Родственные проекты:
|
Воспоминания
ТОМ II
ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ
Четвертая Дума
6. ПРОГРЕССИВНЫЙ БЛОК
Создание и судьба прогрессивного блока составляет, несомненно, отдельный
эпизод в истории развития предреволюционных настроений. Его политический
смысл заключается в последней попытке найти мирный исход из положения,
которое с каждым днем становилось все более грозным. Средство, для этого
употребленное, состояло в образовании, в пределах законодательных
учреждений, большинства народного представительства, которое взяло бы в свои
руки руководство дальнейшими событиями. Момент для такой попытки, как видно
из сказанного, был довольно благоприятен. Настроение в обеих палатах
сложилось однородное, несмотря на различия политических партий. Это был,
своего рода, суррогат «священного единения» — после того как оно было
разрушено между правительством и страной. Но предстояло превратить это
настроение в политический факт. Это оказалось моей специальной миссией.
Меня {207} называли «автором блока», «лидером блока», и от меня ждали
направления политики блока. Возвращаясь мыслью к тому моменту, я теперь мог
бы сказать, что это был кульминационный пункт моей политической карьеры. Я
подошел к нему не случайно. Такие прозвища, как «лидер партии», «лидер
думской оппозиции», «лидер Думы», каким я символически был избран для
последнего разговора с Горемыкиным, сами собой показывали путь, каким я
попал в «лидеры блока». Эта роль не была, таким образом, продуктом личного
выбора: она была на меня возложена, так сказать, автоматически, — и так же
мало, как я искал предыдущих этапов, я искал этого. Может быть, я мог бы
сделать больше, если бы вообще был политическим «искателем». Но я не
создавал положений; я брал их готовыми, как они складывались, и в их
пределах старался сделать максимум возможного. Может быть, поэтому в своей
политической линии я не падал слишком низко, — но зато и не поднимался
слишком высоко.
Я не мог особенно гордиться своей ролью и потому, что понимал ее неизбежные
ограничения. Государственная Дума давалась мне в руки; но это была Дума
третьего июня. Теперь тот центр, который был нормальным для ее
предшественницы, передвинулся влево, и я оказался в центре. Но
развертывавшиеся события могли передвинуть его дальше — за пределы Думы; и
это было то, чего прогрессивный блок хотел избежать. Но мог ли он? Помимо
опасности сверху, от династической мономании царской четы, не грозила ли
опасность снизу, — та, которою постоянно пугали и справа, и слева, хотя в
порядке дня она еще не стояла? Я все-таки был историком — и изучал историю
общественных движений. Я не мог не знать, что в этих движениях проявляется
динамизм, независимый от личной воли. Если бы я даже этого не знал, то мой
собственный опыт 1905 года должен был меня научить этому. Я испытал тогда
тщету своих личных усилий направить волевой поток революции в русло
сознательного использования. А теперь то, что готовилось, грозило принять
гораздо более {208} широкие размеры, чем прежде. Я как раз в эти месяцы
перечитывал Тэна — с иным настроением, нежели то, когда, в студенческие
годы, противополагал ему Мишле. Наш русский опыт был достаточен, чтобы снять
с «революции», как таковой, ее ореол и разрушить в моих глазах ее мистику. Я
знал, что там — не мое место.
Правда, рядом стояли люди, — и число их быстро увеличивалось, — которые
надеялись предупредить стихийную революцию дворцовым переворотом, с
низложением царской четы. Из них я уже называл Гучкова. В своих показаниях
перед чрезвычайной комиссией Гучков, задним числом, очень уверенно развивал
свой тезис — и даже делал из него обвинительный акт по адресу людей,
пропустивших момент. Он считал «исторической виной русского общества» то,
что оно «не взяло этот переворот в свои руки», а «предоставило его стихийным
силам». Я не знаю, насколько это обвинение падает на самого Гучкова, который
любил создавать эффектные положения, кончавшиеся провалами. Но он остался
верен своей мысли до самой кончины, и, насколько я знаю, его обвинение
падало и на меня лично. Не вступая в полемику, я пока лишь скажу, что в
период создания прогрессивного блока, в 1915 году, просто не существовало
еще того настроения, которое соответствовало бы намерениям Гучкова. Оно
появилось и распространилось повсюду — именно как результат неудачи блока —
лишь год спустя, во второй половине 1916 года.
