Родственные проекты:
|
Воспоминания
ТОМ I
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
Революция и кадеты
(1905-1907)
5. БУЛЫГИНСКАЯ ДУМА И ТЮРЬМА
После напечатания воспоминаний С. Е. Крыжановского теперь уже не секрет,
кто является составителем всех «конституционных» и «избирательных» актов
этого времени. Крыжановский не был «сановником», но среди верных старцев,
окружавших царя, он был единственным молодым человеком, помнившим
университетский курс конституционного права. На университетской скамье он
был приятелем нашего Д. И. Шаховского; теперь они пошли по противоположным
дорогам. Знание права пригодилось Крыжановскому, чтобы помочь правительству
изготовить очень хитро составленные акты бесправия. По собственному
выражению автора, втайне обиженного своей малостью перед заслуженными
невеждами, «расслабленные старцы» целые месяцы беспомощно жевали непосильную
для них тему. Наконец, проект вышел из этих тайников, почти без изменений,
то есть — не улучшенным в политическом смысле. Но оставалось неизвестным,
когда же эта «царская воля» будет исполнена — и будет ли она исполнена
вообще. Случай помог мне лично познакомиться с дальнейшей историей
Булыгинской Думы.
Во второй половине июля царь собрал в Петергофе, под своим
председательством, совещание в составе пяти великих князей, всех министров и
высоких сановников. В этот состав был включен, по близости к царской семье,
профессор Ключевский. Здесь должна была, в глубочайшем секрете, решиться
судьба булыгинского проекта. Приехав в Петербург, В. О. Ключевский послал ко
мне своего сына Бориса с полученными им {299} материалами и с просьбой —
помочь ему ориентироваться в политической обстановке северной столицы.
Я был крайне обрадован этим приглашением: оно поднимало нить наших
отношений, оборвавшихся после защиты моей диссертации. Я продолжал ценить и
любить моего старого университетского учителя, а его обращение показывало,
что и у него сохранились кое-какие добрые чувства ко мне, несмотря на мою
«измену» науке. У нас завязались ежедневные сношения в его гостинице на
Пушкинской улице. В течение всей недели, пока продолжались совещания, я
проводил у Ключевского все вечера, выслушивая его подробные рассказы о том,
что происходило в Петергофском дворце, и обсуждая вместе с ним программу
следующего дня. (Позднее я узнал, что В. О. настолько сблизился с нашим
политическим направлением, что вошел в партию к. д. и баллотировался по ее
списку в выборщики в Сергиевском Посаде. (Примеч. автора).)
В. О. был приглашен по почину правой клики, рассчитывавшей найти в нем
надежного союзника. В первые дни они открыли перед ним все свои потаенные
планы. Не без лукавства, ему свойственного, В. О. Ключевский оставил их на
время в этом заблуждении. Таким образом, я узнал закулисную сторону борьбы
политических течений на совещании. Предметом борьбы было не столько самое
учреждение Думы, сколько ключ к господству над Думой — избирательный закон,
— chef d'oeuvre Крыжановского. Проект сохранял, конечно, весьма
относительно, начало бессословности в выборах. Заговорщики хотели
откровенных прямых выборов по сословиям. «Иначе, в Думу попадут люди
земского типа, которым не дороги исконные русские начала», рассуждал один из
вождей Стишинский, защищавший проект организации «Отечественного Союза».
Оппозиция правительственному проекту была упорная и до самого конца
заседаний не хотела сдаваться. Царь, обработанный правыми, видимо,
колебался. Ключевский был в выгодном положении, выступив на защиту проекта
правительства. Он дважды высказался против сословности выборов. Сильное
впечатление произвело его заявление, долженствовавшее напомнить царю
увещания С. Н. Трубецкого. Сословность выборов, говорил он, «может быть
{300} истолкована в смысле защиты интересов дворянства. Тогда восстанет в
народном воображении мрачный призрак сословного царя. Да избавит нас Бог от
таких последствий». Дворянство было в Петергофе — вообще не в авантаже.
Великий князь Владимир Александрович прямо напал на разных там Петрункевичей
и Долгоруковых, возглавивших крамолу. А на «серенького» мужичка возлагались
большие надежды. В известной степени с этим отношением к дворянству и
крестьянству совпадали и тенденции лекций Ключевского: он был только верен
себе.
Когда проект Думы стал, наконец, законом (6 августа), я имел возможность
написать в «Праве» осведомленную статью о месте этого акта в ряду предыдущих
попыток политической реформы. Материалами послужили сообщенные мне
Ключевским секретные документы Крыжановского. Сами собою вырисовывались
основные недостатки закона, — а также и его преимущества перед прежними не
осуществившимися предположениями. На следующий день в «Сыне Отечества»
появилась другая моя статья, в которой я категорически высказывался против
бойкота Булыгинской Думы. Здесь, как ни как, говорил я, перейден тот
Рубикон, перед которым на полвека остановилась русская политическая борьба.
Из акта б августа, во всяком случае, вытекает признание существования
политических партий, а стало быть и тех «свобод», которые необходимо связаны
с самым фактом выборов народных представителей. Как бы ни была несовершенна
Дума, она является новой ареной, куда должна быть перенесена открытая
парламентская борьба, свойственная нашему направлению. Эти мои заявления,
между прочим, дали возможность Троцкому перенести со Струве на меня свой
политический прицел.
