А.Л. Никитин

Мне уже приходилось писать, что события, изложенные в ПВЛ под 6523/1015 – 6527/1019 гг., являются одной из самых больших, быть может, вообще неразрешимых загадок русской историографии, поскольку несут на себе отпечаток столь целенаправленной и последовательной мифологизации, что ее до сих пор не удается заменить более убедительной версией происходившего, основанной на сколько-нибудь достоверных материалах. Фактические противоречия, с которыми сталкивается исследователь, пытающийся свести и сопоставить данные всех имеющихся в настоящее время источников, письменных и археологических, не позволяют воссоздать целостную картину происходившего и понять, кто реально участвовал в этой истории, что совершал и почему.

Напомню этот сюжет. В статье 6496/989 г. Иларион перечисляет по старшинству 12 сынов Владимира: Вышеслав, Изяслав, Святополк, Ярослав, Всеволод, Святослав, Мстислав, Борис и Глеб (именно так!), Станислав, Позвизд, Судислав. Возможно, у него их было и больше, но даже из перечисленных с уверенностью можно говорить только о Ярославе, Святополке, Мстиславе и Судиславе, которого сыновья Ярослава после сорока с лишним лет заточения выпустили перед смертью из поруба. Позвизд, похоже, вообще попал сюда по недоразумению из славянской демонологии, тогда как Всеволод, Святослав и Станислав абсолютно неизвестны даже в своих потомках. Судя по легенде Нестера/Нестора, Борис и Глеб должны были быть младшими детьми Владимира от какой-то болгарской наложницы, однако в этом перечне они следуют за Мстиславом, намного опережая Судислава.

Поскольку Владимир Святославич умер после Вышеслава и Изяслава, киевский престол должен был наследовать Святополк, занимавший, по Илариону, стол в Турове, хотя по своему положению наследника и ближайшего соправителя должен был находиться в Вышгороде. Последнее, к слову сказать, подтверждается его обращением за помощью не к туровским, а именно к вышгородским “мужам”. Вступив на киевский престол, Святополк отдал совершенно бессмысленный с точки зрения логики приказ об убийстве Бориса и Глеба, которые в изложенной ситуации не могли представить никакой для него опасности, а также Станислава, уже “бежавшего в Угры”. После столь странных убийств на Святополка двинулся из Новгорода Ярослав, разбил его на подступах к Киеву, и тот бежал к тестю в Польшу за помощью. Вернулся он с ней только через два или три года, разбил с помощью Болеслава I на Буге Ярослава, захватил Киев, где княжил около года, а затем окончательно был разбит и изгнан Ярославом “неведомо куда”. Что касается убитых братьев, то Борис и Глеб были канонизированы в 1072 г., а Станислав забыт, как если бы его и не было.

Но были ли остальные?

Столь резко поставить вопрос позволяет Слово о законе и благодати митрополита Илариона, написанное и произнесенное им до 1050 г., в котором отсутствует какое-либо упоминание о новоявленных мучениках. Все сведения, которыми располагает о них исследователь, содержатся в трех взаимосвязанных вариантах благочестивой легенды, формировавшейся на протяжении второй половины XI и начала XII в. и получившей законченную форму в трех произведениях: 1) Чтении о житии и о погублении блаженнюю страстотерпца Бориса и Глеба (далее – Чтение), написанном Нестером/Нестором в 70-80-х гг. XI в., 2) Сказание и страсть и похвала святую мученику Бориса и Глеба (далее - Анонимное сказание), написанное после 1115 г. и сохранившееся в древнейшем виде в Успенском сборнике XII-XIII в., и 3) Повести об убиении Бориса и Глеба в составе статьи 6523/1015 г. в ПВЛ (далее - Повесть). Если между двумя последними произведениями, сложившимися уже в первой четверти XII в., прослеживается безусловная текстуальная зависимость, о которой я буду говорить ниже, то Чтение стоит особняком, если не считать общего у него со Сказанием списка чудес у гробов мучеников.

Начнем со Святополка. Согласно Чтению, он был сыном Владимира Святославича, что подтверждает Повесть (“Володимиръ же зал[е]же жену братьню Гр[е]киню, и б[е] непраздна, отъ нея же роди Святополка” [Ип., 66]) и отрицает Сказание (“Володимиръ же, поганъи еще, убивъ Яропълка и поятъ жену его непраздьну сущю, отъ нея же родися сии оканьныи Святопълкъ, и бысть отъ дъвою отцю и брату сущю” [Усп. сб., 43]), однако все три сходятся на том, что именно Святополк хоронил Владимира и занял киевский престол с согласия киевлян. Более того, судя по легенде, никто из детей Владимира не сомневался ни в происхождении Святополка от Владимира, ни в его праве на киевский престол по старшинству. Титмар Мерзебургский, чья Хроника является наиболее важным источником этих событий, точно также не подвергает сомнению законность притязаний Святополка, единственного из сыновей Владимира женатого на дочери польского короля Болеслава I. Однако, по сведениям Титмара, к моменту смерти Владимира Святополк находился в заключении вместе с женой и сумел бежать только много времени спустя, причем не в Киев, а к тестю, оставив здесь жену, дочь Болеслава, которую тот много времени спустя предлагал обменять на сестер и мачеху Ярослава, захваченных им в 1018 г. в Киеве[1]. Так получается, что Святополк физически не мог совершить те преступления, которые ему приписывает легенда.

Однако и здесь не все просто. Анализ древнейших русских монет с именем Святополка убеждает, что часть из них представляет перечеканку “сребреников” Владимира, то есть для них были использованы монеты, отчеканенные при Владимире, но еще не пущенные в оборот, что могло иметь место только сразу после его смерти, тогда как другие несут на себе дополнительные знаки и имя “Петрос”, заставляющее думать, что у Святополка был один или два соправителя. Но когда он чеканил свои монеты – сразу после смерти Владимира или же после того, как в 1018 г. из Киева с помощью Болеслава был изгнан Ярослав? Это не известно, как не известно, где и как погиб Святополк – случай беспрецедентный в отношении “великого князя киевского”[2].

Теперь о Ярославе. Согласно ПВЛ, то есть Илариону, Владимир перевел Ярослава из Ростова на княжение в Новгород, когда там умер Вышеслав. По-видимому, это тот Ярослав, который упоминается в исландских сагах как русский князь и муж Ингигерды, дочери шведского короля Олава, в русской истории известной под именем Ирины. По версии Илариона, накануне смерти Владимира Ярослав отказался платить “урок” Киеву и готовился силой отстаивать новгородскую независимость, для чего нанял много “варягов”, то есть наемников-скандинавов. Из-за этих наемников у него произошел конфликт с новгородцами. Смерть Владимира и обещание свободы самоуправления для Новгорода примирило его с ними, он разбил с помощью новгородцев Святополка, получил Киев, спустя два или три года потерпел поражение от Болеслава и Святополка на Буге в 1018 г., снова бежал в Новгород, бросив Киев, из которого окончательно выбил Святополка, только когда ушел Болеслав с польским войском. Согласно Чтению, изгнание Святополка произошло в результате народного восстания. Что же касается Илариона, то, рассказывая о битве под Любечем, о разгроме Ярослава на Буге и последнем столкновении Ярослава и Святополка на Альте, после чего тот бежал к Берестью и сгинул “межи чахы и ляхы”, он ничего не говорит об обстоятельствах первого и второго захвата Киева Ярославом.

