Родственные проекты:
|
Воспоминания
ТОМ I
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
Революция и кадеты
(1905-1907)
1. ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ
Меня часто упрекали по поводу той части моих воспоминаний, которая была
напечатана в «Русских записках» 1938-1939 г.г. — и к которой я перехожу
теперь, — что я слишком много говорил там о политике и слишком мало о самом
себе. Мое извинение заключается в том, что за это время моя жизнь слишком
тесно переплелась с моей политической деятельностью, чтобы оставалось много
места для моей личной жизни. Правда, в самой области политики я мог бы
больше подчеркивать мою личную роль, чем я это сделал. Но о ней слишком
много говорили другие — и притом не всегда в смысле одобрения. Меня обвиняли
скорее в том, что я эту свою личную роль слишком подчеркивал. Могу только
сказать, что так выходило фактически, и что мое личное самолюбие никогда не
играло тут никакой роли: думаю, что те, кто знали меня ближе, с этим
согласятся.
Чувствую, однако, что в порядке исторического изложения, оглядываясь на
прошлое, я, действительно, должен пойти дальше в направлении самооценки. Те,
кто захотят сравнить мое изложение здесь с печатным текстом моих статей в
«Русских записках», вероятно, заметят эту разницу — и, быть может, будут
посылать мне теперь обратные упреки: в преувеличении моей личной роли в
событиях. Но человек, который поставил себе определенную задачу и ее в
известной степени {254} выполнил, не может, оставаясь вполне откровенным,
отказаться от объяснения фактов в порядке поставленной им цели и тем самым
слить уже не себя с событиями, а, в известной степени, события с собой.
Совпадение намерений с достижениями может считаться его личной заслугой,
несовпадение — его личной неудачей. Гордиться тут мне нечего, ибо неудач
было гораздо больше, чем заслуг — не только вследствие неблагоприятных
обстоятельств, но и по существу выбранной мною вполне сознательно роли. Но и
признавая, что цель моя оказалась неосуществима, я и теперь не поставил бы
себе никакой другой задачи.
Упреки в умолчании о личных чертах моей биографии могут, конечно, относиться
и к другой стороне моей жизни. Теперь мода на biographie romancée. И я не
могу сказать, чтобы для этого у меня не было никакого материала. Возможно,
что мое умолчание об этой стороне приведет к тому, что мой будущий биограф,
если таковой окажется, заменит факты анекдотами. Но я должен идти на этот
риск, так как в этой стороне моей жизни замешаны и другие лица. И я
принужден предоставить рассказы на эту тему чужим нескромностям.
———
Мои скитания растянулись на целые десять лет, по пяти лет по обе стороны
«рубежа столетий» (1895-1905). Эти десять лет, охватывающие тот период жизни
(30-40 лет), когда окончательно складывается личность человека и
определяется направление и характер его деятельности, — конечно, не могли
пройти для меня без серьезных перемен. По ту сторону этого промежутка прошла
моя университетская карьера, оборвалась изгнанием из Москвы моя мирная жизнь
в старой русской столице. Выброшенный сперва в русскую провинцию (Рязань),
потом в Европу (София) и, наконец, в Новый Свет, я оставил позади дружеский
кружок молодых русских историков, так мило описанный А. А. Кизеветтером, и
более широкий круг учеников и учениц, вышедших на вокзал проводить меня в
рязанское изгнание.
На прощальном обеде «Русской мысли» В. А. Гольцев пророчески пожелал мне
сделаться историком падения {255} русского самодержавия. Я не мог тогда
ожидать, что не только выполню его пожелание, но и сам, в роли политического
деятеля, в той или другой мере окажусь участником этого падения. Московские
товарищи по профессии оплакивали мой уход, видя в нем — и в обстоятельствах,
его вызвавших, «измену» нашей общей науке. Надеюсь, что в общем итоге жизни
это обвинение отпадет.
