один сидишь» (3, с. 76),
«Голоса» (1, с. 518), «Голоса» (1, с. 502) и другие.
Однако следует сделать ряд оговорок, относящихся к различным исповедям и
интимным дневникам, на что обращает внимание психолингвист Э.Цветков.189 По
мнению исследователя, подобные варианты исповедальной практики грешат
недостатками – неполной откровенностью и некоторой долей артистизма.
Исповедующийся, с одной стороны, исповедуется, а с другой, всё же смотрит на
себя со стороны – как он при этом выглядит и достаточно ли эффектно преподносит
свои внутренние кошмары. Таковы, например, излияния Жан-Жака Руссо, которые,
несмотря на свою оголённую, доходящую до эксгибиционизма, натуралистичность, всё
же насквозь литературны. Таким образом, кающийся, как правило, кается лишь
наполовину. Вторая половина его «Я» наблюдает за тем, как он это делает. Любой
дневник, сколь бы интимным и тайным он не был, всё равно ведётся с
бессознательной оглядкой на потенциального читателя. И большинство владельцев
дневников в глубине души надеются, что подобный читатель каким-нибудь образом
появится.
Иногда, как в случае с А.Блоком, расслоение сознания пишущего может произойти на
более раннем этапе – ещё до встречи с возможным читателем, - который станет уже
третьей составляющей такого специфического камерного полилога.
Пишет А.Блок и от лица духов, в первоначальной редакции «маленьких эльфов» («Ты
у камина, склонив седины», 1, с. 298), а в жизни моего приятеля» от лица чертей
и смерти («Говорят черти», «Говорит смерть»), называя приятелем самого
себя.
Медиумизм, естественно, не укреплял стремление к жизни. Тема безумия проходит
как через раннюю, так и через позднюю лирику. Сначала безумными названы город и
театр («...Город шумный... Здесь всё так тихо, там безумно», 1, с. 13), затем к
помешательству приближается лирический герой («всё найду, когда сойду с ума», 1,
с. 67), потом весь «этот свет» с героем вместе. Отчасти такая психология
зарождается ещё в детстве поэта, и линию её развития мы можем проследить
опять-таки через «Балаганчик». Жанр «несбывшегося романтизма», в котором бунт
героя перерастает в задумчивую игру на дудочке и оказывается «как бы
ненастоящим», воплощается в словах председателя: «Наш бедный друг сошёл с ума от
страха» (4, с.13). Пьеро соглашается с предложением председателя уйти, и будто
бы уходит, но в итоге так и остаётся «лежать на сцене». Этот же стереотип
поведения отражён в лирике, в стихотворениях, где соединены тема города и
«знаков мира иного». Герой, ощущая неведомое, должен был бы выйти за пределы
всякого определённого пространства, тем более, шумного города, рушащего
уединённое созерцание, но он остаётся на сцене, превращая себя в безумца:
Среди гостей ходил я в чёрном фраке,
Я руки жал. Я улыбаясь, знал:
Пробьют часы. Мне будут делать знаки.
Поймут, что я кого-то увидал.
1903 («Среди гостей ходил я в чёрном фраке...», 1, с. 307)
...Я не мог площадей перейти...
А оттуда взывало: «За нами!
Раздавалось: «Безумный! Прости!»
1903 («Мне гадалка со старым лицом», 1, с. 305)
Во многих стихах городской пейзаж, следующий за «неземным» явлением, взят в
скобки, как обычная деталь, приведённая для большей точности описания, лёгкий
штрих:
Из хрустального тумана,
Из невиданного сна
Чей-то образ, чей-то странный...
(В кабинете ресторана
За бутылкою вина).
1903 («Из хрустального тумана», 3, с. 11)
Ни сон, ни явь. Вдали, вдали
Звенело, гасло, уходило
И отделялось от земли...
И умерло. А губы пели.
Прошли часы или года...
(Лишь телеграфные звенели
На чёрном небе провода...)
1910 («Ни сон, ни явь. Вдали, вдали...», 3, с. 29)
Но именно в таком виде, взятые в скобки, «дополнения» должны быть произнесены с
другой интонацией. Так Александр Блок использует пунктуацию, как метод
приращения смысла.
Итак, обратившись к вопросу о языке и стиле поэзии А.Блока, мы можем подчеркнуть
безупречное владение формой стиха, интуитивность и мистику, отличающие
содержательную сторону. Отметим также, что приведённые стилевые особенности
объединяет тенденция жестокой нравственной борьбы Блока-поэта с Блоком-актёром в
жизни и в собственном «лирическом театре», в котором победителем, - увы - стал
«безбожник-лицедей».
Гречаник И.В. Религиозно-философские мотивы русской лирики рубежа XIX – XX
столетий: Монография. - М., 2003. – 170 С.
|
