|
|
А.Л. Никитин |
|
1998 г. |
БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА |
БИБЛИОТЕКАА: Айзатуллин, Аксаков, Алданов...Б: Бажанов, Базарный, Базили...В: Васильев, Введенский, Вернадский...Г: Гавриил, Галактионова, Ганин, Гапон...Д: Давыдов, Дан, Данилевский, Дебольский...Е, Ё: Елизарова, Ермолов, Ермушин...Ж: Жид, Жуков, Журавель...З: Зазубрин, Зензинов, Земсков...И: Иванов, Иванов-Разумник, Иванюк, Ильин...К: Карамзин, Кара-Мурза, Караулов...Л: Лев Диакон, Левицкий, Ленин...М: Мавродин, Майорова, Макаров...Н: Нагорный Карабах..., Назимова, Несмелов, Нестор...О: Оболенский, Овсянников, Ортега-и-Гассет, Оруэлл...П: Павлов, Панова, Пахомкина...Р: Радек, Рассел, Рассоха...С: Савельев, Савинков, Сахаров, Север...Т: Тарасов, Тарнава, Тартаковский, Татищев...У: Уваров, Усманов, Успенский, Устрялов, Уткин...Ф: Федоров, Фейхтвангер, Финкер, Флоренский...Х: Хилльгрубер, Хлобустов, Хрущев...Ц: Царегородцев, Церетели, Цеткин, Цундел...Ч: Чемберлен, Чернов, Чижов...Ш, Щ: Шамбаров, Шаповлов, Швед...Э: Энгельс...Ю: Юнгер, Юсупов...Я: Яковлев, Якуб, Яременко...Родственные проекты:ХРОНОСФОРУМИЗМЫДО 1917 ГОДАРУССКОЕ ПОЛЕДОКУМЕНТЫ XX ВЕКАПОНЯТИЯ И КАТЕГОРИИ |
А.Л. НикитинСлово о полку ИгоревеТексты. События. Люди
ЛИТЕРАТУРНАЯ ТРАДИЦИЯ X-XI вв. И “СЛОВО О ПОЛКУ ИГОРЕВЕ”В изучении “Слова о полку Игореве”, которое сделалось чуть ли не особой отраслью науки, последняя четверть века занимает особое место. Изучение лексики1, поэтики2, фразеологии3 “Слова...” показало, что оно не является чем-то исключительным и находит многочисленные и устойчивые параллели в современных ему памятниках письменности, как переводных, так и оригинальных. Окончательно была подтверждена литературная (т.е. письменная) природа “Слова...”4, доказано присутствие в его тексте явлений русского языка “старшего периода”5, не затронутого вторым юго-славянским влиянием, установлена большая, чем предполагалась, древность тюркизмов6. Однако основное внимание было уделено судьбе “Слова...” в литературной жизни московского периода русской истории. Так изучение текстов “Задонщины” показало существование в XV веке иной, чем известная нам по изданию 1800 года, редакции этого памятника, использованного при создании “Задонщины”7, а знакомство со “Словом...” в XVI в. было продемонстрировано анализом известного места “Степенной книги”8. Такое направление работ диктовалось, в первую очередь, полемикой с работами “скептической школы” в “слововедении” — А.Мазона и А.А.Зимина9. И хотя их несостоятельность была продемонстрирована достаточно убедительно, часть недоуменных вопросов, встававших при изучении “Слова...”, так и осталась неразрешенной. Вместе с тем, в забвении осталась другая, на современном этапе развития науки гораздо более важная проблема, чем споры об аутентичности “Слова о полку Игореве”: вопрос о предшествующей “Слову...” светской литературной традиции X-XI вв., без чего нельзя представить не только появление этого произведения, но и всю древнерусскую литературу. Проблема эта становится тем более острой, если вспомнить, что, кроме “Слова...”, мы не знаем ни одного произведения светской литературы XI-XII вв., дошедшего до нас в своем первоначальном виде, а не в извлечениях или пересказах летописей10, древнейшие известные нам списки которых (своды) датируются лишь началом или даже концом XIV века.11 Следует ли из этого факта заключить, что в древней Руси собственно русской, светской литературы не существовало? Что вся литература киевского периода была клерикальной, исходившей из церковных и монастырских кругов, где, якобы, только и жила образованность и словесность? Что вся литература на первых порах была заимствована и “трансплантирована”, по утверждению Д.С.Лихачева, из Византии через Болгарию на Русь? Не думаю. Источником такого, на мой взгляд, глубоко ошибочного заключения, ведущего к молчаливому признанию полного отсутствия культуры и образованности в Киевской Руси за пределами церковной жизни, как и мнения В.М.Истрина, что литература этого периода была “безидейной”12, является всего только малая изученность этого вопроса. Против таких утверждений свидетельствует само “Слово о полку Игореве” — памятник именно литературный, как подчеркивает В.П.Адрианова-Перетц13, памятник достаточно архаической светской традиции, как указывает А.Н.Робинсон14, наконец, памятник высоко идейный, возникший не на пустом месте, не по одному лишь озарению его автора, а явившийся своего рода итогом длительного литературного развития в недрах русской культуры. Таким образом, выяснение предшествовавшей “Слову о полку Игореве” литературной традиции является проблемой огромной важности для решения вопроса о характере и самом существовании самобытной древнерусской литературы, ее истоков, генезиса, форм и направлений. Последнее, в свою очередь, является частью столь же важного вопроса о роли и месте этой литературы в системе средневековых литератур Запада и Востока, привлекающего внимание исследователей.15 Выяснение светской литературной традиции древней Руси позволит пролить свет на характер культурных контактов и диффузий в период сложения древнерусского государства, поможет проверить ряд исторических концепций его сложения