Родственные проекты:
|
Воспоминания террориста
Часть II
ГЛАВА II. Арест и бегство
VIII
Всю
зиму и весну 1907 г. я с нетерпением ожидал
результатов работы Бухало. Мое мнение о
постановке боевого дела осталось прежним,
— я не видел причин его менять. Я все
надежды возлагал на научную технику. Азеф
соглашался со мной. После таммерфорсского
съезда он остался в России, но не принял
непосредственного участия в
террористических предприятиях. Он
занимался делами центрального комитета.
Я
посетил Бухало в его мастерской, в Моссахе
около Мюнхена. За токарным станком я нашел
еще не старого человека лет 40, в очках, из-под
которых блестели серые умные глаза. Бухало
был влюблен в свою работу: он затратил на
нее уже много лет своей жизни. Он принял
меня очень радушно и с любовью стал
показывать мне свои чертежи и машины.
Подойдя к небольшому мотору завода
Антуанетт, он сказал, хлопая рукой по
цилиндрам:
—
Привезли его. Я обрадовался. Думал, у него
душа. А теперь пожил с ним, вижу — просто
болван. Придется его переточить у себя...
Точно
так же, как. к живым существам, он относился
к листам стали, к частям машин, к счетной
линейке, уже не говоря о его чертежах и
сложных математических вычислениях. От
каждого его слова веяло верой в свой
аппарат и упорной настойчивостью. О
революции он говорил мало, с пренебрежением
отзывался о нелегальной литературе и
отмечал многие, по его мнению, ошибки в
тактике партии. Зато террор он считал
единственным верным средством вырвать
победу из рук правительства. Уезжая из
Мюнхена, я уносил с собой если не веру в
ценность его открытия, то полное доверие к
нему. Я был убежден, что он использует в
своем деле все, что могут дать наука,
дарование и опыт.
Работы
Бухало затянулись. К августу стало ясно, что
если даже он и решит задачу воздухоплавания,
то не в близком будущем; в конструкции
своего аппарата он встретил неожиданно
затруднения.
Азеф
вернулся уже за границу и жил со своей
семьей в Швейцарии, в Шарбоньере. Он вызвал
меня к себе для совещания по вопросам
террора.
Это
совещание состоялось в Монтре. В нем
участвовал также Гершуни.
В
начале совещания Азеф заявил:
—
Из дела Бухало не скоро что-либо выйдет.
Нужно ехать в Россию.
Я
сказал:
—
Чтобы ехать в Россию, нужно знать, что и как
мы намерены делать.
Тогда
Гершуни спросил:
—
Что же, по вашему мнению, возможно сделать?
Я
сказал следующее.
Опыт
боевой организации убедил меня, во-первых, в
том, что принятая форма организации не
соответствует задачам террора. Организация,
построенная на методе наружного наблюдения,
не обладает достаточной гибкостью, — она не
может осуществлять открытых нападений
вооруженными группами. Этому мешает как
официальное положение наблюдающих (извозчики,
торговцы), так и отсутствие сведений о царе,
великих князьях и министрах. Такие сведения
могла бы собирать и ими пользоваться только
специальная, для этой цели приспособленная
группа, члены которой были бы в связи со
всеми партийными учреждениями, а не
замыкались бы в узкие рамки
террористической организации. Опыт
показывает, однако, что такие сведения
имеют обыкновенно характер слухов, что ими
следует пользоваться с величайшей
осторожностью, что ни в коем случае их
нельзя принять за основание для всей
террористической деятельности боевой
организации. В лучшем случае, они могут дать
возможность совершить отдельный
террористический акт.
Я
сказал, что, во-вторых, опыт убеждает меня в
том, что метод наружного наблюдения не дает
существенных результатов, по крайней мере,
при том количестве наблюдающих, какое было
принято и допускалось как притоком из
партии годных для наблюдения сил, так и
формами самой организации. Я сказал также,
что увеличение наблюдающего состава, быть
может, отразится благоприятно на
результатах наблюдения.
Опыт
боевой организации, по моему мнению, вполне
подтверждался опытом последующих
террористических актов: убийство ген[ерала]
Лауница, генерала Павлова (декабрь 1906), где
случайные сведения дали возможность
приступить к покушению, но не позволили на
этих сведениях построить весь план
дальнейшей работы; арестов Штифтаря и
Гронского (февраль 1907 г.), арестов товарищей
по так называемому «царскому процессу» (31
марта 1907 г.) и ареста участников второго
покушения на премьер-министра Столыпина (летом
того же года).