Мы увидим, какое употребление сделал из него тогда «блок». Нужно пояснить,
что, собственно, период «возвеличения и падения» активной политики «блока»
относится к короткому промежутку между маем и сентябрем 1915 г.: он связан с
подготовкой, деятельностью и отсрочкой «длительной» сессии Думы. Но
политические последствия дальнейшего существования «блока» сказываются и
дальше — вплоть до февральского переворота 1917 года.
Возвращаясь к моей роли в «блоке» за этот период, прибавлю еще, что я не мог
бы относить своего успеха и к своим личным качествам. Они вытекали из моего
политического положения. Я был для «блока», так {209} сказать, пределом
возможных для этой Думы достижений — и границей против дальнейших угроз.
Так, В. В. Шульгин, помешавшийся на еврейском вопросе, не скрывал, что
считает меня своего рода гарантом против еврейского мирового «засилья».
Октябристы-помещики в стиле Шидловского должны были признать, что кадетская
аграрная программа, несмотря на «принудительное отчуждение», все же является
ближайшим разумным пределом их уступок — и способом сохранить передачу
крестьянам земель в рамках законности. Все вместе ждали от меня отпора
социальным и политическим требованиям крайних партий. И, наконец, даже
националисты Четвертой Думы могли убедиться, за время войны, в искренне
патриотическом настроении партии Народной свободы. Прошло то время, когда в
Третьей Думе Гучков не пустил нас в комиссию обороны под предлогом
сохранения государственной тайны: теперь в вопросах обороны мы с Шингаревым
имели первый голос, и нам же приходилось оберегать государственные тайны от
правых.
После этого необходимого личного отступления перехожу к подробному рассказу.
Так как мы хлопотали об открытии длительной сессии Думы, то первым шагом к
подготовке ее работ становилась выработка программы ее занятий. Этим я и
занялся прежде всего, и уже в мае, готовя свой доклад для предстоявшей
конференции партии (6-8 июня), подготовил список неотложных проектов для
думского законодательства по важнейшим вопросам внутреннего строительства.
Мы, конечно, не могли ждать внесения правительственных законопроектов и
ограничиваться «вопросами войны», как хотел бы Горемыкин; но, с другой
стороны, надо было выбирать из думских проектов то, что могло объединить
Думу. В первую голову тут стояли на очереди серьезные законопроекты по
городскому самоуправлению и созданию волостной земской единицы; далее
следовали меры по обновлению администрации и примирению с народностями
империи. Конференция партии обсудила и приняла мой проект, и я его внес на
обсуждение совета {210} старейшин. Обсуждение шло по фракциям, и тут
обнаружились разногласия справа и слева. Я считал свой проект минимумом для
данного момента. Прогрессисты и левые хотели включить туда законопроекты о
политических свободах, нами же внесенные и обсуждавшиеся в Четвертой Думе. Я
от этого отказался. Правые не соглашались на включение вопросов внутренней
политики. Прения продолжались в течение всего июня, и при этом уже
обрисовалось основное ядро будущего «блока». Благодаря отсортировке двух
крайних флангов, удалось сохранить содержание программы в том виде, как мне
хотелось.