и развития, а главное — прояснит вопрос о формировании собственно русского языка “старшего периода”, проявляющего свою целостность и самобытность задолго до периода первого юго-славянского влияния. Речь идет о традициях именно литературных, письменных, отнюдь не восходящих к фольклору, как до сих пор представляет себе становление литературного процесса часть исследователей. Изучение закономерностей возникновения и развития литератур у народов, ранее письменности не имевших или надолго приостановленных в своем развитии (регрессивные культуры), как то можно наблюдать на примере балканских народов в XIX веке, малых народов Советского Севера, народов Африки и Юго-Восточной Азии в XX веке, показывает, что собственно литература, как специфическая форма культуры, возникает независимо от фольклора одновременно с получением и освоением письменности. Более того, даже при наличии широко развитой устной художественной традиции, возникающая литература с самого начала использует не фольклорные, а специфически литературные жанры и изобразительные системы, которые она заимствует вместе с письменностью от “культуры-посредницы”16, а в дальнейшем — и от других иноязычных культур, с которыми данная литература (культура) вступает в контакт. Только позднее, создав свой собственный “классический фонд”, литература начинает интересоваться так сказать “аристократическим фольклором”, несущим на себе отпечаток известной литературности (легенды, фаблио, шванки, сказки), обращаясь к живому разговорному языку, разрушающему “высокий штиль” предшествующей эпохи. Другими словами, как замечал еще В.Н.Перетц17, не фольклор питает и формирует возникающую литературу, а наоборот, молодая литература на ранних этапах активно воздействует на вытесняемый ею из сферы обращения фольклор, наполняя традиционные фольклорные формы переработанными литературными сюжетами. К подобным выводам приводит изучение и русского героического эпоса, например, у Б.А.Рыбакова, который в одной из своих работ находит истоки сюжетов большинства героических былин в событиях IX-XII вв.18 Однако именно такое отождествление былинных героев с историческими прототипами довольно узкого временного интервала приводит к мысли не о разновременном (следом за событиями) возникновении каждой былины, а об одновременном их появлении в силу одной и той же причины, что подтверждается наличием множества “общих мест” и общей конструкции былины, как таковой. Вот почему, соглашаясь в ряде случаев с Б.А.Рыбаковым о возможности той или иной идентификации, я вижу переживание древнерусского героического эпоса только в самой былинной форме, наполненной новым содержанием, которое было заимствовано былиной из собственно древнерусской литературы. Стоит вспомнить, что, в отличие от других фольклорных жанров (песни обрядовые, хороводные, сказки), продолжавших без ущерба существовать и пополняться рядом с появившейся книгой, былина умирает сразу же, как только в сфере ее бытования появляется письменная литература, поскольку функции той и другой в обществе оказываются одинаковыми. Факт этот, хорошо известный этнографам-фольклористам, позволяет предположительно решить вопрос о времени и причинах возникновения дошедших до нас былинных циклов, отнеся этот процесс к середине XIII века — времени татаро-монгольского разорения Руси, на которое приходится гибель почти всей светской литературы, что вызвало острую необходимость в ее припоминании и пересказах в устойчивой фольклорной форме. Это объясняет и место бытования былинных циклов (северо-восточная Русь, заселявшаяся южнорусскими беженцами), причины сходства и внутренние связи сюжетов (одновременность возникновения при ограниченности источников). У нас нет никаких оснований полагать, что развитие древнерусской светской литературы (а светская литература не может быть “трансплантирована” хотя бы потому, что обслуживает определенный этнический социум с его спецификой культуры и быта) проходило по какому-то иному пути. Древность государственных институтов приднепровской и приильменской Руси, их городских (и протогородских) образований надежно фиксируемых уже в IX в., позволяют утверждать, что светская ветвь древнерусской литературы должна восходить к этому же времени, во всяком случае, начинать свою историю много раньше, чем мы привыкли считать. Все сказанное позволяет отказаться, наконец, от традиционных и ничем не подкрепляемых заявлений о “фольклорном” или “устном” происхождении “Слова о полку Игореве”, рассматривая его как произведение письменное и авторское, долженствующее с неизбежностью хранить в себе — как оттиск хранит отпечаток породившей его матрицы, — формы, размеры, следы современных ему жанров, систему поэтического языка, обращенного к воспеванию не духовных, а мирских подвигов и ситуаций. В этом плане роль “Слова...” совершенно исключительна, поскольку оно является наиболее ранним (и крупным) из произведений такого рода литературы. Таким образом, центр тяжести проблемы лежит за пределами самого “Слова...” во времени, ему предшествующем. Вопрос — что было до “Слова...”