Исходя
из всего вышесказанного, я утверждал, что
единственным радикальным решением вопроса
остается, по-прежнему, применение
технических изобретений. Значит,
необходимо, во-первых, поддерживать
предприятие Бухало, и, во-вторых изучить
минное и саперное дело, взрывы на
расстоянии и т.п.
Как
временный паллиатив, я предлагал следующий
план.
В
виду крайней необходимости немедленных
террористических выступлений и в виду
невозможности пока использовать научную
технику, партия должна напрячь все свои
силы, не жалея ни средств, ни людей, на
восстановление боевой организации в том ее
виде, какой, по моему мнению, единственно
был способен развить достаточную для
успешного действия террористическую
энергию. Наблюдающий состав должен быть
увеличен до нескольких десятков человек.
Параллельно с ним должна быть создана
группа, цель которой должна состоять в
открытых вооруженных нападениях на
основании собираемых ею, при помощи
партийных учреждений, сведений. Во главе
такой организации, включающей, конечно, и
химиков, должен стоять сильный,
практический и авторитетный морально центр.
Я считал, что в такой комитет должен войти и
Гершуни.
Гершуни
молчал. Когда я кончил, Азеф спросил:
—
Если в организации будет несколько
десятков, пятьдесят—шестьдесят человек, то
как не допустить провокации?
Я
ответил, что строгий выбор членов может, до
известной степени, оградить от провокатора,
строгие же формы организации, разделение
труда и изоляция отдельных работников
могут уменьшить вред его даже в случае его
проникновения. Тогда Азеф сказал:
—
Ты не раз говорил мне, что я переполняю
организацию новыми членами, а теперь хочешь
сам переполнить ее еще больше.
Я
ответил на это, что я видел переполнение
организации в приеме новых членов, для
которых не было в данный момент работы.
Такие товарищи жили бездеятельно в
Финляндии, а это деморализующим образом
отражалось на них и на всей организации. В
моем же плане каждый человек будет занят
полезной работой.
Тогда
Гершуни задал мне вопрос:
—
Где вы найдете такое количество
террористов?
Я
сказал, что в партии довольно боевых сил,
что многие из них не находили до сих пор
себе применения и что опыт максималистов
показывает, что недостатка в людях нет и не
может быть. Гершуни сказал:
—
Да, но где вы найдете унтер-офицеров и
офицеров? Комитет из трех лиц не может
удержать в равновесии такую организацию.
Необходимы помощники — руководители на
местах.
Я
ответил, что в партии есть много даровитых
работников, которые до сих пор не
участвовали в терроре. Я хочу верить, что в
такой исключительный момент они по
собственному желанию войдут в боевую
организацию. Я назвал имена. Я прибавил,
однако, что я боюсь, что центральный комитет
не разрешит им уйти от общепартийной работы.
Азеф
сказал:
—
Центральный комитет разрешит, но они сами
не пойдут в террор
Гершуни
задумался.
—
А что, — сказал он, — если они действительно
в террор не пойдут?
Я
сказал:
—
Тогда мой план неосуществим. Мы трое не
можем руководить организацией из 50 человек.
Гершуни
задумался опять.
—
А при прежней форме организации, — спросил
он, — вы считаете террор невозможным?
—
Я никакой ответственности за такой террор
взять не могу.
—
И в нем участвовать не желаете?
Не
только не желаю, но и не могу. Не веря в успех,
я не могу звать людей на террор. Зная, что
организация по самому методу и по своим
формам обречена на бессилие, я принимать
участие в руководительстве ею считаю для
себя невозможным.
Азеф
сказал:
—
Твой план практически неосуществим, — не
хватит людей и денег. Кроме того, неизбежно
будет провокация.
Я
сказал:
—
Предложи свой план взамен моего.
Азеф
пожал плечами.
—
Я не знаю. Я знаю только, что нужно работать.
Гершуни
молчал. Я обратился к нему:
—
А вы?
—
Я тоже не знаю. Но тоже думаю, что нужно
работать.
Я
сказал тогда, что готов участвовать в любом
предприятии, которое мне покажется
осуществимым, но что я считаю противным
своей революционной совести и
террористическому убеждению ангажировать
людей в террор, не видя возможности
осуществлять его.