Труднее было разрешить второй вопрос: каким образом можно осуществить эту
программу, которая вышла довольно радикальной. Было совершенно ясно, что с
кабинетом Горемыкина, хотя и обновленным, ее провести в жизнь нельзя. И
здесь начались главные затруднения в обе стороны. В первом же заседании, где
заговорили о желательном кабинете, было названо имя Кривошеина, как
премьера. Это, конечно, меняло весь политический смысл блокирования, и мы с
этими посредниками, вроде П. Крупенского, порвали. Назывались и другие имена
— Хвостова, даже Гучкова; но это нас не устраивало. Тогда, параллельно с
нашим, заговорили справа о «черном блоке», рассчитывая на поддержку правой
части Государственного Совета. Депутаты-националисты, как Балашов и Чихачев,
попробовали противопоставить нашей идее блока свою: создание информационного
бюро между правыми группами обеих законодательных палат. В августе эта
разница намерений привела к открытому конфликту.
Нашей опорой в этой борьбе были общественные организации, успевшие, так
сказать, обрасти Думу к этому времени. Со времени доблоковского периода их
собственное настроение успело значительно измениться. Даже строго деловая
земская организация кн. Львова начинала проникаться политическими
настроениями. Это можно проверить на поднимавшемся настроении ее съездов. На
своем первом съезде, 12 марта 1915 г., близко {211} следовавшем за
демонстрацией «священного единения» в короткой сессии Думы 27-29 января,
проявлялся патриотический восторг, посылались верноподданические телеграммы
представителям царской фамилии, кричали «ура» в честь государя. На втором
съезде, созванном по телеграфу на 5 июня в дни отступления армии и наших
хлопот об открытии длительной сессии, настроение было другое. Съезд
констатировал, что «великое народное дело ведется не на тех началах, которые
обеспечивают его успех». «Конечная победа обеспечивается только полным
напряжением всех народных сил, при полном взаимном доверии правительства и
страны». Слово было произнесено. Съезд говорил о «полном согласии народа в
лице Государственной Думы, как органа народного представительства, с высшими
органами государственного управления». Мы получали поддержку — и, вместе,
требование. Львов звал земцев «молить монарха о немедленном созыве
Государственной Думы». Это было в июне.
Москва пошла дальше земцев, оправдывая свою старую репутацию
оппозиционности. Став во главе объединения городов уже в либеральные
1904-1905 г.г., она внесла в это объединение не только чисто деловую работу,
но и политический дух «кадетизма». Первопрестольная, как рассказано в этих
воспоминаниях, была родиной кадетизма — и таковой осталась после перехода
центра политической деятельности в Петербург, вслед за Думами. Но при этом
она сохранила свободу от тех рамок, в какие ставила петербургский центр
думская деятельность. Поприщем для практического применения кадетских
стремлений в Москве была Городская дума, и около нее сосредоточилась борьба,
в которой «политика» неизбежно связывалась с «делом». По старому закону 1892
г., Москва управлялась горстью гласных, выбираемых купечеством. Из
полуторамиллионного населения только 91/2 тысяч обладали избирательным
правом, и из них не более 3 тысяч являлись на выборы.
В результате, группа «стародумцев», назвавшая себя «умеренно-деловой» или
«умеренно-беспартийной», {212} составляла большинство и верховодила в Думе,
тогда как небольшая группа представителей московской интеллигенции, под
именем «прогрессивной», вела с ней борьбу за демократизацию городского
управления. Борьба оказалась далеко не безнадежной, и в 1913 г.
«прогрессисты» провели выбор в городские головы князя Львова против Н. И.
Гучкова, брата Александра Ивановича, тогда же провалившегося на выборах в
депутаты Думы по первой курии. Но это была «кадетская»
противоправительственная демонстрация!
