Родственные проекты:
|
Воспоминания
ТОМ II
ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ
Четвертая Дума
9. «ДИКТАТУРА» ШТЮРМЕРА
Я употребляю это ироническое заглавие для характеристики периода,
прошедшего между появлением Штюрмера во главе правительства 20 января 1916
г. и его отставкой 10 ноября того же года. Между двумя словами этого
заглавия, конечно, нет ничего общего, и я так же хорошо мог бы озаглавить
этот предреволюционный год словами: «паралич власти». Между обоими
заголовками есть внутренняя связь: «паралич власти», {258} как следствие
претензий Штюрмера на «диктатуру». Можно было бы возразить, что в одинаковом
смысле оба заголовка приложимы и к 1915 году — году «диктатуры Горемыкина».
Процесс, который развертывается в оба года войны, — конечно, один и тот же.
Но стадии процесса различны. В 1915 году главная забота русских людей была
направлена на исправление военных неудач, и это достигалось сотрудничеством,
хотя и недружным, Совещания по обороне и общественных организаций с
правительством. В 1916 году этого сотрудничества уже недостаточно, ибо
забота обращена не на фронт, а на тыл. Не отступление войск и отсутствие
снарядов заботит русских людей, а глубокое функциональное расстройство самой
страны. И именно оно повелительно ставит дилемму между диктатурой и — сдачей
власти. Князь Львов с гордостью говорит теперь на съезде Союза: «мы делаем
государственное дело». Он мог бы сказать: «мы заменяем государственную
власть».
В 1915 году страна жила инерцией довоенного благополучия. Экономические и
финансовые трудности прикрывались традицией Коковцовских бюджетов, а
добавочные тяготы и раньше удовлетворялись помимо бюджета, утверждаемого
Государственной Думой.
В стране вдруг появилось много денег, и первое впечатление было, что деревня
сразу разбогатела. Первые наборы еще не успели ослабить народную
производительность, посевы почти не уменьшились, вклады в сберегательные
кассы росли, миллиардные кредитные операции государственного банка удавались
на славу, эмиссии краткосрочных обязательств прибавляли новые выпуски
бумажных денег к непокрытым старым... Темная сторона этого кажущегося
благополучия уже начинала, правда, сказываться: рост цен на продукты
потребления, обесценение заработной платы и содержания администрации,
падение вывозной торговли с закрытием границ и т. д. Начинал расстраиваться
и транспорт, но, в общем, распределительный аппарат страны еще не был
парализован.
В 1916 г. мы имеем другую картину. Чтобы сразу подчеркнуть контраст, я
прибегну к цитате: сжатому {259} резюме положения, сделанному для
чрезвычайной комиссии не кем иным, как А. Д. Протопоповым, бывшим министром
внутренних дел. «Финансы расстроены, товарообмен нарушен, производительность
страны — на громадную убыль,... пути сообщения — в полном расстройстве...
Двоевластие (ставка и министерство) на железных дорогах привело к ужасающим
беспорядкам... Наборы обезлюдили деревню (брался 13-й миллион. — П. М.),
остановили землеобрабатывающую промышленность, ощутился громадный недостаток
рабочей силы, пополнялось это пленными и наемным трудом персов и китайцев...
Общий урожай в России превышал потребность войска и населения; между тем,
система запрета вывозов — сложная, многоэтажная, — реквизиции, коими
злоупотребляли, и расстройство вывоза создали местами голод, дороговизну
товаров и общее недовольство... Многим казалось, что только деревня богата;
но товара в деревню не шло, и деревня своего хлеба не выпускала. Но и
деревня без мужей, братьев, сыновей и даже подростков тоже была несчастна.
Города голодали, торговля была задавлена, постоянно под страхом реквизиций.
Единственного пути к установлению цен — конкуренции — не существовало...
Таксы развили продажу «из-под полы», получилось «мародерство», не как
коренная болезнь, а как проявление недостатка производства и товарообмена...
Армия устала, недостатки всего понизили ее дух, а это не ведет к победе».
В чем же были препятствия? Наш бывший товарищ по Думе и по путешествию, в
порыве раскаяния, отлично видит причину. «Упорядочить дело было некому.