? — далеко не бесцелен и для понимания самого древнерусского произведения. На протяжении всего изучения этого замечательного памятника литературы удивление исследователей вызывали глубоко архаичные пласты, как будто бы встающие в противоречие со всем, что известно о культуре, быте и духовной жизни второй половины XII в. Это — обращения к Траяну, упоминания “хинови” (гуннов?), аваров, система не совсем понятных нам языческих божеств, по отсутствию среди них Перуна датируемая первой половиной X в.19, архаические формы русского языка, вышедшие из употребления к середине XII в., наконец, тюркизмы, восходящие, по мнению Н.А.Баскакова, ко времени X-XI вв.20 Перечисленные факты, в особенности языческие реалии, не находящие себе места на Руси во второй половине XII — первой четверти XIII вв.21, как, следом за К.Марксом22, датирует появление “Слова...” ряд исследователей23, заставляли некоторых из них признать более широкое использование его автором поэтического наследия предшественников, чем только “подражание” Бояну24. Признание подобного использования тем более неизбежно, что, согласно расхожему мнению, “Слово о полку Игореве” является “высшим достижением жанра “воинской славы”, следовательно, продуктом долгой предшествующей традиции, не оставляющей никакого следа в последующем времени. Исходя из этого, можно наметить два направления исследования применительно к тексту “Слова...”: 1) выявление сюжетов и жанровых матриц, бытовавших лишь в до-монгольский период развития русской литературы и не оставивших следа в литературе московского периода; 2) исследование сохранившегося (или отраженного) в тексте литературного наследия предшественников автора “Слова...”, в первую очередь — Бояна, а вместе с тем попытка реконструкции таких фрагментов. Вместе с тем, подобный формальный анализ текста “Слова...” позволяет по-новому рассмотреть вопрос о его жанровой природе, все еще вызывающий недоумения и споры. Как указывали многие, в жанровом отношении “Слово...” весьма неоднородно25, причем его автор с первых же строк повергает исследователя в недоумение, трактуя свое произведение то как “повесть”, то как “песнь”. Следует отметить, что оба эти жанра (впрочем, как и третий — “слово”) представлены в тексте достаточно широко, хотя наряду с ними можно заметить и другие. Так, если собственно начало “Слова...” соответствует жанру “повести”, то повествование о выступлении Игоря, самом походе, перипетиях битвы и поражении равным образом можно именовать и “повестью”, и “песней”, ибо прозаические части текста спорят по объему с перебивающими их строфически организованными периодами с определенным размером и разработанной аллитерацией. Несмотря на такой перебой, именно эта часть “Слова...” может быть выделена из произведения как законченное целое, более всего подходящее под определение “повести”, как жанра, а по своему содержанию соответствуя chanson de geste. Труднее определить жанровую природу отрывка, содержащего реминисценции битвы на Нежатиной Ниве, и заключительной части, излагающей обобщенные последствия поражения, в большей степени отвечающие исходу злополучной битвы 1078 г., а не 1185 г. Здесь прозаическое повествование, звучащее как пересказ “бояновых словес”, опять сменяется текстом с ритмизованной структурой и этим как бы дополняет общее повествование о походе. Столь же интересна следующая часть “Слова...”, включающая “панегирик” Святославу, его “вещий сон” и его “плач”. В первом из них мы обнаруживаем четко проступающую, хотя и разрушенную, структуру стиха с условными терцетами, сменяющуюся схожей ритмической организацией в “вещем сне” и вновь появляющуюся перед “плачем” (который я выделяю из “золотого слова”). Он завершается словами “...туга и тоска сыну Глебову”, в то время как обращение к Ярославу (от “а уже не вижду...” до “...в прадеднюю славу”), разрывающее “плач”, находит свое логическое место непосредственно перед обращением к Всеволоду.26 “Панегирик” и “сон” с “плачем” являют собой тоже как бы самостоятельное произведение, соединяющее две основных, но отличных друг от друга части “Слова...” — рассказ о походе и обращение к князьям. По сравнению со всем остальным, обращение к князьям в жанровом отношении гораздо более определенно. Это блестящий образец, так сказать, “письменной ораторики”, несмотря на включение в свою ткань стиховых отрывков, сходных по метрике с такими же отрывками в первой части, но гораздо более редких, играющих здесь подчиненную роль, выдерживает сравнение с самыми высокими образцами церковной гомилетики того времени, отмеченными именами Илариона и Кирилла Туровского. Столь же отчетливый образец определенного жанра (и формы) дает плач-заклинание Ярославны, тогда как последующее описание бегства и возвращения Игоря из плена представляются сокращенным диалогическим повествованием, заставляющим вспомнить жанр “прений” или театральных мистерий средневековья. Таков, в общих чертах, жанровый конгломерат “Слова о полку Игореве”, как он представляется на слух. Самое замечательное, что даже столь грубое членение текста “Слова...” показывает, что практически ни один из намеченных жанров (chanson de geste, “вещий сон”, ораторика, плач-заклинание, диалог), использованных его автором, не оставил зримых следов в последующем развитии светской литературной традиции. Другими словами, все они принадлежат предшествующему периоду, и их истоки следует искать в соответствующих литературах, оказавших влияние на формирование литературы древнерусской. В этом смысле особенный интерес представляет знаменитый “вещий сон” Святослава, занимающий среди сюжетов древнерусской литературы столь же исключительное место, как само “Слово...” среди ее произведений. Действительно, единственную параллель “сну Святослава” мы находим в вещем сне древлянского князя Мала (летописный рассказ о мести Ольги), сохранившемся лишь в одном списке “Повести временных лет” — Летописце Переяславля Суздальского27. Стереотипность содержания и символики, на что обращали внимание А.