Родственные проекты:
|
Воспоминания
ТОМ II
ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ
Четвертая Дума
1. ПОЛОЖЕНИЕ ИСТОРИКА-МЕМУАРИСТА
Когда мы были совсем маленькими детьми с моим младшим братом, мы, как все
дети, росли очень быстро, не замечая сами нашего роста. Нужно было пройти
промежутку времени, чтобы его заметить. А чтобы не только заметить, но и
измерить разницу, нас научили в годовой праздник становиться к стене и на
высоте роста делать зарубку. Годы шли — и зарубки поднимались всё выше; мы
вырастали на долю вершка, на вершок — и больше, не очень меняясь наружно.
Потом рост стал медленнее, а перемены больше. Старые знакомые, встречаясь от
времени до времени, сперва говорили: как вы возмужали, затем стали говорить:
вы совсем не изменились, и наконец, когда перемены пошли в обратную сторону,
утешительно замечали: да вы помолодели.
Это сравнение пришло мне на память, когда, в порядке рассказа, я перехожу от
Третьей Думы к Четвертой. В общественной жизни, особенно когда в ней сам
принимаешь участие, перемены со дня на день кажутся незаметны, — тем более,
когда не знаешь, к чему они приведут. Только потом, с высоты совершившегося,
замечаешь, что перемены происходили все время, не прекращаясь, и отмечаешь
рост — или упадок. Наблюдатель со стороны — особенно, если он присяжный
историк — соединяет зарубки и вычерчивает кривую: кривую восходящую, или
нисходящую, — или обе, как мы видели в Третьей Думе. Но заметил ли он ход
этих кривых в тот момент, когда они {154} развертывались изо дня в день, или
только тогда, когда отметил и соединил в одно целое отмеченные зарубки, —
быть может, много спустя после совершившихся перемен?
Положение историка-мемуариста, по необходимости, отличается в этом отношении
от положения рядового наблюдателя.
У последнего предыдущие зарубки или не отмечены или более или менее забыты,
и вновь происходящее представляется неожиданным. Первый мог бы сказать, что
он все предвидел. Но добросовестность требует признать, что в свое время он
многого не знал и его зарубки, не сливаясь в сплошную линию, представлялись
ему самому рядом прерывистых точек. Как эти точки располагаются на
окончательно вычерчиваемой кривой, — когда уже все, или все главное, — стало
известным? И не видит ли он сам, с достигнутой временем высоты понимания,
минувшие события в ином свете, нежели видел тогда, когда они совершались, —
хотя и тогда они были предметом его наблюдения — или даже мотивом его
поступков?
Тут наступает — для историка-мемуариста — настоящий cas de conscience
(Вопрос веры или убеждения, в котором человек колеблется.). Не вносит ли он
в оценку субъективного момента, или не вносил ли его тогда, желая теперь
быть объективным? По необходимости, он видит многое яснее, но в том ли же
свете, как прежде? И если он берется описывать прошлое, в котором сам он был
не только свидетелем, но и участником, то должен ли он вносить в теперешнее
описание свое более ясное понимание — или прикрывать рассказ завесой
прежнего неполного знания?
В поисках полной объективности я не хотел скрывать ни от себя, ни от
читателя разницы того и другого. Я старался нарочно подчеркивать пределы
ограниченности своего прежнего кругозора, постепенно расширявшегося по мере
того, как вычерчивалась общая кривая. Поскольку эти пределы существовали, я
сам ставил себя объектом своего повествования. Но мне было легче это сделать
потому, что, в общем, моя линия понимания происходившего не менялась. Именно
поэтому она далеко не всегда совпадала с линией общего понимания и давала
{155} мне в свое время известную свободу выбора и решения, не всегда
благоприятного для действия в каждой данной точке, как требовалось бы от
политика. В этом смысле, даже действуя как политик, я оставался верен своему
призванию историка. И потому теперь, на далеком расстоянии от событий, мне
не приходится менять позиций, а остается лишь углублять их понимание и
уточнять их объяснение. Этот элемент новизны я должен признать в моем
описании и не мог бы от него отказаться. Но я считаю себя вправе утверждать,
что это — углубление понимания и не есть отказ от прошлого. Это — лишь
результат привычки связывать факты в одно целое и искать в этой связи
отношений причинности.
К этому признанию меня принуждает то, что именно теперь, при переходе от
всяких нисходящих или восходящих кривых, самые линии кривых круто ломаются,
и разница между моим тогдашним и теперешним пониманием событий рискует стать
более значительной, нежели прежде. Я попытаюсь дать отчет себе и читателю и
в этой стадии крутого перелома от возможной «эволюции» к реальной
«революции», за пределами которой я остался, как политический деятель, и не
хотел бы остаться, как историк. Сумел ли? Судить не мне, — и меня уже часто
трактовали, как мемуариста, желавшего внести свой субъективизм в историю. Я
много писал — может быть, больше всего писал именно об этом новейшем
периоде, занимая и здесь свои собственные позиции в стремлении остаться
верным себе, то есть объективным. Судить об этом будут те, кому придется
вычерчивать будущие кривые.
Вернуться к
оглавлению
Милюков П.Н. Воспоминания (1859-1917). Под редакцией М. М. Карповича и Б. И.
Элькина. 1-2 тома. Нью-Йорк 1955.
Далее читайте:
Милюков Павел
Николаевич (1859-1943), депутат III и IV Дум от Петербурга,
председатель кадетской фракции.
|