По закону 1892 г., городской голова назначался верховной властью из двух
кандидатов, выбираемых думой. Маклаков, ставший тогда министром,
воспользовался этим, чтобы не утвердить Львова, — и систематически не
утверждал всех других кандидатов, предлагаемых московской Думой, грозя, по
закону, назначить в Москву правительственного заместителя. Одно время
выплыла даже кандидатура на этот пост Штюрмера, стремившегося пролезть
повсюду, где только открывалось злачное место. Но это назначение было бы уже
слишком неприлично для белокаменной, и отпало. С началом войны пришлось
утвердить выбранного думой кандидата М. В. Челнокова. Чтобы подчеркнуть
деловой характер выбора, Челноков отказался одновременно от участия в партии
к. д. Это был коренной русак, самородок, органически сросшийся с почвой, на
которой вырос. Со своим тягучим, как бы ленивым ма-а-с-ковским говорком, он
не был создан для ораторских выступлений (как и Львов с своим деревенским
слэнгом) — и был не совсем на месте в роли депутата Второй Думы; зато он был
очень на месте, как «свой», в московской купеческой среде; и всюду он вносил
свои качества проницательного ума, житейской ловкости и слегка скептического
отношения к вещам и людям. Своего «кадетского» налета он, все же, с себя
стереть не мог и в общем, «хоровом» порядке шел вместе с нами.
С начала войны Городской союз соединился, если не формально, то фактически,
с Земским в общей работе по обслуживанию раненых, а затем беженцев,
запрудивших внутренние губернии массовым исходом из
{213} губерний прифронтовых и оккупированных неприятелем. И он подвергся
одинаковым препонам и преследованиям сверху. Но, под влиянием московской
интеллигенции, он не пережил примирительных иллюзий кн. Львова и шел дальше
и раньше в своих политических выводах. Отсюда пошла и неожиданная для меня
левизна думской фракции «прогрессистов», которые, как отчасти уже отмечено,
вдруг перескочили через нас в идейное соседство с думской крайней левой и
отделились от «блока». Сейчас увидим болезненные для меня последствия этого.
Но предварительно остановлюсь еще на третьем общественном союзе, также
влиявшем на настроения в Думе: на Военно-промышленном комитете,
возглавленном А. И. Гучковым. По своей связи с крупной русской
промышленностью, работавшей на оборону, этот комитет должен был оказаться
самым умеренным — и правительство должно было с ним особенно считаться. Но у
него был другой фронт — заводские рабочие — и тут он оказался самым левым. В
состав Военно-промышленного комитета была введена «рабочая группа» —
представительство от заводов — и ей особенно покровительствовал Гучков.
Состав этого представительства — социал-демократический — представлял
умеренное течение и возглавлялся очень разумным и толковым рабочим
Гвоздевым. Но в том же составе появился некий Абросимов, очевидный
провокатор, произносивший зажигательные речи и науськивавший группу на
революционные выступления. Было очевидно, что тут работала охранка (что и
подтвердилось потом), и более чем вероятно, что цель ее была та же, что и
перед большевистским восстанием декабря 1905 г.: вызвать искусственно
революционную вспышку — и расстрелять ее. Все это было бы достаточно
невинно, если бы в то же время рабочая группа не занялась организацией своих
отделений в провинции, а с другой стороны не началась бы серия рабочих
волнений в стране, — правда, вызванных, в первую голову, не политическими, а
чисто экономическими причинами: ростом цен на съестные припасы, обесценением
рабочей платы и т. д. При {214} условии этих осложнений, положение на
заводах становилось довольно тревожным, и подозрительность властей по
отношению к Военно-промышленному комитету должна была обостриться.
При таком положении «блоку» пришлось формулировать свой взгляд на вопрос об
обеспечении проведения его программы соответственным составом
правительственной власти. Я лично настаивал и настоял на принятии формулы,
по которой желательное для блока правительство должно было обеспечить
«единение со всей страной и пользоваться ее доверием». Эта формула была
умышленно неопределенна и не предрешала состава такого правительства; зато
она могла объединить все части блока. Прогрессисты этим не удовлетворились и
внесли свою формулу «министерства, ответственного перед народным
представительством». Это означало — осуществление парламентарного строя, т.