Всюду было будто бы начальство, которое распоряжалось, и этого начальства
было много. Но направляющей воли, плана, системы не было и не могло быть при
общей розни среди исполнительной власти и при отсутствии законодательной
работы и действительного контроля над работой министров. Верховная власть...
была в плену у дурных влияний и дурных сил. Движения она не давала. Совет
министров имел обветшавших председателей, которые не могли дать направления
работам Совета... Работу захватили общественные организации: они {260} стали
«за (т. е. вместо. — П. М.) власть», но полного труда, облеченного законом в
форму, они дать не могли».
Таково было положение, при котором мысль о диктатуре навязывалась сама
собою. Вопрос этот был поставлен в ставке начальником штаба ген. Алексеевым
в интересах военного ведомства. Дело снабжения и продовольствия армии
страдало от несогласованности мер с положением транспорта, и Алексеев считал
необходимым сосредоточить эти три ведомства в одном лице — «диктатора»,
который бы соединял гражданскую власть с военной. Диктатором должен был быть
военный. Этот вопрос обсуждался в заседании Совета министров в ставке, под
председательством Штюрмера, 27 и 28 июня 1916 г. О проекте была осведомлена
и Дума, и Родзянко отправился в ставку с целью убедить царя отказаться от
создания «диктатуры тыла».
Его аргументация, очень размашистая, изложена в его известной статье. Но,
как часто с ним бывало, он размахнулся мимо цели. В упомянутом заседании
Штюрмер тотчас почувствовал, что эта «сверх-власть» могла бы достаться ему и
должна будет выразиться в его праве, «когда министры ссорятся», решать
вопрос по-своему. Штюрмер рассказал на допросе, как кто-то «произнес слово
диктатор», а «кто-то другой» спросил его: «зачем создавать еще новое
лицо,... почему вы (Штюрмер) не можете это сделать»? Царь спросил его: «мог
ли бы я принять», — и Штюрмер почувствовал себя зараз и председателем Совета
министров и диктатором. Но «в тот же день вечером» он «успел обдумать» и
телефонировал государю, что не может совместить эти два поста с третьим —
министра внутренних дел. Дело объяснялось просто: как раз подвернулось новое
освободившееся место — царь решил дать отставку Сазонову. Министерство
внутренних дел «кропотливо ... там во всякое время дня и ночи справки,
телеграммы, телефоны, распоряжения»... А министерство иностранных дел легче:
сиди и слушай, как в определенный час Нератов разговаривает с послами. И
Штюрмер выпросил у царя, не имевшего кандидата, пост министра иностранных
дел, передав внутренние дела другому неожиданному {261} кандидату, А. А.
Хвостову. Так произошло 7 июля это назначение, поразившее и русское
общественное мнение, и мнение союзников. «Диктатор» во внутренней политике
становился руководителем внешней.
Разумеется, из этого ничего не вышло. Вместо Совета министров, Штюрмер
командовал только отдельными министрами, созываемыми в желательном составе
по каждому отдельному вопросу. Да и как вообще он мог командовать? Когда в
чрезвычайной комиссии его спросили, с какой «программой» он принимал власть,
Штюрмер был чрезвычайно смущен. «Программа? Как вам сказать?.. Одно вытекало
из другого... Я полагал, что нужно... без столкновений, без ссор (с
Государственной Думой. — П. М.) поддержать то, что есть... А завтра будет
видно, что будет дальше»... А как же внутренние дела в громадном
государстве? — допрашивала комиссия. Штюрмер уперся: «ряд реформ...
поставленных жизнью, например волостная реформа, мелкая земская единица»...
К следующему заседанию Штюрмер «продумал вопрос» и к нему вернулся. «У меня
не могло быть программы..., потому что у нас не так ведется, как в Европе!»
Ну, а как во внешней политике? — продолжала интересоваться комиссия. Это
легче: «программа» тут была — получить от союзников проливы и затормозить
польский вопрос, на котором пал Сазонов...
Надо еще прибавить: сидеть с послами и молчать, не понимая, о чем они
говорят с Нератовым, — этой ходячей энциклопедией министерства. Как видим,
никакой «диктатуры» не было. Было бездействие власти, занятой скрытой
борьбой с Думой и открытой — с общественными организациями. «Может быть, я
был недальновиден», допускал Штюрмер в ответ на настойчивые укоры
председателя чрезвычайной комиссии, но... «я служил старому режиму,... а на
новое не считаю себя способным».