Только теперь, обращаясь воспоминанием назад, я могу определенно сказать, в
чем именно заключалась происшедшая во мне тогда перемена. Потеряв репутацию
начинающего историка, с которой я уезжал из России, я возвращался «домой» с
репутацией начинающего политического деятеля. Перемена произошла постепенно,
но она была неизбежна в моем положении. Заграницей я очутился в роли
наблюдателя политической жизни и внешней политики демократических
государств. А дома происходили события, которые требовали применения этих
наблюдений — и требовали именно от меня, так как русских наблюдателей было
очень немного. Я уже описал, как эта моя новая роль отразилась не только в
статьях нашей эмигрантской газеты «Освобождение», но и в посильной
пропаганде этого дела русского освобождения перед американскими читателями и
слушателями, в аудиториях и на митингах. Я вовсе не стремился превратиться
из историка в политика; но так вышло, ибо это стало непреложным требованием
времени. Я мог быть доволен тем, что в моем случае наблюдения над жизнью
передовых демократий соединялись с предпосылками, вынесенными из изучения
русской истории. Одни указывали цель, другие устанавливали границы возможных
достижений.
Таков был мою плюс. Мой минус заключался в том, что на это самое десятилетие
я был вычеркнут из круга наблюдателей и участников русской жизни; а она за
это время не стояла на одном месте. Новое поколение выросло и вступило в
культурную и общественную жизнь в мое отсутствие — как раз с начала моих
скитаний, с средины девяностых годов. Я оставлял позади зародыши будущих
разногласий с молодежью, как в культурной, так и в политической жизни. Я
находил, правда, в этих разногласиях, уже намечавшихся, {256} некоторое
преимущество для себя: сохранение личной независимости от преходящих
увлечений. Другие могут судить иначе.
В двух отношениях я укажу на характер этих разногласий теперь же. Я веду
культурную историю данного молодого поколения с 1892 г., когда Д. С.
Мережковский издал свой «манифест» «О причинах упадка и о новых течениях
современной русской литературы». Мне пришлось столкнуться с этими
литераторами, свергавшими «старые цепи» для «новой красоты», как раз когда
они перенесли свои упадочные настроения из литературы в политику. Таким
являлся поворот к религиозно-философскому «идеализму» в сборнике 1902 г.
(Имеется ввиду сборник «Проблемы идеализма», вышедший в 1903 г. (Прим.
ред.).), — и уже совершенно открытое нападение того же круга на политику в
сборнике «Вехи» (1908). Близкие нам люди в политике уже тогда начали
сближаться с этим «идеалистическим» течением: таковы были Струве, Бердяев,
Булгаков, Новгородцев. Враждебно относясь к «формализму» строгих
парламентарных форм, — на чем строго стояло старшее поколение, — они уже
готовились вернуться к очень старой формуле: «не учреждения, а люди», «не
политика, а мораль». Со времен Карамзина у нас эта подозрительная формула
скрывала в себе реакционные настроения. В сборнике «Вехи» группа,
объединившаяся около Струве, выступила с злобным обвинением против всей
русской интеллигенции прошлого - и настоящего, считая ее огулом виновницей
провала революции 1905 г. Группа, объединявшаяся около И. И. Петрункевича, в
особой книге разобрала эти нападки по достоинству. Но мы только еще подходим
к революции 1905 г.; к оценке деятельности различных ее участников мы
вернемся в свое время.
Другое последствие моих скитаний в десятилетие 1895-1905 г. имело для меня
более важное значение. Я имею ввиду события, происшедшие за это время среди
социалистических партий. В своей американской книге я поставил задачей
доказать историческими фактами возможность сближения русских либералов с
русскими социалистами для достижения общей цели — {257} политической
свободы. Дворянский либерализм 60 годов XIX века после введения земства и
появления свободных либеральных профессий выработал систему реальной
практической политики. С своей стороны социалисты убедились, что русский
народ — не прирожденный coциалист, и что государство не разрушится от одного
заклинания народного духа.
Государством надо овладеть; политическая реформа должна предшествовать
социальной. Мое книжное изучение истории русского революционного движения
подтвердило неизбежность этого перехода социалистов от утопии к практической
политике. Психология побежденных и разочаровавшихся
революционеров-социалистов 80-х и 90-х годов прошлого столетия шла навстречу
этому выводу.