Хуже всего дело обстоит с Борисом и Глебом. Практически о них ничего не известно, нет даже уверенности, что они действительно были младшими сыновьями Владимира. Согласно Чтению, Борис уже был женат, то есть в 1015 г. ему было больше 15 лет, и княжил во Владимире Волынском, тогда как Глеб оказывается “велми детескъ”, только что не младенец, находившийся под опекой отца в Киеве. Повесть и следующее ей в изложении фактов Анонимное сказание представляют их самостоятельными князьями, помещая Бориса в Ростове, а Глеба в Муроме, откуда оба были вызваны: Борис – отцом в Киев и оттуда был послан на печенегов и на обратном пути убит на Альте вышгородскими убийцами Святополка, а Глеб – Святополком под предлогом болезни отца, после чего убийцы встречают его у Смоленска на устье Смядыни, когда тот пересел в судно, чтобы спускаться вниз по Днепру. Наоборот, согласно версии Чтения Глеб после смерти отца и вокняжения Святополка бежит “в кораблеце” вверх по Днепру, после чего убийцы настигают его опять-таки в устье Смядыни.

Другими словами, легенда о гибели Бориса и Глеба изначально знала только два пункта, которые связывала с гибелью святых мучеников – реку Альту и устье Смядыни, которые были объявлены к моменту появления Чтения местами их почитания, и более ничего.

Из такого краткого обзора можно видеть, что названные произведения в определенном смысле представляют собой текстологический “треугольник”. Так у Чтения и Анонимного сказания общим оказывается источник о чудесах, свершившихся у гроба мучеников, причем каждый автор обрабатывает его по-своему; у Повести и Сказания, как я покажу ниже, кроме общего плана первой части наблюдаются текстуальные заимствования. А вот между Чтением и Повестью, если не считать дважды повторенную Нестером/Нестором в пространном вступлении, напоминающем краткое изложение Речи философа, мысль о людях русских, что “не беша бо ни апостоли ходили к ним, никто же бо им проповедал слова Божия” [Чтение, 3] и “не бе бо никтоже не приходил к ним, иже бы благовестили о Господе нашем Исусе Христе” [Чтение, 4], а также рассказ о раздаянии милостыни больным и убогим, связанный с построением церкви Святой Богородицы Владимиром “бе бо… тако милостив, яко же и на возех возити брашно по граду, и овощь, и мед, и вино, и спроста рещи, все, еже на потребу болящим и нищим, и проповеднику глаголющу с прошением, егда кто болить, кто где” [Чтение, 5], прямые текстуальные совпадения отсутствуют, и это притом, что авторами были два инока одной обители, жившие там в одно время.

Отмеченные фразы находят соответствия не в Повести, а в легенде о “варягах-мучениках”, в рассказе о крещении киевлян и о благотворительности Владимира под 6504/996 г., однако вряд ли здесь можно говорить о взаимовлиянии текстов, потому что в последующем у них нет никаких совпадений, кроме убийства Бориса в шатре (но у Нестера/Нестора не на Альте!), а Глеба – в устье Смядыни его собственным поваром, который по приказанию посланных Святополком “ставъ на колену, закла и главу святому и пререза гортань его” [Чтение, 13].

Иначе обстоит дело при сопоставления текстов Анонимного сказания, написанного после 1115 г., когда останки святых были торжественно перенесены в специально построенный для них Олегом Святославичем храм в Вышгороде, и летописной Повести, интерполированной в рассказ о смерти Владимира и ее последствиях, который был переработан Иларионом для соединения ПВЛ с Печерской летописью.

В своей первой части, описывающей историю гибели Бориса и Глеба, в отношении фактологии Анонимное сказание практически полностью повторяет летописную Повесть. Отличие заключается лишь в том, что, устанавливая старшинство “сынов Владимира” (Вышеслав, Изяслав, Святополк), автор Сказания подчеркивает происхождение Святополка от Ярополка, а не от Владимира (“Сего мати преже б[е] чьрницею, гръкыни сущи, и поялъ ю б[е] Яропълкъ, брать Володимирь, и ростригъ ю красоты деля лица ея, и зача отъ нея сего Святоплъка оканьнааго. Володимиръ же, поганъи еще, убивъ Яропълка и поятъ жену его непраздьну сущю, отъ нея же родися сии оканьныи Святопълкъ, и бысть отъ дъвою отцю и брату сущю, темь же и не любляаше его Володимиръ, акы не отъ себе ему сущю” [Усп. сб., 43]), изменяя, таким образом, точку зрения Илариона в ПВЛ на прямо противоположную (ср.: “Володимиръ же зал[е]же жену братьню Гр[е]киню, и б[е] непраздна, отъ нея же роди Святополка. Отъ гр[е]ховнаго бо корене злыи плодъ бываеть, понеже была б[е] мати его черницею, а второе, Володимиръ залеже ю не по браку: прелюбод[е]ичищь бысть убо, т[е]мьже и отець его не любяше, б[е] бо отъ двою отцю, отъ Ярополка и отъ Володимира” [Ип., 66]).

Вторая часть Сказания посвящена чудесам у гробов мучеников и содержит рассказ о последовательной истории становления их культа и канонизации, причем рассказ о перенесении их мощей в 1072 г. не только заимствован из Печерской летописи Илариона, но и сохранил в Сказании свою вторую половину, потерянную еще общим архетипом Ипатьевского и Лаврентьевского списков (но сохраненную в Воскресенской летописи), о благословении митрополитом присутствующих князей рукою святого Глеба, от которой у Святослава остался на голове ноготь, по-видимому, ставший семейной реликвией. Не потому ли Всеволод тогда же предпочел избрать своим семейным патроном Бориса?