е. своего рода переворот, на который заведомо не могли пойти ни верховная
власть, ни правые части блока. Я решительно отказался поддерживать эту
формулу. Но Городской союз ее принял, тогда как Земский союз принял мою — и
остался ей верен до самого конца. При малом распространении политических
знаний, разница между двумя формулами могла остаться мало замеченной в
широкой публике. Но наши противники и справа, и слева не замедлили ее
расшифровать, что заранее грозило отрицательными последствиями для блока. Я
был, таким, образом, обойден, и мне предстояло защищать выбранную мною
позицию от двойного напора — в особенности, от напора слева. Вместе с тем
определялась и окончательная позиция Думы по отношению к перераставшим ее
общественным течениям.
В выборе у меня не было сомнений. Если Думе суждено было сыграть
самостоятельную роль, то она могла сыграть ее, лишь оставаясь сама собою.
Общественные организации для данного периода уже признали ее, как таковую,
опираясь на нее, как на настоящее народное представительство. С другой
стороны, я слишком хорошо знал, что Дума третьего июня была Ноевым ковчегом,
содержавшим в себе всякого рода по паре, {215} в ожидании грозившего потопа.
Неизбежно ставился вопрос: по окончании потопа кто же в этом ковчеге
спасется для обновленной жизни? Неужели выйдут из него невредимыми
черносотенцы всех типов с их казенными субсидиями? Неужели будут процветать
стоеросовые помещики-дворяне типа Маркова II, царствовавшего в Курской
губернии, или фамилии Крупенских, владевших Бессарабией, как своей вотчиной?
Этого я, разумеется, думать не мог. Тогда, стало быть, роль Думы должна была
представляться временной и переходной. И, все же, надо было укреплять именно
эту позицию. Здесь проходили окопы, около которых велась очередная борьба. И
эта государственная машина находилась в моем управлении. Я на это шел, и из
этого вытекали определенные последствия, к которым вернемся.
Третьим шагом к созданию «блока», после выработки его программы и
определения характера будущего правительства, — было укрепление блока путем
сближения Думы с другими реальными силами, помимо уже состоявшегося — с
общественными организациями. Здесь, прежде всего, стояла задача укрепления
связи с армией. Эта задача, конечно, была разрешена всеми предыдущими
действиями Думы и общественных организаций.
Сближение с армией той и других шло, собственно, через голову правительства:
это был совершившийся факт. Оказалось, однако, что и тут предстоял еще
дальнейший выбор. Армия возглавлялась главнокомандующим великим князем
Николаем Николаевичем, которого первый земский съезд чествовал названием
«русского богатыря». Но именно это положение вызвало оппозицию к нему со
стороны царской четы. Императрица уже боялась за своего супруга; стали
ходить слухи, что Николай Николаевич подготовляет свою кандидатуру на
царский престол.
Она к этому времени рассорилась с «черными женщинами» (черногорками), с
которыми раньше занималась столоверчением и магнетизерством; одна из них
(Анастасия) была женой Николая Николаевича. С другой стороны, и
правительство, даже в своем обновленном составе, {216} имело счеты с военной
властью из-за постоянного вмешательства ее в область гражданской
компетенции. Горемыкин предупреждал Совет министров, что этот конфликт
поведет к отставке главнокомандующего и к замене его самим царем. Когда это
случилось (см. ниже), правая часть Думы с председателем во главе приняла
сторону Николая Николаевича против царского решения. Это было, с моей точки
зрения, неумным и ненужным вмешательством и, косвенно, нанесло удар политике
блока. Но противодействовать этому я не мог. По счастью, отношения армии к
Думе этот эпизод сам по себе не испортил: Дума сохранила авторитет по
отношению к армейскому командованию. К этому мы также вернемся.