Так, например, Александр Михайлов, ранний пионер и смертник движения, писал
к друзьям из Петропавловской крепости (и показывал на суде) в 1881 г.: «Всё
отдаленное, всё недостижимое должно быть на время отброшено.
Социалистические и федеральные идеалы должны отступить на второй план
дальнейшего будущего, а лозунгом настоящего должно стать земское
учредительное собрание при общем избирательном праве, при свободе слова,
печати и сходок». Это была и старая программа Герцена. Но и к ней
исполнительный комитет Народной Воли весной 1880 г. присоединил оговорки. Не
упоминаю уже о еще более сдержанных требованиях в знаменитом письме
исполнительного комитета к Александру III в 1881 г. В том же 1881 г.
Кравчинский, убийца Мезенцева, писал: «Социализм не стоял и не стоит
препятствием для объединения русской оппозиции; нам дороги интересы свободы
всех русских, без различия партий: мы готовы защищать ее во имя общего
внеклассового чувства гражданской солидарности, которая существует во всех
передовых странах — в тем большей степени, чем они культурнее.
В вопросе политическом, составляющем злобу дня, наша программа есть именно
программа передовой фракции русских либералов». Эти цитаты можно было бы,
насколько угодно, продолжить. Но напомню и свои личные впечатления.
Описанное здесь настроение осталось тем же, что и в 1903 г., когда я
познакомился с лондонской эмиграцией. Это были те же настроения, — отчасти и
те же люди. Во время моей {258} жизни в Удельной моим соседом был поэт
Мельшин-Якубович, член партии Народного Права, — преемницы Народной Воли;
здесь тоже политический момент («право») выдвигался вперед социального.
Первоначальный («легальный») марксизм, борясь с утопиями народничества, на
моих глазах совершал ту же эволюцию. Россия не составляет исключения в ряду
других культурных стран, — утверждал он; перед переходом к социалистическим
формам хозяйства ей предстоит этап развитого капитализма. Этот смысл имело
знаменитое приглашение Струве, которым он закончил свою дореволюционную
книгу: «Пойти на выучку к капитализму». Самым последним моим впечатлением
было соглашение конституционных и революционных партий в Париже относительно
нашей общей политической цели — уничтожения самодержавия.
И даже Ленин, «сам» Ленин присматривался тогда ко мне, как к возможному
временному (скорее «кратковременному») попутчику — по пути от «буржуазной»
революции к социалистической. По его вызову я виделся с ним в 1903 г. в
Лондоне в его убогой келье. Наша беседа перешла в спор об осуществимости его
темпа предстоящих событий, и спор оказался бесполезным. Ленин всё долбил
свое, тяжело шагая по аргументам противника. Как бы то ни было, идея
«буржуазной революции», долженствующей предшествовать социалистической, была
и у него — и осталась надолго.
Я, правда, не заметил тогда — а многого не мог и знать, — что в недрах
«российской» социал-демократии уже развивались другие идеи. Я не обратил
достаточного внимания на то, что на нашем общем парижском съезде 1905 г.
участвовали только национальные фракции социал-демократии, а «российская»
намеренно отсутствовала, оставляя себе руки свободными. Я просмотрел и
значение того факта, что уже при переходе от «Черного Передела» к (непринятой,
правда) статье в «Народной Воле», т.е. еще в первой половине 80-х годов,
Плеханов был готов заменить одну отброшенную утопию новой. Старая утопия
состояла в вере в прирожденный социализм крестьянства. Новая утопия
провозглашала замену этой фантастической роли крестьянства в революции более
опасной утопией — победы рабочего класса, как единственного фактора при
{259} введении немедленного социализма в международном масштабе во всех
цивилизованных странах мира. Я, наконец, не предвидел, что трубные звуки
предстоящей революции заставят «профессиональных» революционеров
встрепенуться и отойти от примирительных позиций. Вся внутренняя работа в
тесном кружке социал-демократов эмигрантов оставалась мне пока неизвестной.