Летопись	Сказание

В л[е]то 6580/1072. Принесоша святая страстотерпца Бориса и Гл[е]ба. Совокупившеся Ярославличи, Изяславь, Святъславъ и Всеволодъ, митрополитъ же б[е] тогда Георгии, епископъ Петръ Переяславьскыи, Михаилъ Юрьевьскыи, Федосии же игуменъ Печерьскыи, Софронии же, святаго Михаила игуменъ, Герьманъ, святаго Спаса игуменъ, и Никола, игумень Переяславьскии, и прочии игумени, и вси створивше праздникъ св[е]телъ, и преложиша я в новую церковь, юже сд[е]ла Изяславъ, яже стоить и нын[е]. Вземше бо первое Бориса в деревянии рак[е], Изяславъ, и Святославъ, и Всеволодъ, вземше на плещи своя и понесоша, и предъидущимъ черноризьцемь, св[е]ща держаще в рукахъ, и по нихъ дьякони с кандилы, и посемь прозвутери, и по нихъ епископи с митрополитомъ, и по нихъ с ракою идяхуть. И принесьше и в новую церковь, отверзоша раку, исполнися церкви благоухания вон[е] благы; видивше се, прославиша Бога. И митрополита ужасъ обииде, бяше бо нетвердо в[е]руя к нима, и падъ ниць, прося прощения. И ц[е]ловавше мощи его, вложиша и в раку камену. По семъ же вземше Гл[е]ба в рац[е] камени и вьставиша и на сани, и емше за вужа везоша и; яко быша вь дв[е]рехъ, сташа рака, не поидущи. И повел[е]ша народу звати “Господи помилуи”, и повезоша, и положиша я м[е]сяца мая вь 20. И отп[е]вше литургию, об[е]даша братья си вся на купь, когождо с бояры своими, и с любовью великою. Б[е] бо тогда держа Вышегородъ Чюдинъ, а церковь Лазорь. И посемь разиидошася вь свояси [Ип., 171-172].	О перенесении святою мученику. Бысть же въ время переносению святыима мученикома Романа и Давыда, и съвъкупивъшеся вься братия Изяславь, Святославъ, Всеволодъ, митрополитъ Георгии Кыевьскыи, другыи Неофитъ Чьрниговьскыи и епискупи Петръ Переяславьскыи, Никита Б[е]логородьскыи и Михаилъ Гургевьскыи, и игумени Феодосии Печерьскыи и Софронии святааго Михаила, и Германъ святааго Спаса, и прочии вьси игумени, и створиша праздьникъ св[е]тьло. И възьмъше пьрвое святааго Бориса въ рац[е] деревян[е], възьмъше на рама князи, предъидущемъ преподъбьныимъ чьрноризьцемъ съ св[е]щами, а по нихъ диякони, таче и прозвутери, и по сихъ митрополита и епискупи, и по нихъ съ ракою идяаху. И принесъше въ церквь, поставиша и отъвьрзъше раку, и испълни ся церквы благоухания и вон[е] пречюдьны, и вьси вид[е]въше прославиша Бога. И митрополита обиде ужасъ, бяше бо и не твьрдо в[е]руя къ святыма, и падъ ниць, просяше прощения, и ц[е]ловавъ мощи, въложиша въ раку камяну. Посемь възьмъше Гл[е]ба въ рац[е] камян[е], въставивъше на сани и имъше ужи, повезоша; и яко быша въ двьрьхъ рака ста непоступячи. И повел[е]ша народу зъвати “Господи помилуи”, и моляхуся Господеви и святыима, и абие повезоша и. И ц[е]ловаша святааго Бориса главу, а святааго Гл[е]ба руку възьмъ же Георгии митрополитъ благословяше княз[е]и Изяслава и Всеволода, и пакы Святославъ имъ руку митрополичю и дрьжащю святааго руку, прилагааше къ вереду, имь же боляше на шии, и къ очима, и къ темени, и по семь положи руку въ гроб[е]. Начаша же п[е]ти святую литургию, Святославъ же рече къ Бьрнови: “н[е]чьто мя на голов[е] бодеть”. И съня Бьрнъ клобукъ съ князя, и вид[е] нъгъть святаго, и съня съ главы и въдасти и Святославу; онъ же прослави Бога о благодарении святою. И по литургии вься братия <…> и об[е]даша вси на купь, и праздьноваша праздьньство св[е]тьло. И много милостыня убогымъ створиша, и ц[е]ловавъшеся мирно, разидошася къждо въ свояси. И оттол[е] утвьрдися таковыи праздьникъ месяца маия въ 20, въ славу и чьсть святыима мученикома благодатию Господа нашего Исус Христа [Усп. сб., 62-63].

В л[е]то 6623/1115, индикта 8. Съвъкупишася братья, Русции князи, Володимеръ зовемыи Монамахъ, сынъ Всеволожь, и Давыдъ Святославлиць, и Олегъ, братъ его, и сдумаша перенести мощи Бориса и Гл[е]ба, бяху бо создали церковь има камяну на похвалу и честь телесема ею и на положение. Первое же освятиша церковь камяную мая въ 1 день, в суботу; наутрия же въ 2 день перенесоша святая. И бысть сборъ великъ, сшедшюся народу съ всихъ странъ: митрополитъ Микифоръ съ всими епископы, съ Фектистомъ Черниговьскымъ, с Лазаремъ Переяславьскымъ, с попомъ Никитою Б[е]логородьскымъ и с Данилою Гурьговьскымъ, и съ игумены, с Прохоромъ Печерьскымъ и съ Селивестромъ святаго Михаила, и Сава святаго Спаса, и Григории святаго Андр[е]я, Петръ Кловьскыи, и прочии игумени, и освятиша церковь каменую. И отп[е]вшимъ имъ об[е]дьнюю, об[е]даша у Ольга и пиша, и бысть учрежение велико, и накормиша убогыя и странъныя по 3 дни.	Володимиру же предрьжащю вьсю власть тъгда, умысли пронести сия святая страстотрьпьца въ съзьданую церковь, и възв[е]сти братии своеи, Давыдови и Ольгови. Тако же и т[е]ма всегда убо глаголящема и понужающема Володимира о пренесении святою. И тъгда Володимиръ, съвъкупивъ къ себе сыны своя, тако же и Давыдъ и Ольгъ съ своими сынъми, приидоша Вышегороду. И митрополитъ Никифоръ събьра вься епискупы: ис Щернигова Феоктиста, ис Переяславля Лазоря, Мину отъ Полотьска, Данила из Гургева, и игумены вься: Прохора Печерьскааго, Саву святаго Преображения, Силвестра святаго Михаила, Петра святыя Богородица из Лахернитиса, Григория святааго Андреа и Феофила святааго Дьмитрия, и вься прочая преподобьныя игумены, и вьсякого чина святительскааго и чьрноризьчьскааго, и вься клирикы и вьсе поповьство ту б[е] съшьлося отъ вьсе[е] Русьскы земл[е] и отъ ин[е]хъ странъ, и много множьство людии, и князи, и вьсе болярьство, и вьсе стар[е]ишиньство, и воеводы вься Русьскы земле, и вьси предрьжащая страны вся. И съпроста рещи, вьсяко множьство ту б[е]аше, и всяка облашь (область?) и вьси богатии и убозии, съдравии же и болящии, яко испълнитися граду весему и по ст[е]намъ градьнымъ не съм[е]ститися. И въ 1-и днь месяца маия святиша церковь, въ суботу 2-и недели по пасце.

И яко бысть утро, митрополитъ, епископи, игумени оболокошася у святительскыя ризы и св[е]ща въжгегъ с кад[е]лы благовонными, и придоша к ракама святою, и взяша раку Борисову, и въставиша и на возила, и поволокоша ужи князи и бояре, черньцемъ упр[е]дъ идущимъ съ св[е]щами, попомъ по нимъ идущимъ, та же игумени, та же епископи предъ ракою, а княземъ с ракою идущимъ межи воромъ. И не б[е] лз[е] вести отъ множества народа, поламляху воръ, а инии и покрили бяху градъ и забрала, яко страшно бяше видити народа множество. И повел[е] Володимеръ р[е]жючи паволоки, орници, б[е]ль, розметати народу, овъ же сребреникы метати людемъ, силно налегшимъ, а быша легко внесли въ церковь, и поставиша раку сред[е] церкви, и идоша по Гл[е]ба. Т[е]мже образомъ и сего привезоша и поставиша у брата.	Наутрия же, въ святую нед[е]лю, яже поються о муроносицахъ, въ въторыи днь того же месяца, и начаша п[е]ти утрьнюю въ обою церквию. И въставивъше на сани на росныя, яже б[е]ша на то устроены, повезоша же преже Бориса, и съ нимь идяше Володимиръ съ многъмь говениемь, и съ нимь митрополитъ и поповьство съ св[е]щами и кандилы. И идяху, влекуще ужи же великы, ими т[е]снящеся и гнетуще вельмож[е] и все болярьство. Бяше же устроенъ въръмь по об[е]ма сторонама, уду же волочаху чьстьн[е]и рац[е], и не бяше льз[е] ни ити, ни повлещи отъ мъножьства людии. Тъгда Володимиръ повел[е] метати людьмъ кунами же и скорою и паволокы, и узьр[е]въше людие тамо обратишася, а друзии то оставивъше, къ святыима ракама течаху, да быша достоини были прикоснутися. И вси, елико бяше множьство людии, ни единъ же бесльзъ не бысть от радости же и многааго веселия. И тако одъва възмогоша довлещи. Тако же и святааго Гл[е]ба по немь, въставивъше на другыя сани, и Давыдъ съ нимь, и епископи, и клирици, тако же и чьрноризьци, и болярьство, и людие, и бещисльное множьство. И вьс[е]мь зовущемъ “курелеисонъ” и съ сльзами Бога призывающемъ. И се чюдо преславьно бысть, яко же бо везяху святааго Бориса, идяху бес пакости, тъкмо отъ людии т[е]снота бяше, а святааго Гл[е]ба яко повезоша, ста рака непоступьно, яко потягоша силою, ужа претьргняхуся: велика суща з[е]ло, яко одва можааше мужь обияти об[е]ма рукама. И тако единою вся претьргняхуся, а людьмъ, зовущемъ “курелеисонъ” и бяше множьство много по всему граду и по ст[е]намъ и по забороломъ городьнымъ, и въсхожаше гласъ народа от вс[е]хъ: “Господи помилуи”, яко и громъ, и тако одъва възмогоша отъ утрьняя до литургия превести сущии церкви. Богу же нашему слава съ Отцьмь и Сыномъ, Святымь Духъмь, ныня [Усп. сб., 69-71].