Далее следовало выполнение одной из главнейших задач: сближение думского
блока с Государственным Советом. От правой части Государственного Совета
шла, как упомянуто, оппозиция думскому блокированию. Но тут мне
посчастливилось. Политические настроения, содействовавшие объединению Думы,
как оказалось, распространялись и на верхнюю палату. Прежде всего, с нами
была единомысленна левая группа членов Государственного Совета, — такие, как
наш к. д. проф. Гримм, Меллер-Закомельский, примкнувший к блоку гр.
Олсуфьев. Но даже и самые правые, как Гурко, оказались в наших рядах, — и
даже высказывались наиболее радикально.
В записке Трепова, поданной государю в ноябре 1916 г., полевение
Государственного Совета объяснялось также политическими причинами. «За
последние два года ряд назначений в Государственный Совет лиц, не
примыкавших по своим воззрениям к правой группе, а также резкое уменьшение
числа консервативно настроенных выборных членов Государственного Совета
весьма существенно отразились на численном отношении отдельных групп
Государственного Совета. Правая группа, даже в соединении с ближайшей к ней
группой правого центра не только не склонна всецело стать на точку зрения
правой группы в смысле единения с правительством, но в речи своего
представителя подчеркнула определенно отрицательное свое {217} отношение к
управляющему министерством внутренних дел (А. Д. Протопопову) и недоверие к
объединенности действий правительства... Засим, речи прочих представителей
групп Государственного Совета, входящих вместе с представителями большинства
думских партий в состав так называемого парламентского блока, не отличались
по существу, а в некоторых случаях и по резкости, от речей членов
Государственной Думы. Таким образом, взаимоотношения правительства с
Государственным Советом также не могут почитаться в данное время
обеспечивающими взаимное доверие и должное единение».
При таком положении, я внес нашу программу на совместное обсуждение с
членами Государственного Совета. У нас было несколько общих совещаний на
квартире Меллера-Закомельского, под председательством хозяина. Я частным
образом записывал речи участников; эта запись сохранилась в моих бумагах и
была позднее опубликована большевиками (Мои бумаги вместе с моей библиотекой
тотчас после моего отъезда из Петербурга были перевезены моим старым другом
Браудо, (о Браудо см. на ldn-knigi) служившим в Публичной библиотеке; в
частности, бумаги были спрятаны от глаз победителей, частью в рукописном
отделении Академии Наук, частью в петербургской Публичной библиотеке; они
пролежали там 15 лет, были наконец найдены и образовали т. наз. «Архив
Милюкова», хранящийся в Особом отделе Московского центр, истор. архива. Из
этих бумаг напечатаны: упомянутая запись совещаний с членами
Государственного Совета и начало моего дневника заграничной поездки
делегации законодательных учреждений. Выбор сделан умело и тексты
сопровождаются комментарием, свидетельствующим о тщательном изучении.
Небольшие ошибки и неисправности текста не мешают мне быть удовлетворенным
этим выбором; я лишь жалею, что печатание (в «Красном Архиве» т.т. 50-51,
52, 54-55, 56) не продолжалось, хотя документы были признаны чрезвычайно
важными. О «дневнике» см. ниже. (Прим. автора).).
Я очень жалею, что у меня нет под руками напечатанного текста, чтобы
резюмировать здесь этот чрезвычайно характерный обмен мнений. В результате
обсуждения, программа блока была принята без значительных изменений. Это
обстоятельство, конечно, придавало блоку особенное значение, так как снимало
препону в прохождении {218} законодательства в порядке думской инициативы
через обе законодательные палаты. Такая капитальная перемена в системе,
созданной основными законами 1906 г., конечно, должна была вызвать особенное
беспокойство в рядах правительства.
Вернуться к
оглавлению
Милюков П.Н. Воспоминания (1859-1917). Под редакцией М. М. Карповича и Б. И.
Элькина. 1-2 тома. Нью-Йорк 1955.
Далее читайте:
Милюков Павел
Николаевич (1859-1943), депутат III и IV Дум от Петербурга,
председатель кадетской фракции.
|