И.Кирпичников, В.Н.Перетц и Д.С.Лихачев, аналогичное — постпозиторное — место в композиции по отношению к возвещанным событиям позволяют признать оба сюжета тождественными системами, предполагающими если не общее происхождение28, то, безусловно, общие истоки, берущие начало в одной литературной традиции. Отсутствие подобного сюжета в сохранившихся памятниках византийской, болгарской и древнерусской литературах приводит к заключению о заимствовании его из скандинавской литературы, в которой “вещий сон” является одним из центральных сюжетов саги, в особенности, “королевской саги”. К сожалению, попытки проследить взаимосвязь и взаимовлияние северной (скандинавской) литературы и древнерусской ограничивались, как правило, отдельными указаниями на совпадения, возможность или вероятность контактов, вполне естественных при наличии “варяжской дружины” при дворах русских князей, обилии родственных связей в слоях княжеской и боярской аристократии, постоянстве военных, торговых и культурных диффузий на протяжении IX-XI вв.29 Так некоторые образы “Слова...” ставили в связь с символикой “Старшей Эдды”30, в “Повести временных лет” отмечали следы поздней саги (“родовая сага” Яна Вышатича)31, но единственно бесспорным свидетельством, отразившем в различных вариантах “Повести временных лет” не только действительные события, но и их легендарное объяснение, остается до сих пор история о “вещем Олеге”, в которой сплавились воедино собственно русские известия с известиями “Орвароддсаги”.32 Теперь к этому перечню мы с полным основанием можем присоединить “вещие сны” Святослава и князя Мала.33 Установление факта зависимости этих двух тождественных сюжетов от североевропейской литературной традиции позволяет нам определить и время наиболее вероятного такого влияния — с середины X века (датирующие события летописного рассказа о мести Ольги) и кончая второй половиной XI века, когда прерываются оживленные в прошлом связи между приднепровской Русью и прибалтийскими странами34, а североевропейской элемент в культурной, политической жизни и в быту здесь начинает замещаться элементами юго-славянскими и византийскими.35 Столь бесспорная зависимость “вещего сна” от северной литературной традиции позволяет нам использовать его типологическую структуру для расшифровки тех приемов, которыми в литературном произведении раскрывается будущее семьи, рода, правящей династии и государства.36 Наиболее яркими примерами таких “вещих снов” можно назвать сон Торстейна в саге о Гуннлауге37, сон Гудрун в саге о людях из Лаксдаля38, сон Гуннара в саге о Ньяле39, сон Рагнхильды в саге о Хальфдане Черном40 и др. При этом важно подчеркнуть ту обязательную служебную функцию, которую “вещий сон” исполняет в системе северной средневековой литературы: утверждение неизбежности возвещанных событий, как неизбежность Судьбы, от которой не может ускользнуть человек. Такому требованию полностью отвечает сон князя Мала, показывая свою аутентичность сюжету в целом. Иная ситуация в “Слове о полку Игореве”. В лучшем случае можно сказать, что здесь реализуется только вторая часть сна — поражение Игоря, если под “слетевшими соколами” подразумевать поход северских князей. Что же касается главной, предрекающей смерть самого князя, то ее существование ничем не мотивировано, и о причине этого я скажу ниже. Второе направление исследований — выяснение творческого наследия предшественников автора “Слова...”, в первую очередь Бояна, — особенно важно для понимания творческого метода автора, композиции и прояснения “темных мест” самого памятника. Имя Бояна возникает в первых же строках “Слова о полку Игореве” и сопровождает читателя на протяжении всего текста. Подобное внимание автора к своему предшественнику-собрату, жившему за сто лет до него, — явление беспрецедентное в истории средневековой литературы. Уже одно это должно было привлечь внимание исследователей к фигуре Бояна. Между тем, этого не произошло. По отношению к Бояну в разные периоды изучения “Слова...” можно видеть, как менялись вкусы и запросы времени. Если первая четверть XIX века в России прошла под знаком увлечения Бояном, как певцом славного прошлого и воинской русской славы (“русским Бояном” современники называли А.С.