Распри же бывши межи Володимеромъ и Давыдомъ и Ольгомъ. Володимеру бо хотящю я поставити сред[е] церкви, и теремъ серебренъ поставити надъ нима, а Давыдъ и Олегъ хотяшета поставити я в комару, “идеже отець мои, рече, назнаменалъ” на правои сторон[е], идеже бяста устроен[е] комар[е] има. И рече митрополитъ и епископи: “верзите жребии, да кд[е] изволита мученика, ту же я поставимъ”, и вгодно се бысть. И положи Володимеръ свои жребии, а Давыдъ и Олегъ свои жребии на святои тряпез[е], и вынеся жребии Давыдовъ и Олговъ, и поставиша я в комару ту на десн[е]и стран[е], кде ныне лежита. Принесена же бысть святая мученика маия въ вторыи день из деревянои церкви в каменую Вышегород[е]. Иже еста похвала княземъ нашимъ и заступника земли Русц[е]и, иже славу св[е]та сего попраста, а Христа узлюбиста, по стопамъ его изволиста шествовати, овчате Христов[е] добрии, яже влекома на заколение не противистася, ни отб[е]жаста нужныя смерти; т[е]мже и съ Христомъ въцаристася у в[е]чную радость, и даръ иц[е]ления приемша отъ Спаса нашего Исуса Христа, неоскудно подаваета недужнымъ, с в[е]рою приходящимъ въ святыи храмъ ею поборника отечьству своему. Князи же, и бояре, и вси людие празноваша по три дни и похвалиша Бога и святою мученику, и тако разидошася кождо въ свояси. Володимеръ же окова рац[е] сребромъ и златомъ и украси гроба ею, тако же и комар[е] покова сребромъ и златомъ; имже покланяются людие, просяще прощения гр[е]хомъ [Ип., 280-282].

Сравнивая эти тексты, можно придти к заключению, во-первых, что Анонимное сказание было написано до того, как в Печерской летописи Илариона появилось описание перенесения мощей в мае 1115 г., во-вторых, что его автор прямо заимствовал у Илариона описание церемонии 1072 г., и, в-третьих, что он, похоже, не был в числе присутствующих на последнем торжестве, поскольку перенес ситуацию с остановкой раки Глеба в мае 1072 г. на май 1115 г., о чем Иларион ничего не пишет. Таким образом, ни язык обоих произведений, ни взгляды на происхождение Святополка, ни освещение роли Ярослава в событиях, ни описание переноса мощей в 1115 г. не дают возможности даже предположительно говорить о каком-либо тождестве их авторов. Однако и здесь мы сталкиваемся с рядом вопросов, на которые я не могу дать однозначного ответа.

Пока не было известно имя автора ПВЛ и последующей Печерской летописи, содержащиеся в ней известия невольно приобретали значение если не документальных, то исторических свидетельств, поскольку разнообразные гипотезы о ее авторе/авторах, не обретая “плоти и крови”, то есть не представая конкретной личностью со своей биографией, обстоятельствами жизни и возможностями получения информации о прошлом, оставляли незыблемым авторитет текста в целом и каждого его слова в отдельности. Сейчас положение изменилось. Теперь мы знаем, что и ПВЛ до смерти Владимира, и последующие летописные статьи до 60-х гг. XI в. являются продуктом литературного творчества одного человека, жившего во второй половине XI в., а писавшего в конце этого столетия и в первой четверти следующего, причем ни о каком использовании им “документов государственного архива”, как полагали некоторые историки, говорить не приходится, поскольку требуется еще доказать, что в Киеве XI в. такой архив существовал и была городская власть, которая могла его сохранять.

Максимум, на что мог опираться Иларион в своей работе над описанием событий первой половины XI в., была библиотека Печерского монастыря, которую он сам же пополнял. Все остальное оказывается весьма гипотетичным: книжное собрание при митрополии, редкие частные книжные собрания (если у него к ним был доступ), а также случайные книги, поступавшие из Константинополя, из греческих и болгарских монастырей, где вряд ли хранились документы по ранней русской истории. Сведения о том периоде он мог получать только в виде кратких и смутных припоминаний редких уже современников событий (напр., “брат Еремей”, который, по словам Илариона, “помнил крещение земли Русской”), или из преданий, которые мог слышать в детстве, то есть из городского фольклора. Все остальное он должен был восполнять своим воображением или текстами о других событиях на иных территориях, усваивая их собственным героям и местным обстоятельствам.

Лучшим подтверждением столь неутешительного заключения может быть история Бориса и Глеба, как она предстает в сохранившихся текстах. Об их противоречиях писали все исследователи, но я напомню только самое существенное. Так, Нестер/Нестор, писавший в 80-х гг. в том же Печерском монастыре, что Иларион, то есть располагавший теми же возможностями информации, не мог внятно определить ни возраст мучеников, ни их местонахождение, ни пути, которыми шли навстречу смерти, ни, тем более, причины, по которой они мешали Святополку, точно так же как он не знал ничего конкретного о самом Святополке, даже о его борьбе с Ярославом и возвращении в Киев с Болеславом в 1018 г. По его сведениям, Святополка просто изгнали киевляне (“Крамол[е] бывшеи отъ людии и изгнану ему сущу не токмо из града, нъ изъ области всея: изб[е]жавше же ему въ страны чюжи и тамо животъ свои сконца и разверже. Бываеть бо смерть гр[е]шнику люта: мнози бо глаголють в рач[е]/мрац[е] его вид[е]вше суща тако, яко же и Ульяния законопреступнаго” [Чтение, 14]), и это несмотря на то, что Нестер/Нестор был первым среди агиографов этих мучеников. Следовательно, единственным “документальным” материалом, которым он располагал, могли быть записи о вышгородских чудесах, которые стали основанием для освидетельствования и переноса мощей мучеников в 1072 г. и для расширенного текста рассказа о них во второй части Анонимного сказания.

Посмотрим теперь, как использовал автор Анонимного сказания текст летописной Повести, заимствования из которой подтверждаются явной переработкой, иной стилистикой и иной последовательностью в тексте, имеющем мало общего с текстом Илариона, кроме разве что фактологической основы.

Повесть	Сказание

1. Р[е]ша ему дружина отня: “се дружина у тебе отня и вои: поиди, сяди в Кыев[е] на стол[е] отн[е]”. Онъ же рече: “не буди то мн[е] възняти рукы на брата своего на стар[е]ишаго; аще отець ми умре, то сеи ми будеть вь отца м[е]сто”. И се слышавше вои, и разиидошася отъ него; Борись же стояше съ отрокы своими [Ип., 118].	1. И р[е]ша къ нему дружина: “поиди, сяди Кыев[е] на стол[е] отьни, се бо вси вои въ руку твоею суть отнь”. Он же имъ отъв[е]щааваше: “не буди ми възяти рукы на брата своего и еще же и на стар[е]иша мене; егоже быхъ им[е]лъ, акы отца”. Си слышавъше, вои разидошася от него, а самъ оста тъкъмо съ отрокы своими [Усп. сб., 46].