По
этому поводу Азеф впоследствии мне писал
следующее:
«...Нужно
прямо ехать, исходя из положения, что надо
напрячь все силы для создания того, что
нужно, т.е. стать на точку зрения, на которой
я стою и которую я тебе изложил...
Относительно нравственного права
ангажировать и т.д. скажу, что когда я буду
ангажировать, я надеюсь, что я буду иметь и
нравственное право это делать, пока же я
могу только напрячь силы для создания... и т.д.
Ты пишешь, что я стараюсь вдохнуть в тебя
веру в мертворожденное дело. Не знаю, из
чего ты взял, что я стараюсь вдохнуть в тебя
веру. Я очень далек от этого и, наоборот,
думаю, что при полном отсутствии веры в дело,
каковое проглядывает в твоем письме, ехать
не следует, — это я говорю совершенно по-товарищески»
(письмо из Мюнхена, 24/IX — 1907).
Несмотря
на заключительные слова цитированного
отрывка, Азеф стал на такую же точку зрения
в этом вопросе, на какую стали Г.А.Гершуни, В.Н.Фигнер
и очень многие уважаемые мною члены партии.
Они находили, что долг террориста — при
всяких обстоятельствах и при каких угодно
условиях работать в терроре, и что я,
отказываясь принять участие в боевой
работе, не исполняю своего долга. Я не мог
согласиться с ними в этом их рассуждении.
Наоборот, я считал, что я бы не исполнил
своего долга, если бы не указал товарищам и
центральному комитету, что, по моему мнению,
возврат к старым формам террористической
борьбы ни в коем случае не даст надежды на
успех. Я считал также, что я бы совершил
преступление, если бы ангажировал на террор
людей, доверяющих моему практическому
опыту, не веря сам в возможность успеха. Мой
план боевой организации был отвергнут и
Гершуни, и Азефом. Ни Гершуни, ни Азеф не
наметили другого, более практичного.
Предприятие Бухало затягивалось.
Оставалось вернуться к тому, что уже
доказало свою непригодность. Я считал это
нецелесообразным и для себя морально
недопустимым: если бы я даже отказался от
руководящей роли и предложил себя в
исполнители, то самый факт моего пребывания
в организации возлагал бы на меня
ответственность как за ее деятельность, так
и за товарищей, принявших участие в ней по
доверию к Гершуни, Азефу и ко мне.
Я
решил не ограничиваться моим заявлением
Азефу и Гершуни. Я считал своим долгом
попытаться воздействовать на центральный
комитет в смысле изменения приемов
террористической борьбы, даже если бы эта
попытка заранее была обречена на неудачу.
В
октябре 1907 года я с этой целью выехал в
Финляндию. В Выборге состоялось заседание
центрального комитета, на котором я сделал
доклад.
На
заседании этом присутствовали: Азеф,
Гершуни, Чернов, Ракитников, Авксентьев и
Бабкин. Последние двое были кооптированы
после таммерфорсского съезда в центральный
комитет.
Я
повторил перед этим собранием все то, что
мною было сказано в Монтре. Я внес
предложение: в случае, если центральный
комитет признает план боевой организации,
предложенный мною, по каким бы то ни было
причинам, неосуществимым, — сосредоточить
все свои силы на научной технике, впредь же
до применения технических изобретений к
делу террора, центральный террор в
организационной его форме прекратить. Я
сознательно употребил слова «в
организационной форме». Я допустил
возможность случайного террора,
независящего от деятельности боевой
организации. Могли явиться единичные
террористы из числа лиц, окружающих
министров или царя, — матросы, солдаты,
прислуга, офицеры. Таким террористам,
конечно, нужна была помощь партии, но они не
нуждались в существовании боевой
организации. Впоследствии на таких
случайных предложениях были построены три
попытки цареубийства, все три на кораблях
Балтийского флота. Они окончились неудачей.
Во
все время моей речи Гершуни и Азеф молчали.
После прений центральный комитет, найдя мой
план боевой организации неосуществимым,
отверг четырьмя голосами против двух (Бабкин
и Авксентьев) все мои предложения (было
постановлено центральный террор в его
организационной форме продолжать). Во главе
боевой организации оставался Азеф.