Пушкина41), то трагические события середины XX века, породившие небывалый рост всеобщего патриотизма, обратили исключительное внимание всех на личность безымянного автора “Слова...”, выступавшего некогда в призывом объединиться “за землю Русскую”, в то время как его предшественник оказался в полном пренебрежении. Отчасти это объясняет, почему до сих пор так и осталась невыясненной роль, которую сыграл Боян для автора “Слова...”, его творческая манера и судьба его литературного наследия. Между тем перечисленные вопросы имеют исключительно важное значение как для изучения древнерусской литературной традиции и системы жанров X-XI вв., так и для собственно истории Руси этого периода, поскольку Боян — единственный известный нам по имени поэт XI века, что сразу же увеличивает историю российской литературы более чем на сто лет, открывая новые горизонты для исследователя. О самом Бояне нам известно достаточно много из того же “Слова...”: он поэт, “песньтворец” Святослава II Ярославича, автор “песен” (т.е. поэтических произведений, поэм) о Ярославе и Мстиславе, современник распрей между Ярославичами и полоцкими князьями, “певец” Олега Святославича и его брата “красного” Романа. Если раньше поиски Бояна уводили в Болгарию и Византию42, то теперь, после открытия С.А.Высоцким известной надписи в Софии Киевской о “земле Бояней”43, можно думать, что мы начинаем нащупывать реальные следы “вещего певца”, славу которого донес до наших дней автор “Слова...” и подхватил автор “Задонщины”.44 Однако можем ли мы при всем этом рассчитывать на сколько-нибудь серьезный успех в опознании, выделении и реконструкции литературного наследия Бояна, используя текст “Слова о полку Игореве”? Полагаю, что можем. Не углубляясь сейчас в анализ текста, требующий значительно большего места, чем настоящее сообщение, которое выносит на обсуждение вопросы теоретического и методического характера, я лишь укажу основные предпосылки и краткие выводы той работы, которая уже проделана и готовится к печати. В тексте “Слова о полку Игореве” прослеживается несколько закономерностей, которые в своей совокупности не могут не заинтересовать исследователя. Во-первых, это пристальное внимание автора к Бояну, на что я указал выше; во-вторых, неорганическое сочетание стихов и прозы, открывающее намеренность перевода стиха в прозу с разрушением строфики, а не обратный процесс; в третьих, появление архаических реалий и таких же форм языка преимущественно в поэтических отрывках со следами строфики; в четвертых, то удивительное обстоятельство, что автор “Слова...” упоминает только два круга событий, помимо которых для него ничего не существует: события 1185 г. и события второй половины XI века. Между ними — абсолютный разрыв, провал, зияющая бездна, через которую не переброшено даже условного “мостика” какого-либо факта. Для поэта, специально прокламирующего свое намерение петь “по былинам сего времени”, такое положение, по меньшей мере, необъяснимо. Более того. Заявив об отказе петь “по замышлению Бояню”, автор тут же приводит два бояновых “начала” и далее уже с манерой и творчеством Бояна не расстается. Вопиющее противоречие снимается полностью, если принять, что пресловутый отказ от использования бояновой манеры (“а не по замышлению Бояню”) возник под пером одного из переписчиков, не понявшего соединительный характер предлога “а” (т.е. “и”), усилив его частицей “не”, полностью исказившей первоначальный смысл фразу (“повествовать о современных событиях, пользуясь композицией и слогом Бояновых песен”). Подобная конъектура снимает не только противоречие “вступления”, но и хорошо объясняет перечисленные выше загадочные факты. Это прекрасно чувствовал еще Е.В.Барсов45, полагавший, что автор “Слова...” не только широко использовал литературное наследие Бояна, включив в свой текст отсылки и цитаты, но, до известной степени, и сам текст “Слова...” составил из бояновых “песен”. В таком случае становятся понятны и архаизмы, и стиховая структура инкорпорированных фрагментов, и появление в тексте “Слова...” “вещего сна” — сюжета, естественного для литературы XI в., но уже маловероятного в литературе XII-XIII веков, — и все остальное. Мысль о прямой зависимости автора “Слова...” от своих предшественников, в том числе и от Бояна, достаточно определенно в наше время повторил А.Н.Робинсон46. Такое заимствование — идей, образов, самого текста, переписываемого без изменения или с заменой имен и топонимов, — в средневековых литературах считалось не плагиатом, а, скорее, достоинством автора, свидетельством его эрудиции, уважения к предшественникам и литературной традиции. “В средневековом произведении кроме авторского текста, как правило, находится текст его предшественников, инкорпорированный автором в состав “своего” произведения”, — писал Д.С.Лихачев, а В.М.Истрин по этому поводу замечал: “Когда те или другие, политические или общественные события настраивали древнерусского человека определенным образом и он чувствовал потребность выразить это настроение на бумаге, то далеко не всегда приступал он с составлению совершенно нового произведения, но очень часто брал соответствующее произведение старое — русское оригинальное или переводное, безразлично, — и обрабатывал его, прибавляя в него новое содержание и придавая ему новую форму.”47 Стоит напомнить, что именно так, заимствуя и видоизменяя текст первоисточника, были созданы две книги, определившие идеи, культуру, быт, науку и искусство Средневековья, — Евангелие и Коран, — хотя связь той и другой с первоисточником (Библия) ни для кого не была секретом... С большой степенью вероятности можно утверждать, что таким же путем возникло и “Слово о полку Игореве”. Принять такой вывод — значит, не только решить перечисленные выше загадки, найдя наиболее убедительные прочтения “темных мест” (“дьскы”, “босуви врани”, “блъванъ”, “сморци”, “кнесъ” и др.), но раз и навсегда исключить возможность говорить о позднем (после 1300 г.) написании “Слова...”, а вместе с тем и о его “зависимости” от рассказа Ипатьевской летописи, как то полагает, например, А.