2. Святополкъ же приде нощью к Вышегороду, и отаи призва Путшю и Вышегородьскыя боярьц[е], и рече имъ: “прияете ли мн[е] всимъ сердцемь”. И рече Путьша: “можемъ головы сво[е] съ Вышегородци положити за тя”. Онъ же рече имъ: “не пов[е]дите никомуже, шедше убиите брата моего Бориса”. Они же вьскор[е] об[е]щашася ему створити се. О сяковыхъ бо Соломонъ рече: “скоры суть бес правды прольяти кровь; сбирають соб[е] злая, ти бо об[е]щаються крови; сихъ путье суть скончевающе безаконие, нечестиемь бо свою душю емлють” [Ип., 118-119].	2. И пришедъ Вышегороду ночью, отаи призъвав Путьшю и Вышегородьскы[е] муж[е], и рече имъ: “пов[е]дите ми по истин[е], приязньство им[е]ете ли къ мн[е]”. Путьша рече: “вьси мы можемъ главы своя положити за тя”. <…> Тъгда призъва къ себе оканьныи трьклятыи Святопълкъ съв[е]тьникы всему злу и началникы всеи неправьд[е], и отъвьрзъ пресквьрньная уста, рече, испусти зълыи гласъ Путьшин[е] чади: “аще убо главы своя об[е]щасте ся положити за мя, шедъше убо братия моя отаи, къде обрящете брата моего Бориса, съмотрьше время, убиите и”. И об[е]щаша ся ему тако створити. О таковыихъ бо рече пророкъ: “скори суть кръвь пролияти бес правьды; си бо об[е]щаваються кръви и събирають себе злая”. Сихъ путье суть събирающеи безаконие, нечистиемь свою душю обиемлють [Усп. сб., 46].

3. Пов[е]даша бо ему, яко хотять тя погубити. И вьставъ нача п[е]ти, глаголя: “Господи, что ся умножишася стужающии ми; вьстають на мя мнози” <…> и нача п[е]ти псалътырь, глаголя: “яко обидоша мя унци тучни, и сборъ злобныхъ ос[е]де мя. Господи Боже мои, на тя уповахъ, и спаси мя и отъ всихъ гонящихъ избави мя”. Посемъ же нача канунъ п[е]ти. Тако вь заутрьню помолися, зря на икону, глаголя на образъ Владычень: “Господи Исусе Христе, иже симь образомъ явися на земли спасения ради нашего, изволивыи своею волею пригвоздити руци свои на крест[е], и приемь страсть гр[е]хъ ради нашихъ, тако и мене сподоби прияти страсть” [Ип., 119].	3. Бяше же ему и в[е]сть о убиении его, и начатъ п[е]ти “Господи, чьто ся умножиша сътужающи и мънози въсташа на мя” и прочая псалмы до коньца, и начатъ п[е]ти псалтырь: “обидоша мя пси мнози и уньци тучьни одьржаша мя”, и пакы: “Господи Боже мои, на тя уповахъ, спаси мя”; таже по семь канонъ, и коньчавъшю ему утрьнюю, начать молитися, зьря къ икон[е] Господьни, и рече: “Господи Исусъ Христосе, иже симь образъмь явися на земли, изволивы волею пригвоздитися на крьст[е] и приимъ страсть, гр[е]хъ ради нашихъ, съподоби и мя прияти страсть” [Усп. сб., 47].

4. Избиша же отрокы многы Борисовы. Георгиеви же не могуще сняти вборз[е] гривны сь ш[е]и, и ус[е]кънуша главу его, и тако сняша гривну ту, а главу отв[е]ргъше прочь, т[е]мже не обр[е]тоша посл[е]же т[е]ла его вь трупьи. Бориса же убивше оканьнии, ув[е]рт[е]вше и в шатеръ, и вьзложиша и на кола, повезоша и, еще дышющу ему. И увидивьше се оканьныи Святополкъ, и яко еще ему дышющу, и посла два Варяга приконьчевати его. Он[е]ма же пришедшима и видившима, яко еще ему живу сущю, и единъ ею извлекъ мечь и проньзе ю кь сердцю. И тако скончася блаженыи Борись, приимь в[е]н[е]ць от Христа Бога с прав[е]дными, причтеся сь пророкы и съ апостолы, и с лики мученикы въдворяяся [Ип., 120].	4. Избиша же и отрокы многы. Съ Георгия же не могуще съняти гривьны, и отс[е]къше главу отъвьргоша и кром[е], да т[е]мь и посл[е]дь не могоша познати т[е]ла его. Блаженааго же Бориса обьрт[е]въше въ шатьръ, възложивъше на кола повезоша, и яко быша на бору, начать въскланяти святую главу свою. И се ув[е]д[е]въ Святоплъкъ, пославъ два варяга и прободоста и мечьмь въ сердце, и тако съконьчася и въсприятъ неувядаемыи в[е]ньць. И положиша т[е]ло его, принесъше Вышегороду, у цркве святааго Василия въ земли погребоша и [Усп. сб., 49-50].

5. И приимъ смысль Каиновъ, с лестью посла кь Гл[е]бу, глаголя сице: “поиди вборьз[е], отець тя зоветь, не здоровить бо велми”. Гл[е]бъ же вс[е]дъ на конь, поиде с маломъ дружины, б[е] бо послушливъ отцю. И пришедшю ему на Волгу, на пол[е] потъчеся под ним конь вь рв[е], и наломи ему ногу мало, и приде ко Смоленьску, и поиде отъ Смоленьска, яко зр[е]има, и ста на Смядин[е] в корабли. Въ се время пришла б[е] в[е]сть отъ Передьславы кь Ярославу о отни смерти, и посла Ярославъ кь Гл[е]бу, глаголя: “не ходи; отець ти умерлъ, а брать ти убитъ отъ Святополка”. И се слышавъ Гл[е]бъ, вьспи велми сь слезами [Ип., 122].	5. Зълыи съв[е]тьникъ дияволь посла по блаженааго Гл[е]ба, рекъ: “приди въбърз[е], отць зоветь тя и не съдравить ти вельми”. Онъ же въбърз[е] въ мале дружин[е] въс[е]дъ на конь по[е]ха. И пришедъ на Вългу, на поле потъчеся подъ нимь конь въ ров[е], и наломи ногу малы. И яко приде Смолиньску и поиде отъ Смолиньска, яко зьр[е]имъ едино, ста на Смядин[е] въ кораблици, и въ се время пришьла бяаше в[е]сть отъ Передъславы къ Ярославу о отьни съмьрти, и присла Ярославъ къ Гл[е]бу, река: “не ходи, брате, отць ти умьрлъ, а брать ти убиенъ от Святопълка”. И си услышавъ, блаженыи възъпи плачьмь горькыимь и печалию сердьчьною [Усп. сб. 50-51].