А в тот же день 7 августа, когда появилась моя статья, правительство
позаботилось подкрепить аргументацию Троцкого. Оно решило, что с
опубликованием акта о Думе автоматически прекращается единственная
«свобода», допущенная указом 18 февраля: свобода публичного обсуждения
преобразований старого строя. А, следовательно, задним числом, преследование
может быть обращено на тех, кто этой свободой воспользовался. Выбор мишени
для нападения был направлен, по иронии судьбы, как раз на меня.
{301} В это утро у меня на станции Удельной, где я продолжал жить, собрались
делегаты Союза Союзов, чтобы обдумать отношение Союза к Булыгинской Думе.
Это было, конечно, не публичное, а частное собрание. Тем не менее Союз
Союзов должен был пострадать первый, как наиболее, по тогдашней оценке плохо
осведомленного правительства, опасный. Мой флигель был окружен полицией,
которая арестовала всех собравшихся у меня посетителей.
На нескольких извозчиках нас отвезли в тюрьму. Правда, тюрьму пришлось
искать, так как налет был внезапный, и места для нас не были заранее
заготовлены. С подушками и спальными принадлежностями под мышками, среди
недоумевающей встречной публики, мы переходили через Неву из «Крестов» на
Шпалерную — и обратно, со Шпалерной в «Кресты», где, наконец, нас приютили.
Прием был весьма почтительный, так как в нашей кучке оказалось двое статских
советников, делегаты союза инженеров, профессора А. А. Брандт и Я. И.
Гордеенко. Так началось мое третье (и последнее) тюремное сидение.
По-видимому, правительство поняло свою глупость. По крайней мере, в течение
проведенного в тюрьме месяца нас ни разу не беспокоили допросами. И вообще,
на тюремном режиме уже отразились новые веяния. Начальник тюрьмы проявлял
все признаки либерализма. Меня он познакомил с тюремными порядками и
обсуждал со мной, как организовать труд тюремных сидельцев, их развлечения и
библиотечное дело. На свиданиях с женой нас уже не разделяла двойная
решетка; нам отводилась особая комната, и жена свободно передавала мне
последние листки нелегальной литературы. Раз в неделю приезжал навестить
меня из Удельной мой приятель, директор больницы св. Николая, А. В.
Тимофеев. Начальник отводил нас в свой кабинет, и мы погружались в шахматную
партию, которая не ограничивалась точным сроком; попутно я узнавал тут о
важнейших общественных событиях за неделю. Свой досуг я на этот раз решил
употребить на чтение и перечитывание народнической литературы.
В тюрьме имелась неплохая библиотека, составленная из пожертвований прежних
интеллигентных сидельцев. За месяц я прочел довольно много. Перечитал в
хронологическом порядке всего Глеба Успенского — и был поражен силой таланта
и {302} точностью социологических наблюдений этого замечательного писателя
над перерождением русского города, а затем и русской деревни в пореформенные
годы. Это — истинный клад для историка эпохи «великих реформ» Александра II,
и он несправедливо забыт широкой публикой. Вновь перечитал Левитова, еще
более забытого, — и нашел в нем, к своему изумлению, законного
предшественника Горького. С трудом одолел стиль Решетникова, но он открыл
мне яркую картину заброшенного проходного этапа русской колонизации.
Златовратского одолеть не мог: мне и прежде претил слащавый энтузиазм нового
Гомера. С лихвой вознаградил меня Салтыков: я тоже впервые перечитал его
всего в хронологическом порядке. Краски великих сатириков по необходимости
блекнут от времени, и читать их приходится чуть не с ученым комментарием. Но
какая сила сосредоточенного сарказма у Салтыкова, какое знание старого быта
и эфемерных героев, точно вытащенных из коллекции Гоголя; какая тонкая
наблюдательность над этой серией очередных прохвостов и «государственных
младенцев», сменяющих друг друга чуть не каждый месяц на поверхности
общественной пены! Для параллели с Успенским я прочел серию Ругонов-Макаров
Золя. Но тут — застоявшееся болото сравнительно с русским широким речным
разливом, несущим на себе щепки нашего прошлого.
Да, я мог быть доволен этой тихой заводью тюрьмы, укрывшей меня на месяц от
другого разлива — русского нараставшего девятого вала. Было время и
отдохнуть, и подумать. Я опаздывал к намеченному земскими
конституционалистами съезду, долженствовавшему «немедленно» отозваться на
обнародование Булыгинского закона о Думе. Но добрые друзья решили отложить
съезд до моего освобождения. Длить наше сидение не было никакого смысла; нас
освободили, так же, как и арестовали, без допроса и без всяких видимых
причин. Общеземский и городской съезд, последний перед образованием партии,
состоялся 12-15 сентября, когда я был уже на свободе.
Вернуться к
оглавлению
Милюков П.Н. Воспоминания (1859-1917). Под редакцией М. М. Карповича и Б. И.
Элькина. 1-2 тома. Нью-Йорк 1955.
Далее читайте:
Милюков Павел
Николаевич (1859-1943), депутат III и IV Дум от Петербурга,
председатель кадетской фракции.
|