А.Зимин48. Наоборот, именно рассказ Ипатьевской летописи с заимствованными из поэмы реалиями (“Каяла”, “море”, “истопоша” и пр.) испытал на себе влияние “Слова...”, точно так же как текст “Повести временных лет” — влияние “песен” Бояна (битва при Листвене, борьба Мстислава с Редедею, упоминание “красного Романа и пр.). Естественно, для того, чтобы вычленить из текста “Слова...” и реконструировать фрагменты текстов Бояна, необходимо определить сначала, какие именно его “песни” (а из “песен” — сюжеты) могли быть использованы в качестве строительного материала автором “Слова...”. Здесь нам на помощь приходит сам автор, поскольку перечисленные им герои бояновых песен, как можно думать, указывают на содержание сборника произведений поэта XI в., который находился в его руках и откуда он мог черпать материал. Безусловная тенденциозность в его использовании, четкая направленность отбора, отвечающая заданной им цели, позволяет вопрос — кто из героев Бояна мог стать “матрицей” для опоэтизированного образа Игоря? — сформулировать несколько иначе, а именно: кто из героев Бояна своей дерзостью, безудержной отвагой, переадресованной Игорю Святославичу, мог вдохновить читателей и слушателей на объединенное выступление “за землю Русскую”? “Старый Ярослав” и “храбрый Мстислав” по ряду биографических и политических причин отпадают — борьба их была междуусобной, а Степь в то время еще не представляла опасности. Наоборот, прекрасная и трагическая история “красного Романа Святославлича”, сына Святослава II Ярославича и брата Олега Святославича (“Гориславича” — т.е. “горящего славой”, “озаренного славой”, а вовсе не “горе-славича”, как его почему-то представляют многие исследователи, не вдумывающиеся в значения слов родного языка!), о котором мы знаем по скудным упоминаниям летописей, такому замыслу отвечала наиболее полно. И вот почему. Смерть Святослава Ярославича 27.12.1076 г. вызвала борьбу между его сыновьями и их дядей, Всеволодом Ярославичем, за отцовское наследство в виде Чернигова и его земель. После неудачной битвы на Нежатиной Ниве в 1078 г., когда был убит Борис Вячеславич (Святославич?49), а Олег Святославич был разбит и бежал, княживший “в Тмуторокани” Роман Святославич выступил во главе союзных половцев и осадил Всеволода Ярославича в Переяславле южном. Но Всеволод подкупил половцев, те сняли осаду, повернули в степь и там предательски убили Романа Святославича.50 Именно этот поход, перед которым Роману ввиду неравенства сил (Всеволод уже был великим князем киевским) предстояло “истягнуть умь крепостию своею и поострить сердца своего мужеством”, должен был лечь в основу песни Бояна, начинавшейся, как можно думать, смертью Святослава Ярославича, восхвалением его рыцарской доблести (родословная героя), и содержавшей упоминание битвы на Нежатиной Ниве, сыгравшей решающую роль не только для Романа Святославича и его рода, но и для всей политической истории конца XI и последующего XII в. При использовании автором “Слова...” текста Бояна основные моменты событий XI в. так или иначе должны были отразиться в новом произведении. Действительно, все это мы находим в “Слове о полку Игореве”, хотя повествование о собственно походе новгород-северского князя в степь совершенно не нуждается в подобных исторических экскурсах. Более того, попытки ряда исследователей показать на этих примерах “извечную конфронтацию” Киево-Черниговской Руси и степного (тюркского) мира, особенно для второй половины XII в., совершенно беспочвенны, поскольку эти исследователи забывают о густой и прочной сети кровнородственных связей в трех и четырех поколениях русских князей и половецких ханов, которая срастила воедино два этих мира. Но если автор “Слова...” взял за основу для своего произведения песнь о Романе Святославиче, то почему мы не находим его имени среди других действующих лиц событий второй половины XI в., о которых столь подробно рассказывается в “Слове...”? Впрочем, так ли это? Достаточно вспомнить “вещий сон Святослава”, по своим формальным признакам (условные “терцеты”) принадлежащий Бояну, “нереализованность” описываемой в нем смерти героя, ее последствия, находящие полное соответствие в событиях второй половины 70-х гг. XI в., исторические реалии в “панегирике” (Шарукан, плененный именно Святославом Ярославичем в 1068 г.51, которого в “Слове...” заменил Кобяк, плененный, кстати сказать, не Святославом Всеволодовичем, а Владимиром Глебовичем переяславльским в 1184 г.) и во “сне” (судьба Олега Святославича — “и в море погрузиста”, соответствующее летописному известию “поточиша и за море Цесарюграду”). Наконец, таким признанием снимается одно из основных положений критики, до сих пор не опровергнутое: несоответствие Святослава “Слова...” историческому и летописному Святославу Всеволодовичу52, действительно, не находящее иного объяснения. Не случайно же Е.