6. А оканни же вьзвратишася вьспять, якоже рче Давидъ: “възвратишася гр[е]шници въ адъ”. И пакы: “оружье изьвл[е]коша гр[е]шници, и напрягоша лукы своя истр[е]ляти нища и убога, заклати правыя сердцемь; и оружье ихъ вниде вь сердца ихъ, и луци ихъ скрушаться; яко гр[е]шници погибнуть, изъщезающе яко дымъ погибьнуть”. Он[е]мъ же пришедшимъ, пов[е]дающимъ Святополку, яко створихомъ повел[е]ное тобою. Онъ же се слыша, и вьзвеселися сердце его болма, и не в[е]ды Давида глаголюща: “что ся хвалиши о злоб[е], сильн[е], и безаконье умысли языкъ твои, яко бритва изострена, створилъ есть лесть; вьзлюбилъ еси злобу паче благостыня, неправду неже глаголати правду; возлюбилъ еси вся глаголы потопныя, языкъ льстивъ: сего ради Богъ раздрушить тя до конца, и вьстерьгнетъ тя отъ села твоего, и корень твои отъ земля живущихъ” [Ип., 123-124].	6. Оканьнии же они убоиц[е] възвративъшеся къ посълавъшюуму я, яко же рече Давидъ: “възвратяться гр[е]шьници въ адъ и вьси забывающии Бога”, и пакы: “оружие извлекоша гр[е]шьници, напрягоша лукъ свои заклати правыя сьрдьцьмь, и оружие ихъ вънидеть въ сердца их и луци ихъ съкрушаться, яко гр[е]шьници погыбънуть”. И яко съказаша Святопълку, яко “сътворихомъ повеленое тобою”, и си слышавъ, възнесеся серьдьцьмь, и събысться реченое псалмоп[е]вьцемь Давидъмь: “Чьто ся хвалиши сильныи о зълоб[е]; бе законие вь сь днь, неправьду умысли языкъ твои; възлюбилъ еси зълобу паче благостын[е], неправьду, неже глаголаати правьду; възлюбилъ еси вься глаголы потопьныя и языкъ льстьвъ; сего ради раздрушить тя Богъ до коньца, въстьргнеть тя и пре селить тя отъ села твоего, и корень твои отъ земля живущихъ” [Усп. сб., 53].

7. Гл[е]бу же убьену и пов[е]ржену бывшю на брез[е] межю дв[е]има кладома, якоже рече Давыд: “хранить Господь вся кости ихъ, ни едина же от них не скрушится”; и сему убо святому лежащу долго время, и не оста в нев[е]д[е]нии и небрежении отинуд пребыти, нь показа, овогда вид[е]ша столпъ огненъ, овогда же св[е]ща горяща; и паки п[е]ниа аггельская слышаху мимоходяще гостие, ин[е]и же, яко и ловы д[е]юще и пасуще. Сиа же слышаще и видяще, не бы памяти ни единому же их о възыскании телесе святого [НПЛ, 173-174].	7. Убиену же Гл[е]бови и повьржену на пуст[е] м[е]ст[е] межю дъв[е]ма колодама. И Господь не оставляяи своихъ рабъ, яко же рече Давидъ: “хранить Господь вься кости ихъ и ни едина отъ нихъ съкрушиться”. И сему убо святому лежащю дълго время не остави въ нев[е]д[е]нии и небрежении отинудь; пребыти неврежену, нъ показа овогда бо вид[е]ша стълпъ огньнъ, овогда св[е]щ[е] горущ[е] и пакы п[е]ния ангельская слышааху мимоходящии же путьмь гостие, иниже ловы д[е]юще и пасуще. Си же видяще и слышаще, не бысть памяти ни единому же о възискании телесе святааго [Усп. сб., 53-54].

Еще одним крупным фрагментом, заимствованным Анонимным сказанием из летописи, является новелла о битве Ярослава со Святополком на Альте, при последующей хронометрии текста оказавшаяся под 6527/1019 г. Вряд ли эта битва имела место в реальности, тем более на том месте, где, по легенде, был убит Борис. Однако согласно законам Божьего суда Ярослав, на которого агиографом была возложена миссия Божьего мстителя, должен был покарать Святополка именно на месте его первого преступления, и не как преступника, но как “второго Каина” и “пособника сатаны”.

Повесть	Сказание

Приде Святополкъ с Печен[е]гы в сил[е] тяжъц[е], и Ярославъ собра множьство вои, и взииде противу ему на Алъто. Ярославъ же ста на м[е]ст[е], идеже убиша Бориса, и вьзд[е]въ руц[е] на небо, и рече: “кровь брата моего вопиеть къ тоб[е], Владыко, мьсти отъ крови прав[е]днаго сего, якоже мьстилъ еси отъ крови Авелевы, положивъ на Каин[е] стенанье и трясение; тако положи на семь”. И помолився рекъ: “брата моя, аще есте отсюду т[е]ломъ отошла, то молитвою своею помозита ми на противнаго сего убиицю гордаго”. И се ему рекшю, и поидоша противу соб[е], и покрыша поле Лядьское обои отъ множьства вои. Б[е] же пятокъ тогда; всходящю солнцю, и совокупишася обои, и бысть с[е]ча зла, аки же не была в Руси, и за рукы емлюще с[е]чахуся; и соступишася трижды, яко по удольемь кровь течаще; и кь вечеру одол[е] Ярославъ, а Святополкъ б[е]жа. Б[е]жащю же ему, и нападе на нь б[е]съ, и раслаб[е]ша кости его, и не можаше с[е]д[е]ти на кони, и ношахуть и вь носилахъ. И принесоша и кь Берестью, б[е]гающе с нимь, онъ же глаголаше: “поб[е]гнете со мною, а се женуть по насъ”. Отрочи же его посылаху противу, егда кто поженеть по немь, и не б[е] никого же, вьсл[е]дъ женущаго, и б[е]жаху с нимь. Онъ же в немощи лежа, и вьсхапився глаголаше: “осе женуть, оно женуть, поб[е]гнете”. И не можаше стерп[е]ти на единомъ м[е]ст[е], и проб[е]же Лядьскую землю, гонимъ гн[е]вомъ Божиимъ, и проб[е]же пустыню межи Чяхы и Ляхы, и ту испроверже животъ свои зл[е]. Его же и по правд[е], яко неправ[е]дна, суду пришедшу, по отшествии сего св[е]та прияша муку сего оканьнаго Святополка, показываше яв[е] посланая пагубная рана, вь смерть немилостивно вьгна, и по смерти в[е]чно мучимъ есть и связанъ. Есть же могила его в пустыни тои и до сихъ днии, исходить же отъ неи смрадъ золъ. Се же Богъ показа на показание княземь Рускымъ, да аще сице же створять се слышавше, ту же казнь приимуть, но больши сея, понеже се в[е]дуще бывшее, створыти какое же зло братоубииство. 7 бо мьстии прия Каинъ, убивъ Ав[е]ля, а Ламехъ 70, понеже бо Каинъ не в[е]ды мьщьния прияти отъ Бога, а Ламехъ в[е]ды казнь, бывшюю на прародителю его, створи убииство [Ип., 131-133].	Сь трьклятыи прииде съ множьствъмь Печен[е]гъ, и Ярославь, съвъкупивъ воя, изиде противу ему на Льто и ста на м[е]ст[е], иде же б[е] убиенъ святыи Борисъ. И възд[е]въ руц[е] на небо и рече: “се кръвь брата моего въпиеть къ тебе, Владыко, яко же и Авелева ва преже, и ты мьсти его, яко же и на ономь положи стонание и трясен[е]е на братоубиици Каиин[е]; еи, молю тя, Господи, да въсприимуть противу тому, аще и т[е]лъмь оотошьла еста, нъ блгодатию жива еста, и Господеви предъстоита, и молитвою помоз[е]та ми”. И си рекъ и поидоша противу соб[е], и покрыша поле Льтьское множьствъмь вои, и съступишася въсходящю солнцю, и бысть с[е]ча зла отинудь, и съступашася тришьды, и бишася чересъ день вьсь, и уже къ вечеру одол[е] Ярославъ. А сь оканьныии Святопълкъ поб[е]же, и нападе на нь б[е]съ, и раслаб[е]ша кости его, яко не мощи ни на кони с[е]д[е]ти, и несяхуть его на носил[е]хъ. И приб[е]гоша Берестию съ нимь. Онъ же рече: “поб[е]гн[е]те, осе женуть по насъ”, и посылахуть противу, и не б[е] ни гонящааго, ни женущааго въсл[е]дъ его. И лежа въ немощи, въсхопивъся, глаголааше: “поб[е]гн[е]мы, еще женуть, охъ мне”. И не можааше тьрп[е]ти на единомь м[е]ст[е], и проб[е]же Лядьску землю, гонимъ гн[е]въмь Божиемь, и приб[е]же въ пустыню межю Чехы и Ляхы, и ту испроврьже животъ свои зъл[е], и приять възмьздие отъ Господа, яко же показася посъланая на нь пагубьная рана, и по съмьрти муку в[е]чьную, и тако обою животу лихованъ бысть. И сьде не тъкъмо княжения, нъ и живота гонезе; и тамо не тъкъмо царствия небеснааго и еже съ ангелы жития погр[е]ши, нъ и муц[е] и огню предасться. И есть могыла его и до сего дне, и исходить отъ не[е] смрадъ зълыи на показание человекомъ, да аще кто си сътворить, слыша таковая, си же прииметь и вящьша сихъ, яко же Каинъ, не в[е]дыи мьсти прияти и едину прия, а Ламехъ, зане в[е]д[е]въ на Каин[е], т[е]мь же седмьдесятицею мьстися ему [Усп. сб., 54-55].

