38. Е.П. Оболенскому
Петровский Завод. 1860 г., ноября 17 дня
Если бы на меня что-нибудь упало и сильно придавило, я бы, кажется, меньше был встревожен, оглушен, меньше бы был удивлен, нежели получивши твое письмо, мой дорогой, любезнейший Евгений Петрович! Вообрази, что, взявши письмо из рук почтальона, я по надписи на конверте узнал твой почерк после двадцатилетней разлуки, и пробежавши глазами письмо, я тогда только отдохнул 1). Если бы ты знал и все там живущие, что значит для меня теперь получить письмо из России, ты бы писал бы ко мне по своему участию целые кипы писем. Я до сих пор как будто в сомнении,— там ли вы живете, и может ли это быть? Часто, глядя здесь на наше прежнее жилище, вы все для меня теперь какие-то мифы; грусть приходит не от мрачного этого свидетеля, доселе существующего, но, думая,— жившие когда-то здесь,— где они? Где их искать? Когда их увидишь? Вот вопросы, беспрестанно роящиеся в моей голове. И редко кто из вас подаст мне голос. Этот отголосок и составляет теперь единственное утешение в моей тревожной, грустной и одинокой жизни.
Благодарю тебя душевно, сердечно, мой Евгений Петрович, за твое письмо; не могу выразить словами чувство благодарности за твою память обо мне; будь уверен в искренности моих слов, и я уверен, что ты поверишь моей радости слышать о тебе и о твоем семействе,— радуюсь, что ты жив, здоров и существуешь. Думаю, что мне к тебе писать? И как отвечать на твои вопросы? Много придется писать, но возможно ли это в письме, тем более — вспомни — сколько времени прошло со дня нашей разлуки.
Ты спрашиваешь, женат-ли я? Во всех отношениях нет и нет, и — говорю тебе правду — очень сожалею, что так пришлось жить; холостая старость ужасна,— скучно и будущего нет; может быть, я избавился этим от многих тревог, но зато, что за жизнь настоящая и будущая; теперь никому не советую быть в старости неженатым. Что же касается до моей жизни собственно, то скажу тебе, что живу или сижу на одном и том же месте, как гвоздь, забитый в дерево,— не могу двинуться с места,— такие мои обстоятельства и такое положение. Куда ехать? и на какие деньги это можно сделать,— трудно выдумать, да еще при такой дороговизне; искать же оказии, просить я не могу,— для меня это тяжко, даже отвратительно. Сестра моя живет в Петербурге при детях; в Малороссии все умерли; конечно, // С 162 будь способы, поехал бы туда хоть подышать тамошним воздухом, но это «не наша еда лимоны», как некогда писал ко мне В<асилий> Льв<ович> Давыдов.
Твой привет отдал отцу Поликарпу, он твое письмо читал и перечитывал. Он любит тебя и очень часто вспоминает; просил меня убедительно тебе кланяться, что в семействе у него все живы, здоровы, что второй его сын Александр на Амуре, в Благовещенске старшим священником и миссионером, и твой крестник Евгений там же. Отец Поликарп хранит твои вещи — кресло, стол, шкап, и это составляет его драгоценность. Ты спрашиваешь тоже о нашем Заводе — после тебе опишу, теперь ни времени, ни места в письме нет. Читал я тоже в твоем письме о наших надеждах на улучшение крестьянского быта и начало гражданской жизни, о которой когда-то мы мечтали 2). Прости меня великодушно, мой Евгений Петрович, за мое неверие: решительно не только сомневаюсь, но даже решительно не верю ни вашей гласности, ни вашему прогрессу, ни даже свободе крестьян от помещиков; все это, мне кажется, болтовня праздных людей, у которых нет ни желания, ни воли сделать другим добро; и что может быть из такого порядка вещей, где люди в своем деле сами и судьи.
Прощай, Евгений Петрович, желаю тебе здоровья и всего лучшего; пиши ко мне, я буду с удовольствием тебе отвечать.
Тебе преданный Иван Горбачевский
На-днях я получил письмо от Наталии Дмитриевны 3). Как я ей благодарен; на следующей почте буду и к ней писать. Буду и к тебе писать,— будет о чем поговорить.
Твоей супруге — мое глубочайшее почтение и мой усердный поклон; я надеюсь, что ты меня с ней познакомил; детям твоим мой сердечный привет.
Примечания:
1) Причина двадцатилетнего перерыва в переписке таких близких друзей, какими были Оболенский и Горбачевский, остается невыясненной.
2) Борьба вокруг крестьянского вопроса, обострившаяся в 1850-х гг., естественно, не могла не привлечь к себе особого внимания декабристов, впервые в своих политических программах поставивших этот вопрос и пытавшихся разрешить его революционным путем. Но взгляды декабристов в годы ссылки претерпели существенные изменения. Многие из них в 1840—50-х гг. пришли к выводу, что главным и непременным условием раскрепощения должно быть обеспечение крестьян землей. Эту точку зрения продолжали отстаивать не только те, у кого вопрос об освобождении с землей не вызывал сомнения еще в тайных обществах. В Сибири к этой точке зрения присоединились и те, кто ранее выдвигал лишь необходимость личного освобождения крестьян, а в вопросе наделения крестьян землей проявлял колебание или решал его отрицательно.
Для некоторой части декабристов (Н. Бестужев, Фонвизин, Якушкина, М. Муравьев-Апостол) в 1640—"50-е гг. характерно ошибочное суждение, что только общинное землевладение раскрепощенного крестьянства обеспечит справедливое и безбедное его существование и предотвратит капиталистическую экспроприацию. Называя сельскую общину «элементом чисто славянским», призванным спасти русское крестьянство от пауперизации, считая ее готовой формой социализма, или, как писал Н. Бестужев, «социальным коммунизмом на практике», эти декабристы в своих рассуждениях о сельской общине близко подошли к теории «русского социализма», выдвинутой после 1848 г. Герценом.
Особую по своей решимости позицию заняли в отношении к крестьянскому вопросу Горбачевский и В. Ф. Раевский. Сторонники немедленного перехода земли в руки крестьян, они по-прежнему признавали лишь революционный путь решения аграрного вопроса я не разделяли либеральных иллюзий своих товарищей.
3) Наталия Дмитриевна — жена декабриста М. А. Фонвизина, после его смерти — жена И. И. Пущина (рожд. Апухтина).
Печатается по кн.: И. И. Горбачевский. Записки. Письма. Издание подготовили Б. Е. Сыроечковский, Л. А. Сокольский, И. В. Порох. Издательство Академии Наук СССР. Москва. 1963.