Впоследствии я узнал, что помощником явился
П.В.Карпович. Восстановленная ими боевая
организация не совершила ни одного
покушения. Я уехал из Выборга в
Гельсингфорс. В Гельсингфорсе меня нашел
Азеф. Он долго убеждал меня вернуться к
работе:
—
Послушай, — говорил он, — ты, конечно прав,
— работать теперь чрезвычайно трудно, но,
по-моему, не невозможно. Ведь раньше же было
возможно...
Я
сказал:
—
Прошлою осенью ты соглашался со мною, что
методы наружного наблюдения устарели.
Почему ты изменил мнение теперь?
—
Я не изменил, — ответил он мне. — Наружным
наблюдением, действительно, много сделать
нельзя, но остается еще собирание сведений...
На основании таких сведений убиты Павлов и
Лауниц...
Я
сказал:
—
В прошлом году ты соглашался со мною, что
эти сведения — большею частью все вздорные
слухи. Убийство Павлова и Лауница —
исключение, и царь — не Лауниц и не Павлов. «Царский
процесс», наоборот, показывает, как трудно
базировать работу на случайных сведениях о
царе. Азеф возразил:
—
Мы систематически и не собирали сведений.
Мы всегда пользовались случайными. Теперь
мы поставим это дело серьезно.
Я
ответил, что, по моему мнению, одно
собирание сведений, особенно в царском деле,
не дает надежды на успех, и что, как бы он ни
убеждал меня, я не могу согласиться, что
следует жертвовать людьми, не имея
осуществимого плана.
Тогда
Азеф подумал и, нахмурясь, сказал:
—
Григорий (Гершуни) считает, что долг
революционера требует от тебя участия в
терроре.
Я
спросил:
—
И ты думаешь так?
Он
сказал:
—
Да, и я думаю так.
Я
ответил на это, что, хотя и ценю мнение его и
Гершуни. я так не думаю, и что, отказываясь
участвовать в безнадежном предприятии, я,
по моему мнению, именно и исполняю свой долг.
Азеф
нахмурился еще больше.
—
Мне будет трудно работать без тебя, —
сказал он.
Я
ответил, что из одного чувства товарищеской
солидарности я в терроре участвовать не
могу.
Азеф
уехал в Выборг, к Гершуни. Я решил
поселиться за границей и на пароходе «Polaris»
выехал в Копенгаген. В Копенгагене со мной
произошло следующее. Еще из Або я
телеграфировал моему другу, датскому
писателю Ааге Маделунгу, чтобы он встретил
меня. Когда пароход подошел к пристани,
Маделунг взбежал на палубу и шепнул мне:
—
Вас желают арестовать. Здесь русские агенты
и датский детектив.
Ожидая
парохода, он заметил на пристани этих людей.
Они рассматривали мою фотографическую
карточку и, видимо, ждали меня.
По
датским законам меня, в случае ареста,
немедленно выдали бы русскому
правительству. Я был очень благодарен
Маделунгу за его предупреждение.
Маделунг
спрятал меня в Копенгагене у своих
родителей. Датская полиция искала меня по
следам моих вещей, которые Маделунг отвез к
своему другу, актеру королевского театра
Тексиеру. В дом, где жил Тексиер, являлись
датские детективы с моей фотографической
карточкой. Они расспрашивали, не видел ли
меня кто-либо из жильцов.
В
сопровождении Маделунга, я выехал из
Копенгагена, но не прямо в Германию, а
сперва в Швецию, в г.Гетенборг, а оттуда в
Берлин. Через несколько дней я был в Париже.
Этот
случай убедил меня в том, что в партии, около
ее центральных учреждений, есть провокатор.
Если бы за мной следили в Финляндии, меня
арестовали бы в Гельсингфорсе; мне не дали
бы возможности уехать в Данию. Очевидно,
провокатор телеграфировал обо мне, когда я
уже находился на «Polaris'e» в море. Только
случай и дружба Маделунга спасли меня от
ареста. Я терялся в догадках, но не мог
заподозрить никого из товарищей.
Другие параграфы главы: |
I |
II |
III |
IV |
V |
VI |
VII |
VIII |
IX |
X |
Б.Савинков. Воспоминания террориста. Издательство "Пролетарий", Харьков.
1928 г.
Электронная версия текста с сайта Бориса Чимит-Доржиева. Для навигации по
книге использована обложка современного издания.
|