Мы не имели всех этих красочных данных, опубликованных уже после переворота.
Но в оценке личности и деятельности незадачливого «диктатора» мы не
ошибались, и это дает мне. основание освежить портрет {262} заместителя
Горемыкина, не прибегая к личным воспоминаниям.
От 16 апреля до 19 июня 1916 г. я не был в России и, естественно, не мог
следить за событиями и настроениями в течение этих двух месяцев. Первой моей
заботой было пополнить этот пробел, а первым впечатлением — отставка
Сазонова и захват Штюрмером министерства иностранных дел. Сазонов был
отставлен, неожиданно для себя, во время отпуска, вскоре после того, как я в
своем докладе закрытому заседанию думской комиссии обороны подробно
рассказал о положении польского вопроса на основании своих заграничных
впечатлений. Не знаю, была ли тут прямая связь; но я как раз упоминал о моем
согласии с Сазоновым по этому вопросу.
Подобно ему, я считал, что германская оккупация Польши изменила положение и
что нам необходимо занять новую, более прогрессивную позицию в польском
вопросе, чтобы предупредить германские обещания и сохранить решение вопроса
в руках России. Гр. Велепольский, наш спутник заграницей, с своей стороны,
тотчас по возвращении, 27 июня представился императору, говорил ему о
необходимости издания нового акта о Польше и получил обещание, что акт будет
скоро издан. 22 июля (т. е. после отставки Сазонова) его брат посетил
императрицу, и после разговора с ним императрица телеграфировала царю
просьбу «задержать разрешение польского вопроса до ее приезда в ставку» (ее
посещения ставки с июня стали все более частыми). Последовала отсрочка, а 19
августа Велепольский, получив новые сведения из Парижа, потребовал наконец
определенного ответа от Штюрмера. На этот раз, в виду ожидавшегося
германского акта, поляками было предъявлено требование уже не о
«персональной унии», а о польской независимости. Штюрмер, после доклада в
ставке (26 августа), пробовал опять успокоить Велепольского, что «все будет
сделано», пытался исказить телеграфный ответ Велепольского в Париж в
примирительном духе и — замолк. Только после издания германского акта (6
ноября) Велепольский получил 23 декабря новую аудиенцию у царя, который
{263} ему обещал, что «Польше будет дарован собственный государственный
строй со своими законодательными палатами и собственная армия». Но дело и на
этот раз ограничилось созданием новой (русской) комиссии, которая еще
продолжала совещаться в феврале 1917 г. — в ожидании приглашения польских
представителей. «Патриотическая» отговорка Штюрмера состояла в том, что, как
он сказал, «когда начался польский вопрос, когда поляки просили, чтобы им
были даны известные права», он «настаивал, чтобы сначала русский народ
получил» (проливы). Разрешить вопрос пришлось уже Временному правительству.
Другой, для меня важнейший вопрос состоял в том, как прошла летняя сессия
Думы 16 мая — 20 июня. Штюрмер, очевидно, разрешил эту сессию à contrecoeur
(Против роли.) — в тревожном ожидании, займется ли она «делом» или
«политикой». Чрезвычайная комиссия вскрыла, что на случай «политики», т. е.
«нежелательных» выступлений. Штюрмер получил от царя накануне открытия
сессии бланковые разрешения закрыть Думу. Но — Дума на этот раз занялась
«делом». Однако, теперь и «дело» отзывалось «политикой». Дума принялась за
обсуждение законопроектов, поставленных на очередь блоком. Некоторые из них,
особенно городскую реформу, она успела подготовить. Но тут и крылась
«политика». Ведь теперь не существовало «пробки» против думского
законодательства, так как в Государственном Совете имелось большинство
блока. Позднее рассчитывали, что правой партии не хватало до большинства 15
голосов. И уже 7 июня Штюрмер заявлял в записке царю, что проведение
совокупности блоковых законопроектов «поставило бы страну в положение
совершенно безвыходное». Я упоминал, что сессию удалось протянуть до дня
возвращения думской делегации. Только после ее закрытия и новой «отсрочки»
до 1 ноября Штюрмер вздохнул свободно: четыре слишком месяца были в полном
распоряжении «диктатора».