В отличие от приведенных выше текстов, этот фрагмент во всех списках, в том числе и в самом Анонимном сказании, отмечен характерной для Илариона синтагмой, согласно которой могила Святополка существует “и до сего дне”, так что в данном случае не может возникнуть вопроса о том, где текст первичен, а где – вторичен. Более того, мне представляется, что здесь как нельзя лучше проступает тот характерный для Илариона повествовательный стиль, который проходит через всю Повесть, отмечен взвешенной лаконичностью в отборе наиболее емких слов и не терпит риторики и украшательства, чем злоупотребляет как автор Анонимного сказания, так и Нестер/Нестор.

Здесь перед нами действительно заимствования, позволяющие предположить, что сохранившаяся в летописи Повесть Илариона явилась первым опытом канонического изложения легенды, и ему же принадлежат завершающие ее стихиры, не вошедшие ни в одну из известных к настоящему времени служб Борису и Глебу. Более того, анализ текста, равно как и привлечение для сравнения других летописных списков этого сюжета, позволяет уверенно говорить о первоначально самостоятельном существовании текста Повести. В пользу этого свидетельствуют: 1) наличие сообщения об открытии тела Глеба и его перезахоронении в Вышгороде (“Глебу же убьену и повержену бывшю…” до “…у церкви святаго Василья”), потерянного уже в архетипе Ипатьевского и Лаврентьевского списков, но сохранившегося в Сказании; 2) следующей за ним “похвалы” со стихирами (“Совокуплена телома, паче же и душама…” до “…вь вся векы до скончания”); 3) наличие повтора фразы о вокняжении Святополка в Киеве (“Святополк же седе в Киеве по отци своемь и созва Кыяны и нача имение имь даяти” [Ип., 118] и “Святополкъ же оканьны нача княжити в Кыеве. И созвавъ люди, и нача даяти овемь корьзна, а другимъ кунами, и раздая множьство отча богатства” [Ип., 126]).

Этот повтор указывает на имеющийся разрыв первоначального текста, после чего автор сразу переходит к Ярославу в Новгород и заявляет, что тот “не ведущю объ отни смерти”, то есть возвращается к началу статьи 6523/1015 г., как если бы не существовало истории Бориса и Глеба и не было ничего сказано о предупредительном письме Передславы к Ярославу в Повести, а того – к Глебу, так как через три строки повторяется содержание этого письма в иной редакции.

Поскольку изложенная в Повести история Бориса и Глеба носит вполне законченный характер и следы ее изначальной чужеродности летописному тексту налицо, остается предположить, что сам Иларион заменил имевшийся здесь текст Повестью по причине ее большей завершенности и каноничности. Дело в том, что, основываясь на характере первоначального творчества Илариона, проявившегося в полной мере в первой редакции ПВЛ, на его неизменной любви к конкретике, фабульности изложения событий, я склонен допустить, что и в этом случае, ставя перед собой задачу изложить перипетии борьбы между Ярославом и Святополком, о чем мог рассказывать имевшийся в его распоряжении текст, в отношении Бориса и Глеба (о которых ничего не было известно достоверно) Иларион первоначально ограничился скупым фактологическим изложением канонизированных событий, которые давали повод Ярославу двинуть на Киев и Святополка уже подготовленную им армию.

Что же касается Повести о гибели князей-мучеников, то она была написана Иларионом в числе других самодостаточных произведений, распространялась в авторских списках, а впоследствии заменила соответствующий текст рассказа о событиях 1014-1019 гг. значительно позднее 1115 г. Указание на возможное время ее создания дают некоторые упомянутые в ней реалии, в первую очередь выпад в адрес молодого правителя, что “лют[е] бо граду тому, в нем же князь унъ, любя вино пити со гусльми и сь младыми св[е]тникы” [Ип., 127], заставляющий вспомнить вокняжение в Киеве Святополка Изяславича, когда по приходе к новому князю киевскому половецких послов “Святополкъ же не здума с болшею дружиною отнею и стрыя своего, но св[е]т створи с пришедшими с нимь, изоимавъ послы, всажа въ погребъ” [Ип., 209], что явилось причиной кровопролитной и долгой войны и последующих усобиц.

Вот почему, исходя из неприязненного отношения Илариона к Святополку Изяславичу, весьма отчетливо проступающего в летописном повествовании о годах его правления[3], можно думать, что, разрабатывая легенду о Борисе и Глебе, Иларион живописал Святополка Владимировича со Святополка Изяславича, чьи слуги были непосредственными исполнителями ослепления Василька Теребовльского, среди которых мы обнаруживаем и Торчина (“повар” легенды - “овчюх” реальности), и Путьшу (Путята, воевода Святополка, чей двор разгромили киевляне сразу после смерти князя). Не случайно Иларион и самого “окаянного” перед занятием киевского престола поместил именно в Туров, откуда пришел на княжение в Киев Святополк Изяславич.

Действительно, было бы непростительной наивностью полагать, что какой-либо исторический документ или предание могли сохранить имена слуг Святополка Владимировича, когда ни о самом Святополке и его участи, ни о новоявленных мучениках ничего не было известно с достоверностью. Вот почему в летописной Повести о убиении Бориса и Глеба Илариона правомерно видеть не историческое повествование, как его часто воспринимают, и не одно только агиографическое сочинение, но еще и памфлет, в отрицательных персонажах которого современники автора могли опознать прототипов “слуг сотоны”, о которых мы ничего не знаем. Да ведь и Анонимное сказание, если вспомнить, пронизано в своей второй части “о чудесах” такой же неприязнью к этому князю, сажавшему “в погреб” не только половецких послов, но и своих подданных без суда, не ревновавшего о памяти святых мучеников и препятствовавшего перенесению их мощей в построенный Олегом Святославичем новый храм в Вышгороде.