А.Ляцкий, изучая композицию и стиль “Слова о полку Игореве”, пришел к выводу, что все, касающееся Святослава, — “панегирик”, “сон”, “плач” — принадлежит не автору “Слова...”, а заимствовано им у какого-то другого поэта.53 К этому стоит заметить, что в отличие от остальных героев “Слова...”, современных Игорю, автор нигде Святослава по отчеству не называет, тем самым оставляя простор для толкований и освобождая себя от какой-либо ответственности в нарушении исторической правды. Как можно видеть, предлагаемая мной идентификация Святослава из “Слова о полку Игореве” со Святославом Ярославичем бояновой песни хорошо согласуется с остальными данными и позволяет снова вернуться к образу Романа Святославича — наиболее вероятного литературного прототипа Игоря новгород-северского. Действительно, совпадения между обоими князьями и обстоятельствами похода каждого были столь исключительны, что вряд ли могли избежать внимания образованного древнерусского книжника, каким был автор “Слова...”: оба князя были дальними родственниками, “оба есве Святъславличя”, оба связаны с половцами крепкими союзными (и родственными) узами, оба потерпели от них поражение. Характерно, что автора “Слова...” интересовала только эта внешняя сторона событий, а не личная трагедия Игоря, отделавшегося довольно легко в противоположность Роману, убитому в степи. В ином случае он заметил бы как странно по отношению к живому Игорю звучат слова о смерти — “но уже князю Игорю утрпе солнцю свет”, — хорошо согласующиеся с гибелью Романа Святославича. Наконец, существует еще одно совпадение, которое в ту эпоху не могло не предопределить контаминацию походов Игоря и Романа: каждому из этих походов, закончившихся поражением, предшествовало солнечное затмение — знамение, которым оба они пренебрегли.54 Вот почему именно в описании похода Игоря, предвестий битвы и гибели войска встречается так много стихотворных фрагментов, инкорпорированных в текст “Слова...”, тогда как после “вещего сна” подобных включений оказывается значительно меньше. И это тоже понятно: именно в обращении к князьям в полную силу начинает звучать собственный голос автора, снискавший ему славу большую, чем слава Бояна. Здесь мы сталкиваемся с примечательным явлением. В литературе уже высказывалась мысль, что “неуспех” “Слова о полку Игореве” после XIII в., в особенности после 1380 г., объясняется той вспроникающей идеей, которая выделяет его из круга других литературных произведений того времени, заставляя для нас звучать волнующе и понятно. Это — его патриотизм, чувство несвойственное для космополитического человека Средневековья, различавшего не “отечество”, а веру или “язык”. Христианство делало каждого европейца (а мусульманство — жителя Востока и Африки) “гражданином вселенной”. Но как раз эта исключительность “Слова...”, востребованного в эпоху окончательного освобождения от ордынской зависимости (вторая половина XV в., когда оно было в очередной раз переписано и на его основе была создана “Задонщина”), дает нам возможность представить литературный процесс на протяжении ряда столетий, связав творчество поэта XI в. (Боян) с поэтом конца XII столетия (автор “Слова...”) и книжником второй половины XV века (автор “Задонщины”), показав столь рельефно на судьбе одного текста идейное, формальное и сюжетное различие литератур этих трех периодов русской истории. Вычленяя фрагменты текста Бояна (“зачины”, поход, битва, последствия поражения, “вещий сон”, плач Ярославны, легенда о Всеславе, Траян и пр) мы видим, что светская литература Руси в XI в. достигла высокого расцвета, взаимодействуя с другими литературами на равных началах. Системы ее образов, используемые для воспевания воинской доблести и рыцарских черт, вплоть до “служения Даме” (“забыв... своя милыя хоти, красныя Глебовны”), находят соответствие в развитых литературах Средневековья.55 Наоборот, к концу XII в., в столь же полном соответствии с тенденциями, проявившимися и в западноевропейских литературах, даже тексты XI в., использованные автором “Слова...”, приобретают сумрачный налет, предвещающий столетия татаро-монгольского рабства, как если бы на них легла тень от поражений крестоносцев на Ближнем Востоке и от наступления католической Церкви на жизнерадостный, утонченный и солнечный Прованс. Налет, под которым былая доблесть оборачивается “неразумием”, междуусобицы — “преступлением”, а “трещать копиа” должны во имя защиты “земли Русской”, которую как бы молчаливо благословляет “богородица Пирогощая”... Наблюдая за трансформацией фрагментов из произведений Бояна, мы убеждаемся, что с течением времени даже высокая цель неведомого патриота оказывается забыта, и в косноязычии книжника конца XV в. торжествует только “великий князь Московский” и “вера православная” над “погаными” инородцами “Задонщины”. Таким был ход истории, и так — сначала в “княжих крамолах”, а потом при содействии татарских ханов целенаправленной работе Церкви, — на Руси была окончательно забыта собственная светская литература, достигшая в XI-XII вв. наивысшего расцвета, отблеск которого лежит и на “Слове о полку Игореве”. Что представляло собой “Слово...” в жанровом отношении? Подобно тому, как все изложенное выше является гипотезой, предлагающей определенную концепцию для обсуждения и дальнейшей проверки, здесь я выскажусь столь же осторожно. В системе жанров домонгольской Руси клерикального направления, разработанной Д.