Широкая публика об этой скрытой стороне {264} борьбы Штюрмера ничего не
знала, — и я сам узнал изложенные подробности только из допроса Штюрмера
чрезвычайной комиссией. И для всех оставалось совершенно непонятным, почему,
после бурных столкновений блока с правительством в 1915 г., Дума вдруг в
начале 1916 г. как бы присмирела и занялась «толчением воды в ступе». Я уже
говорил, что Дума «засела в окопах» в ожидании нового конфликта. Я убеждал
нетерпеливых, что важно самое существование блока, которое «загнало власть в
угол и держит ее в тупике». Стоит взорвать блок, — и правительство вернет
себе свободу маневрировать. Дума не есть, говорил я, орудие внепарламентской
борьбы; но когда борьба окажется необходимой, Дума будет на месте. Мы держим
связь с общественными организациями, но, в ожидании, миримся с временным
затишьем. Блок своего часа дождется. Более левые течения не могли знать этой
моей аргументации — и не мирились бы с ней, если бы знали. Их впечатление
было, что Дума отстала от событий; она только «говорит», когда нужно
«действовать». Как «действовать», оставалось их секретом.
Из воспоминаний И. В. Гессена я узнал позднее, что этого рода критика
направлялась и на меня лично в журнальных и литературных кругах, от которых
моя политическая роль меня отдалила. Недовольство нашей тактикой проникло
даже в нашу фракцию, обыкновенно дружную и единомысленную. Застрельщиком
левых настроений выступил Некрасов, молодой инженер и преподаватель Томского
Технологического института. Я назначил специальное заседание для пересмотра
вопроса о нашей тактике. Прения были жаркие, но в итоге за левую тактику
высказались всего двое или трое протестантов. Как бы то ни было, я тут не
мог уступить: я знал материал, с которым приходилось считаться, чтобы
двигать вперед всю думскую машину.
Третье обстоятельство, которое меня волновало и требовало выяснения, было —
история возвышения, в моем отсутствии, А. Д. Протопопова. Слухи о попытках
германцев завязать сношения с Двором по вопросу о заключении сепаратного
мира ходили и раньше.
{265} Но, кроме слухов, тут были и конкретные факты. Было известно о попытке
фрейлины Васильчиковой поднять этот вопрос еще весной 1915г. Она писала царю
о предложении, сделанном ей фон-Яговым в Берлине, и привезла императрице
письма ее брата и сестры Гессенских. Правда, она была выслана из Петербурга
и лишена звания фрейлины, и было ясно, что царь отнесся к этой попытке
отрицательно.
Но слухи о сношениях императрицы с германскими родственниками, о ее заботах
о германских пленных продолжались, вместе с ее установленной репутацией
«немки».
Арест Сухомлинова и заключение его в крепость по обвинению в измене вызвали
беспокойство царской четы. На вопросе о германском шпионаже А. Н. Хвостов
сделал себе репутацию у государя. Естественно, что вызов Протопопова к царю
тотчас по возвращении из-за границы и ласковый прием в ставке вызвали
усиленный интерес к его беседе с Варбургом в Стокгольме.