Но вернемся к летописному тексту и к борьбе Ярослава со Святополком, которая, как мне представляется, в гораздо большей мере интересовала Илариона, может быть, потому, что у него на этот счет была более определенная информация, исходившая из Новгорода, с которым связаны все новеллы о Ярославе этого периода. Действительно, если допустить, что в первоначальной летописной версии о Борисе и Глебе, которая позднее была заменена Повестью, отсутствовало “письмо Передславы” к Ярославу, а сам рассказ о гибели мучеников был более краток и фактологичен, вторая фраза о вокняжении Святополка в Киеве и о раздаче киевлянам “отча богатства” на помин души, как того требовал обычай (так поступила вдова Святополка Изяславича в 1113 г.), вполне естественно предваряет фразу о неведении Ярославом отчей смерти, возвращая читателя к началу статьи 6523/1015 г., где сказано, что в ожидании войны с Владимиром Ярослав нанял “варягов”. Так читатель снова попадает в Новгород и узнает, что нанятые варяги “насилье творяху Новгородьцемь”.

Начиная с этого момента перед исследователем с особой остротой встает проблема определения авторского текста, поскольку ни один из древнейших списков не соответствует исходному архетипу, ближе всего к которому оказывается версия Ипатьевского списка. Так, например, первая битва новгородцев со Святополком у Любеча по одной версии произошла ночью [НПЛ, 15 и 175], а по другой – на рассвете [Ип., 129], причем в новгородской версии совет атаковать Святополка ночью передал Ярославу некий доброжелатель из лагеря противника, тогда как согласно киевской версии Ярослава понудили к битве новгородцы, обидевшиеся на насмешки “воеводы Святополча” по имени Волчий Хвост, который упомянут в окончательной редакции Печерской летописи под 6492/984 г. (поход на “пищан”), а в этой ситуации сохранился лишь в новгородской версии. Вместе с тем в НПЛ опущена новелла 6526/1018 г. о поражении Ярослава на Буге от Болеслава, а из описания последующей битвы на Альте заимствована только фраза “и бысть сеча зла, оже за рукы емлющеся сечаху и по удолиемъ кровь течаше” [НПЛ, 175] (ср.: “и бысть сеча зла, аки же не была в Руси, и за рукы емлюще сечахуся; и соступишася трижды, яко по удольемь кровь течаще” [Ип., 132]).

Другими словами, новелла 6524/1016 г. Комиссионного списка НПЛ, в которой А.А.Шахматов видел оригинальный текст Начального свода, или “первой редакции летописи Нестора”, оказывается сокращенной компиляцией текстов Илариона, заимствованных к тому же из последней, уже объединенной хронометрированной редакции ПВЛ и Печерской летописи. Между тем в собственном тексте Илариона, дошедшем до нас в Ипатьевском и Лаврентьевском списках с большими потерями, примечательно не только так называемое “бегство Болеслава” (которое Шахматов, а вслед за ним и многие другие объясняли впечатлениями летописца от скорого ухода из Киева в 1069 г. Болеслава II, тестя Изяслава Ярославича, что возможно, поскольку в 1019 г. Болеслав I уходил из Киева триумфатором), а упоминание его живых трофеев, среди которых фигурируют сестры Ярослава и Анастас Десятинный, судьба которого занимала Илариона. Действительно, как сообщал в своей Хронике Титмар Мерзебургский, Болеслав I увел из Киева 9 сестер Ярослава и его мачеху (чего Иларион, как видно, не знал), в обмен на которых требовал вернуть свою дочь, жену Святополка[4], так что этим известиям можно доверять.

Что же касается Анастаса, настоятеля Десятинной церкви, то здесь нам остается только положиться на личную информированность Илариона относительно клира этого храма. Он прослеживает его историю, начиная с Корсуня, не скрывая своей неприязни к “льстивому греку” (вспомним о “льстивости греков и до сего дни” в новелле о Святославе и замечание, что и к Болеславу Анастас “вверился лестью”, то есть обманом), поскольку в его глазах он оказался дважды предателем: сначала своего родного Корсуня, а затем и Киева…

Насколько ограничены были сведения Илариона о событиях тех лет, можно видеть при сравнении двух эпизодов войны Ярослава со Святополком, в которых удача переходит от одного к другому, - описания Любечской битвы и битвы на Буге. Если бы мы не знали о последней из еще двух независимых западных источников – Хроники Титмара Мерзебургского и Хроники Галла Анонима, которые рисуют общую схему события в согласии с версией Илариона (войска противников расположены по обе стороны реки, воевода и “кормилец” Ярослава по имени Буды/Будый начинает поносить Болеслава, тот не выдерживает и бросается на обидчика, за ним его войско, подвергающее войско Ярослава полному разгрому[5]), можно было бы думать, что автор зеркально отразил предшествующую ситуацию на Днепре у Любеча (воевода Святополка поносит новгородцев, те требуют у князя сражения, атакуют и побеждают). Впрочем, это не единственный и не самый яркий пример.

Сообщение о бесславном конце Святополка, сгинувшего без вести “межи Чахы и Ляхы”, то есть в полной безвестности в наказание за содеянные преступления должно было вполне удовлетворить читателей первой четверти XII в., однако вряд ли удовлетворяло самого Илариона, как мы видим теперь, не имевшего на этот счет никакой достоверной информации, а потому вынужденного прибегнуть к аналогии с Иродом, почерпнутой из перевода Хроники Амартола, текст которого в это время уже был в его распоряжении. Между тем с точки зрения исторической и политической бесследное исчезновение одного из сыновей Владимира I, который не только занимал киевский престол, но и успел отчеканить и выпустить в обращение большое количество собственных монет[6], можно посчитать еще большей загадкой, чем приписываемое ему убийство Бориса и Глеба, не обладавших никакими правами на киевский “стол”, даже если они и были сыновьями Владимира от неизвестной нам наложницы.

Но к этому вопросу я вернусь позднее, при рассмотрении творчества Илариона в целом.

Примечания

[1] Назаренко А.В. Немецкие латиноязычные источники IX-XI веков. М., 1993, с. 140-143.

[2] Никитин А.Л. Основания русской истории. М., “Аграф”, 2001, с. 297-311.

[3] Прямо осуждающая Святополка и его правление реплика, быть может, восходящая к одному из текстов Илариона, находится в Киево-Печерском Патерике, предваряя историю Прохора черноризца: “Бысть убо въ дни княжениа Святополча в Киев. Много насилиа людемь сътвори Святополкъ, домы силныхъ до основания без вины искоренивъ, имниа многыхъ отъемъ. И сего ради попусти Господь поганымъ силу имти над нимь, и быша брани многы отъ Половець. К сим же и усобица бысть в та времена, и гладъ крпокъ, и скудета велиа при всемъ Рускои земли” [Патерик, с. 106]

[4] Назаренко А.В. Немецкие латиноязычные источники IX-XI веков. М., 1993, с. 143.

[5] Согласно Галлу Анониму, зачинщиками перебранки через реку оказались русские воины, начавшие задирать слуг рыцарей, после чего в драку втянулось и польское войско; согласно Титмару, зачинщиками были польские пехотинцы (Галл Аноним. Хроника и деяния князей и правителей польских. М., 1961, с. 40; Назаренко А.В. Немецкие латиноязычные источники IX-XI вв. М., 1993, с. 142).

[6] Сотникова М.П., Спасский И.Г. Тысячелетие древнейших монет России. Сводный каталог русских монет X-XI веков. Л., 1983, с. 180-191.

Никитин А.Л. Инок Иларион и начало русского летописания. Исследование и тексты. М., 2003.

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

Библиотека портала ХРОНОС: всемирная история в интернете

РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

> ПОРТАЛ RUMMUSEUM.RU > БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА > КНИЖНЫЙ КАТАЛОГ Н >

А.Л. Никитин

2003 г.

Родственные проекты:

Инок Иларион и начало русского летописания

5. ТРЕУГОЛЬНИК ЛЕГЕНДЫ

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании всегда ставьте ссылку