С.Лихачевым, светской литературе уделено мало внимания. Теперь, рассматривая отражение ее жанровой системы в “Слове...”, сравнивая с ней остатки творчества Бояна и памятники переводной светской литературы, с достаточным основанием можно предположить, что эта система в своих основных составляющих не отличалась от окружающих литератур, будучи лишь менее разработанной по причине малочисленности городского населения и самих древнерусских городов.56 Вот почему и в дальнейшем в системе древнерусской литературы мы не находим столь характерного для городской культуры жанра, как жанр романа. Сам по себе переводной роман на Руси был в то время известен, хотя, может быть, еще недостаточно широко, — в первую очередь, роман византийский, отличавшийся от западноевропейского романа и более близкий к роману восточному. Позволительно поставить вопрос: не является ли “Слово о полку Игореве” в первоначальном своем варианте, от которого мы получили далеко не полный текст, одной из попыток создания древнерусского романа, динамизм и драматизм которого достигается не столько сменой событий, объединяемых одним героем, сколько сменой изобразительных систем (жанров), происходящей одновременно со сменой героев и сцены, однако при сохранении стержневого сюжета и господствующей идеи? Обстановка того времени (растущая феодальная раздробленность Руси, принявшая облик всенародного бедствия) и причины внутреннего порядка (усиление влияния церкви, не способствующее развитию светских жанров) не позволили автору преодолеть жанр воинской повести, по сути дела, оставшейся так и не реализованным переходом сначала к рыцарскому, а затем и к авантюрному роману. Однако если внешняя форма — чередование стихов и прозы — отвечает формальным признакам средневековых романов Востока (Византия, персидские дастаны, письменный эпос Индии) и Запада (обработка эпических сюжетов, ирландские циклы, “Окассен и Николет”), то само нахождение “Слова...” в составе не “хронографа”, как указывается по традиции, а именно в сборнике средневековых “повестей”, т.е. романов (Дигенис Акрит, Повесть об Акире Перемудром, Повесть о Варлааме и Иосафе) делает такое предположение весьма вероятным и указывает третье направление возможных исследований. Мы не знаем, насколько полно сохранился текст “Слова...”. Логично предположить, что подобно большинству произведений, попадавших в “сборники”, оно дошло до нас в значительно сокращенном виде, сохранившем лишь очерк первоначального замысла, поскольку известно, что произведения древнерусской литературы редко оставались в том же объеме и виде, в каком они впервые увидели свет.57 Не вызывает сомнения лишь первый этап в реализации замысла автора “Слова...” — написание первой части о походе и битве на основе песни о Романе Святославиче. В связи с этим возникает чрезвычайно интересный вопрос: кому могли принадлежать диалогические отрывки с упоминанием реки Сутгны и “уноши князя Ростислава”, повествующие о событиях 1093 г.? Они безусловно не принадлежат автору “Слова...”, но мало вероятия, чтобы они принадлежали и Бояну, — не только потому, что Боян вряд ли дожил до этих событий, но и потому, что в этих строках ясно слышится голос поэта, симпатизирующего семье Всеволода Ярославича, — еще одного поэта конца XI в., которого мы пока не можем назвать по имени. Опираясь на миниатюры Радзивиловского списка летописи и некоторые черты Ипатьевской редакции рассказа о походе Игоря, можно думать, что следом за обращением к князьям (“золотое слово”) мог быть показан съезд князей и выступление войска на помощь Владимиру Глебовичу переяславльскому, тогда как “плач Ярославны” был своего рода ядром, вокруг которого нарастал образ “Дамы-жены”. На произведенные сокращения указывает и отрывок, повествующий о бегстве Игоря из плена, поскольку точка зрения А.А.Потебни, что перед нами чуть ли не “черновой авторский вариант”58, — конечно же, не может быть принята для той эпохи. Подведем итоги. Изучение литературного наследия Бояна, сохранившегося в тексте “Слова о полку Игореве”, не только возвращает нам уникальные тексты светской литературы XI в. и окончательно отнимает возможность сомневаться в домонгольском происхождении “Слова...”, но и открывает чрезвычайно интересные перспективы в изучении литературного процесса Киевской Руси в первые века ее истории. Таковы, на мой взгляд, основные проблемы, встающие перед исследователями “Слова о полку Игореве” на 176-м году его первой публикации и определяющие направления дальнейшего изучения древнерусской литературы. Никитин А.Л. Слово о полку Игореве. Тексты. События. Люди. М., 1998.
|
|
БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА |
|
Редактор Вячеслав РумянцевПри цитировании всегда ставьте ссылку |