Мы с Шульгиным выслушали от Протопопова его рассказ об этой беседе по
черновику в его записной книжке. (Восстановить точно германские предложения
он отказался, и самая книжка потом исчезла). Там заключались во всяком
случае вполне конкретные предложения: присоединение к Германии Литвы и
Курляндии, пересмотр границ в Лотарингии (Эльзас оставлялся в стороне) и,
наконец, возвращение колоний; Польша должна быть восстановлена только из
двух частей, русской и австрийской, — «в Германии нет поляков»; границы —
географические, а не этнографические; Бельгия будет восстановлена; Англия,
главная виновница войны, обманет Россию, — Германия даст ей больше (Ягов
обещал через Васильчикову проливы и Константинополь). Протопопов с
увлечением рассказывал, как он «полюбил» государя и как государь его
«полюбил» после этого приема. Я охотно верю, что тут была не простая поза с
целью самооправдания. Я уже отметил сентиментальную привязчивость упадочной
натуры Протопопова. Тут он действительно расчувствовался. Он «полюбил» также
и императрицу. В сношениях царственной четы с посторонними эта
чувствительность проявлялась не часто; очевидно, она была {266} сразу
оценена, и на этом состоялось необычайно быстрое сближение Протопопова с
тесным кругом «друзей». Конечно, тут присоединился и элемент житейского
расчета. Беспринципность Протопопова мне была известна; но для меня все же
был неожидан его крутой переход от сравнительной левизны, проявленной в
нашей заграничной поездке, к прямо противоположному кругу идей. Я не
подозревал тогда, что уже до нашей поездки начались сношения Протопопова с
Распутиным и Вырубовой (через Бадмаева) и что Распутин уже обещал ему
министерский пост, когда, по возвращении, он увидится с царем.
Протопопов метил на министерство торговли и промышленности, более ему
подходящее, а назначен был в министерство внутренних дел, «временно» занятое
дядей Хвостова, после того как Штюрмер предпочел переместиться с внутренних
дел на внешние. Единственным мотивом назначения, кажется, было то, что в
разговоре с царем он проявил интерес к продовольственному вопросу; но как
раз продовольственный вопрос перешел еще при Кривошеине в министерство
земледелия, и Протопопов тщетно пытался вернуть его оттуда. Назначение
Протопопова управляющим министерством внутренних дел состоялось 18 сентября.
Помню, встретив его потом в Думе, я выразил ему свое изумление и спросил,
намерен ли он проводить программу Штюрмера. Ответ был сбивчивый, и разговор
пресекся. От «либерализма» Протопопова осталось три пункта: «судебная»
ответственность министров, расширение прав евреев и жалованье духовенству.
Четвертый пункт — в туманной перспективе — реформа земства. Но в каком
направлении? Перед чрезвычайной комиссией Протопопов заявлял: «я отлично
видел, что правительства нет»...; «общественность захватила власть и делает
то, что надлежит делать правительству»; «мне казалось, что правительство
должно делать то, что делали общественные учреждения». Последствия этой
модуляции в новый тон мы увидим.
Но прежде, чем переход произошел, наш ласковый теленок хотел, — и был
уверен, что может, — сосать двух маток. Он не отказался от звания члена Думы
— {267} и даже порывался выступать, как таковой. Он хотел оправдаться перед
сочленами — и просил Родзянко устроить для этого свидание с членами
сеньорен-конвента. Свидание состоялось, и надеждам Протопопова был нанесен
жестокий удар. Он был жалок, но мы его не пожалели. Он потом жаловался, что
его «били, заплевали, бичевали, затюкали», — и этим объяснял даже свой
окончательный переход к правым. Я принял в этом большую долю участия,
записал по памяти его бессвязный лепет, и моя запись пошла гулять в публике.
Он был уверен, что за стеной сидел стенографист: точная запись звучала
карикатурой. Родзянко потом не подал ему руки в царской передней. Не
встретил он поддержки и со стороны своих новых коллег. Оба премьера —
Штюрмер, и потом Трепов требовали его ухода и называли его царю
«сумасшедшим». По более приемлемой номенклатуре Двора он, вероятно, скорее
был на счету «юродивого», — и в этом качестве царский кружок сохранял к нему
какое-то исключительное доверие и нежность, почти ввел его в тесную среду
«своих» и сохранил в должности, утвердив в звании министра (20 декабря 1916
г.), вплоть до последней развязки. Там мы к нему вернемся.
Я должен теперь признаться, что, несмотря на всю напряженность положения, я
без больших опасений вновь покинул свой пост для второй заграничной поездки.
Это, очевидно, вытекало из моей уверенности, что в развертывающейся драме
Дума не будет решающим фактором, — и из той роли, которую я себе
соответственно наметил. Я расскажу об этой поездке вкратце — поскольку она
все же была связана с Россией и с русским событиями.