Таково было положение, при котором я возвращался в Россию — в полной
уверенности, что несу туда примирительную миссию. Я не выбирал точно
политической позиции, на которой остановлюсь; но я считал несомненным, что
только на почве мирного соглашения «либералов» с «революционерами» революция
может удаться и достигнуть своей ближайшей цели — политической свободы. Я
думал, что занятая мною в «Освобождении» позиция окажется для этого
достаточно «левой». Я не заблуждался в степени возможности передвинуть наших
«правых» земцев налево. Но наши левые из Союза Освобождения казались мне
достаточно подготовленными и умеренными, чтобы в их среде утвердить центр
сближения всего фронта начинавшейся борьбы. Успех моей миссии, при этих
условиях, казался мне обеспеченным.
Не следует, однако, заключать отсюда, что мой оптимизм относительно
возможности соглашенной тактики партий представлялся мне единственным
условием успеха предстоявшей политической борьбы. Я отнюдь не был слеп на
другой глаз, обращенный к роли в этой борьбе правительства. Насколько в этом
отношении положение стало более трудным и сложным, мне стало ясно уже из
наблюдений из-за границы за быстрым ходом русских событий. Документальное
доказательство развития этих наблюдений я нахожу в той же своей американской
книге о «России и ее кризисе». Я собирался закончить ее сообщениями, только
что мною полученными, о радикально-либеральных постановлениях земского
съезда 6-8 (19-21) ноября и о парижском съезде оппозиционных и революционных
партий в Париже. Эти факты рисовали гармонию общего
либерально-революционного наступления на власть. Но пришлось ввести в эту
гармонию резкие диссонансы в виде рассказа о «Красном Воскресенье»,
истолкованном как {260} первое народное восстание, хотя и разбитое властью,
но чреватое дальнейшими последствиями. Я уже говорил в тексте книги о
чрезвычайной трудности, даже для «опытного и авторитетного политика»,
определить, в виду передвижки влево общего антиправительственного фронта, ту
минимальную политическую программу, которая еще могла бы «спасти положение»
и «удовлетворить общественное мнение». А уезжая из Америки и исправляя
последние корректуры, — я счел необходимым к этим фразам текста прибавить
следующее примечание: «Эти строки были написаны до зимних осложнений
1904-1905 гг. Теперь никакой отдельный государственный деятель спасти
положение не может. Слово принадлежит представителям народа». Тут уже
вырисовывались, в предчувствии событий конца 1905 и начала 1906 г., роли
Витте и Думы.
Я должен сделать еще одну личную оговорку относительно того, чего я не
предвидел относительно перемены моей собственной роли. Это — та перемена,
которая случается с каждым, кто меняет рабочий кабинет на общественную
арену. С этим связан рост известности, возбуждение ожиданий от нового лица,
— ожиданий самых разнообразных и противоположных. И индивидуальное лицо
деятеля закрывается постепенно впечатлениями от актов его политической
деятельности, различно толкуемыми. Возвращаясь в Россию с определенной
репутацией, созданной во время скитаний, я должен был знать, что мне нельзя
и невозможно затеряться в массе моих единомышленников. Я не хотел быть ничем
иным, кроме как рядовым членом в их среде и приобщиться к их общему
действию: идти, так сказать, плечом к плечу с ними. Но на меня, новичка в
политике, смотрели иначе: одни с любопытством, другие с интересом, третьи —
друзья — с определенными ожиданиями. Всё это, как только что сказано,
усиливалось темпом и температурой начавшейся до моего прихода горячей
борьбы. И лицо мое поневоле заволакивалось; не скажу, чтобы оно превращалось
в маску: до этого я допустить не мог; но от лица отделялось имя — отделялось
помимо моей воли и желания.