Уже во время первой поездки я получил два приглашения, от которых было
теперь поздно отказываться. Одно — в Англию. Наш доброжелатель, проф. Пэре,
задумал присоединить к политическому празднику союзников культурный праздник
славян. Он сделал из этого тему для очередного летнего съезда University
Extension в Кембридже. Приглашены были участвовать секциями я, Струве и
Дмовский. Другое предложение, на некотором промежутке, было из Христиании —
{268} прочесть в университете несколько лекций на обратном пути. Но больше
всего меня привлекала возможность провести этот промежуток времени в
Швейцарии, чтобы собрать из недоступных в России источников данные о
таинственных сношениях германцев с русским сферами по поводу заключения
сепаратного мира. Прежде всего, проездом через Стокгольм я пробовал
расспросить об этом Неклюдова. Он отозвался полным незнанием о переговорах
Протопопова и утверждал, что самый факт свидания с Варбургом стал ему
известен только после того, как свидание произошло.
В Христиании Гулькевич встретил меня, как старого знакомого, — и устроил мне
интересное свидание с королем Гаконом. Я был совершенно очарован приемом
короля. Уже не молодой, он встретил меня с видом студента, который хочет
оказать почтение своему профессору. Беседа шла живо и непринужденно. Он
хотел узнать от меня подробности о политическом положении в России; мне
нечего было от него скрывать, — тем более, что и сам он оказался достаточно
осведомленным. Я нарисовал ему в мрачных красках картину внутреннего
расстройства России, грозящего не только военными неудачами, но и
непосредственной опасностью для государственного строя. Я особенно
подчеркнул, что самое существование династии находится в опасности, что
царственная чета совершенно изолировала себя от населения, что она борется с
воображаемыми врагами и не видит действительных, что она вообще не
подготовлена к пониманию положения и не умеет выбрать советников. Я затем
обратился к нему с вопросом: каким образом другие родственные династии
Европы могут пассивно относиться к подобному положению и ничего не
предпринимают, чтобы осведомить русскую — верховную власть о действительном
положении вещей? Гакон ответил, что одной перепиской тут ничего не сделаешь;
что необходимы личные воздействия, которые затрудняются отсутствием
свиданий. Впрочем, прибавил он, такое свидание имеется в виду, и он лично
надеется его использовать для указанной цели. Я ушел от {269} короля с
сознанием достигнутого положительного результата...
В Кембридже меня ожидала знакомая обстановка летнего съезда University
Extension: университетский центр полон приезжими учителями и учительницами,
перебегающими с лекции на лекцию и спешащими взять от профессоров, что
только можно. Я наметил для своих лекций две темы, близкие к актуальности,
но держащиеся в академических рамках: «Пробуждение национальностей на
Балканах», как интродукция к происходившей войне, и «Русская конституция» с
ее трюками и провалами, как интродукция к пониманию политической борьбы в
России. Обе лекции вызвали ряд вопросов со стороны аудитории и прошли
оживленно. Дмовский был корректен и лоялен к нам в своем изложении польского
вопроса: с 1908 года он объявил свой «поворот к Востоку». Струве был очень
учен — и не очень в дружбе с английским языком, но это не помешало аудитории
отнестись к нему с должным почтением. Но главное торжество ждало нас
впереди: сенат Кембриджского университета решил возвести нас в звание
почетных докторов. Ритуал был проведен с обычной торжественностью, включая и
право студентов реагировать на ученую промоцию возгласами с хор —
дружественными или недружественными. На этот раз обошлось без этого
вмешательства.
Как полагается, специальный оратор прочел перед каждой промоцией речь на
латинском языке о достоинствах докторантов. Я с интересом выслушал, что
являюсь потомком того «Павла, который некогда пришел из далеких стран к реке
Кэм», принеся с собой просвещение. После промоции нас одели в примеренные
заранее мантии красного бархата и такие же береты и провели торжественной
процессией по улицам города. Я, таким образом, получил право ставить при
своей фамилии буквы LLD (Legum Doctor) и, если бы дорожил титулами, я мог бы
с удовлетворением сопоставить это позднее признание с своим московским
обетом — остаться на всю жизнь русским «магистром» и не искать звания
«доктора».
Гораздо чувствительнее для меня был банкет, {270} специально устроенный для
меня профессорами и «избранной публикой»; на нем произнес приветственную
речь Sir Paul Vinogradoff, создавший себе мировое имя лекциями по
средневековому праву на Оксфордской кафедре, — после того как он был
принужден, одновременно с M. M. Ковалевским и С. А. Муромцевым, уйти из
Московского университета от правительственных гонений. Взволнованная речь
моего старого учителя и друга как бы восстановляла отношения, испорченные
охлаждением дружбы, а потом и расхождением во взглядах (П. Г. был ближе
всего к октябристам). Меня познакомили с профессорами, в том числе с сыном
знаменитого Дарвина. Были налицо и русские свидетели моего торжества.
Перед отъездом из Англии я виделся с престарелым
гр. Бенкендорфом — и услышал от него характеристику впечатления,
произведенного на союзников назначением Штюрмера вместо Сазонова. Раньше он
пользовался безусловным доверием союзников, и ему сообщали всякие секретные
сведения. Теперь же, сказал он мне, когда он приходит, от него припрятывают
в стол секретные бумаги — и объясняют: «мы теперь не уверены, что самые
большие секреты не проникнут к неприятелю; мы имеем сведения, что эти
секреты со времени назначения Штюрмера каким-то путем становятся неприятелю
известны». Я не раз потом цитировал это показание нашего посла в Лондоне.
Я, наконец, добрался до Швейцарии и остановился в Лозанне, где у меня были
кое-какие связи с старой русской эмиграцией. В этой среде все были уверены,
что русское правительство сносится с Германией через своих специальных
агентов. На меня посыпался целый букет фактов — достоверных, сомнительных и
неправдоподобных: рассортировать их было нелегко. Я получил сведения о
русских германофильских салонах, руководимых дамами с видным общественным
положением.
Один из них принадлежал Нарышкиной (которую я смешал с престарелой
статс-дамой Е. К. Нарышкиной, приближенной к императрице). Другой,
перебравшийся из Италии в Montreux, был особенно интересен {271} тем, что
для сношений с ним, как мне говорили, Штюрмер послал специального чиновника,
ставшего постоянным посетителем салона, — для наблюдения ли или для
посредничества, оставалось неясным. Мне, как представителю к. д., была лично
доставлена записка некоего Рея, уличавшая Извольского в германофильстве. Но
на обратном пути, в Париже, Извольский, по моей просьбе, навел справку у
Бриана, и оказалось, что Рей — лицо приближенное к Вильгельму. Правда, в
семье Извольского гостила родственница его жены, не скрывавшая своих
германофильских симпатий и создавшая посольству репутацию германофильского
гнезда. С своей стороны, Извольский мне рассказал об участии
Манасевича-Мануйлова в попытке подкупить «Новое время» германскими деньгами.
Во всем этом, в связи с данными, собранными мной в России, было, повторяю,
нелегко разобраться. Часть материала из Швейцарии я все же использовал для
своей речи 1 ноября.
На обратном пути я остановился в Христианин для прочтения лекций. Тема, мне
заданная, была характеристика «русской души». В славянофильском понимании
эта тема противоречила моим взглядам, и мне предстояло, начав с критики
популярного понимания этого ходячего заграницей термина, сосредоточить
внимание слушателей на главном органе русского национального самосознания,
т. е. на русской интеллигенции. Я изложил историю развития этого
национального «чувствилища». Аудитория была полна, публика — «избранная»,
сочувствие — несомненное. Мы остались друг другом довольны (Лекции были
напечатаны в ежемесячном журнале Samtiden (Прим. автора).). Я на этот раз
пополнил свое представление о Норвегии, попросив сына известного писателя
Arne Garborg'a дать мне несколько уроков норвежского языка. Я узнал, что,
после отделения от Швеции, норвежский литературный язык быстро приближается
от влияния придворных слоев и высшего класса к народным низам, т. е.
переходит от литературного датского к мужицкому шведскому, мне известному.
Это еще укрепило мои симпатии к демократической, стране.
Вернуться к
оглавлению
Милюков П.Н. Воспоминания (1859-1917). Под редакцией М. М. Карповича и Б. И.
Элькина. 1-2 тома. Нью-Йорк 1955.
Далее читайте:
Милюков Павел
Николаевич (1859-1943), депутат III и IV Дум от Петербурга,
председатель кадетской фракции.
|