Чтобы пояснить это ощущение, которое суждено было испытать и мне, — как
всем, попадающим в это {261} положение, я позволю себе процитировать
наблюдения надо мной И. В. Гессена в его воспоминаниях — как раз g тот
момент, когда это раздвоение лица и имени начало совершаться. Гессен
встретил меня впервые на именинах Мякотина в Сестрорецке, куда собрались
друзья из «Русского богатства». Я заинтересовал его тем, что, как бы чужой в
этом тесном кружке, сидел "à part" (В стороне.). Он завязал со мной беседу и
при этом «ни разу не ощутил неприятного холодка, который всегда вызывала
предвзятость, партийная предубежденность, отметание того, чего нет в
Коране». Возвращаясь с пирушки на вокзал, он узнал, что беседовал с автором
«Очерков». Это было, очевидно, мое «лицо». Два года спустя он встретил
Милюкова-«кадета», и отшатнулся от «имени». Лет пятнадцать позднее он
окончательно решил загадку противоречия. «Милюков — не кадет». Его
способность, не будучи «кадетом», руководить «кадетизмом», доказывает, что
«может быть, у него и нет подлинных политических убеждений, а есть лишь
уверенность, что реальную политику можно вести на том месте, на которое
поставлены кадеты; что он, Милюков, эту политику может делать и что без него
она велась бы хуже или вовсе не велась бы». Остается вопрос, кто «поставил»
кадетов на это место.
В дальнейшем читатель найдет ответ на это. Но «ставя» кого-либо на «место»,
надо самому стоять на нем; чтобы выработать коллективный взгляд на вещи и
работать с коллективом, надо самому к нему приобщиться. Привести коллектив к
единству «лица» — вещь вообще невозможная. «Конституционалист-демократ» —
это еще не марка объединения. Но когда коллективу дается извне его «имя»,
его кличка «к. д.», это уже показывает, что известная степень единства
достигнута, генерические черты укреплены и границы с не «к. д.» твердо
установлены. Почему Милюков, не изменяя себе, есть «кадет» по преимуществу?
Это объясняется лишь процессом достижения данной степени единства
коллектива, — процессом, который стоил больших усилий тем, кто принимал в
нем участие. Но об этом будет рассказано дальше.
Перемены за время моих скитаний произошли также {262} и в моей личной и
семейной жизни. Прежде всего, долг воспитания детей целиком лег, в мое
отсутствие, на мою жену. Наш последний, третий ребенок родился во время
нашего пребывания в Болгарии. Старшему сыну было, ко времени моего
возвращения, 15 лет. Это характеризует количество и качество забот, выпавших
на ее долю. Как прежде моя карьера ученого, так теперь карьера политика
могла быть осуществлена только при ее содействии. Жизненное сотрудничество
наше оставалось по-прежнему тесным и бесспорным. Но, прежде всего, жена моя
возвратила себе в разлуке ту самостоятельность, которую так боялась потерять
при замужестве. Ее студенческая работа о русской женщине допетровского
периода так и осталась незаконченной. Но ее интерес к женскому движению
расширился и окреп. Я думаю, большой толчок в этом направлении дало ей
знакомство с женой Каравелова, которая стояла во главе движения в пользу
эмансипации болгарской женщины из тисков турецкого домостроя, всё еще над
нею тяготевших. Эти наблюдения усилили ее интерес и к русскому женскому
движению.
Она умерла в Париже председательницей общества русских дипломированных
женщин, которое представляла и на заграничных съездах. К этому
присоединилась деятельность в сфере благотворительности, как в России, так
потом и в Лондоне, и в Париже. Ее литературные работы сосредоточились на
таких темах, как отношения дочери Годвина к Шелли или судьба жены Герцена.
Словом, у нее сложился свой круг личной и общественной деятельности. Я, со
своей стороны, мог посвящать только урывки времени своей семейной жизни,
которая прерывалась уже со времени моих сидений в тюрьмах и — тем более —
моими поездками заграницу. Повторяю, всё это не изменило, а скорее укрепило
нашу идейную близость и наше жизненное сотрудничество. Но семейные узы
стали, неизбежно, менее тесными: каждый из нас выгородил себе собственную
сферу деятельности.
Вернуться к
оглавлению
Милюков П.Н. Воспоминания (1859-1917). Под редакцией М. М. Карповича и Б. И.
Элькина. 1-2 тома. Нью-Йорк 1955.
Далее читайте:
Милюков Павел
Николаевич (1859-1943), депутат III и IV Дум от Петербурга,
председатель кадетской фракции.
|
