42. Е.П. Оболенскому
Петровский Завод Забайкальской обл., 1861 г., июля 17 дня
Не умею как тебе выразить мою искреннюю и душевную благодарность, мой Евгений Петрович, за твое письмо от 7 февраля и мною полученное 3 июня. Как ни был обрадован твоим письмом, но меня тоже // С 184 удивило, что твое письмо так долго путешествовало. Да здравствует почтовое ведомство! Например, я живу от Мих. Бестужева всего 178 верст и получаю письма через две недели! Если ты не будешь свои письма надписывать — в Петровский Завод в Забайкальскую область, и то большими буквами, то твои письма пойдут в Петровск Саратовской губ., или в Петрозаводск Олонецкой губернии, или даже в Петропавловский порт, в Камчатку; это я говорю по собственному опыту: — из всех таких мест получаются здесь письма, но надписаны из России в Петровский Завод. Вот аккуратность и забота об исполнении своих обязанностей русских почтмейстеров!
У вас, говорят, идет в России какой-то прогресс, чему я плохо верю, но почему же этот прогресс не сделает, чтобы вместо нынешних почтмейстеров сидели бы на их местах люди? Ты пишешь, если бы мы встретились и проч. Если бы мы встретились и ночью, я бы, кажется, тебя узнал, так я помню всех, и мне все кажется, что вы все там в России ни чуть не переменились, хотя знаю, что я в этом ошибаюсь. Ты тоже пишешь, что по временам мы будем повещать друг друга: я готов к тебе писать целые томы,— лишь бы тебе этим не наскучить, и прошу тебя, спрашивай о чем хочешь. Вероятно, ты и держишь свое слово, пишешь ко мне, но только не так выходит: мои письма, тобою ко мне писанные, получает их какой-то Андрей Петрович, а я получаю Андрея Петровича письма, т. е. к нему тобою написанные; а жаль мне, что так случилось, — время потеряно. Посылаю к тебе обратно и письмо и конверт — в удостоверение.
Мое здесь единственное утешение — получать и писать письма к старым моим товарищам по тюрьме и по мыслям. Многих уже нет; и теперь меня беспокоит положение Александра Викторовича Поджио,— он ко мне писал, что у него водяная болезнь, и до сих пор не имею об нем никакого известия. Напиши мне, что с ним делается.
Я не помню, чтобы я писал, что будто бы я отказываюсь к тебе писать о Петровском Заводе: я, может быть, отложил это до другого времени. Если тебе интересно знать, то теперь скажу тебе кое-что. Не думай, чтобы были какие-либо перемены, перемены существенные и радикальные,— нет подобного ничего, все по-старому; не знаю, что будет вперед. И вот с 11 апреля здесь объявлена свобода труда, обязательная работа уничтожена, но все еще продолжается старое с малыми переменами, в ожидании новых правил и узаконений; вообще народ принял такую перемену очень хладнокровно, даже с каким-то сомнением, говоря: «много нам было и прежде читано, а все мы работали день и ночь, что будет, посмотрим».
Жилище наше в Заводе существует 1); получивши твое письмо, я нарочно сходил на другой же день его посмотреть и посмотрел твой номер каземата. Долго я стоял в твоем номере и около того места, где стоял твой стол и твое кресло; многое тут я вспомнил; взял из стены гвоздик, на котором // С 185 висел портрет твоей сестры, принес домой и его сохраняю; прикажешь, я тебе его пришлю. Но вообрази, выходя из твоей комнаты, мне бросился в глаза твой столик в коридоре, на котором ты всегда обедал: он до сих пор стоит. Насонов Дмитрий Иванович тут же со мной был, сказал:
— Вот столик Евгения Петровича. Я, бывало, ему принесу обедать, а вы с Иваном Ивановичем Пущиным у него все съедите.
Я чуть не лопнул от смеха, когда ой мне это сказал.
— Отчего же мы у него ели, когда ты и нам приносил обедать? — спросил я нарочно.
— А вот, видите (его поговорка), вам принесу скоромное, и вам уже мясо и суп надоели; а ему принесу рыбу; вам с Пущиным в охотку — вы у него все и съедите; вот видите — да.
— А он сердился на нас, Евгений Петрович, за это, что мы его голодным оставляли?
— Может-ли быть, чтобы Евгений Петрович сердился? Евгений Петрович сердился?! Может-ли это быть? Да, бывало, я напьюсь пьяным, да и совсем ему не принесу обедать, он и за то никогда не сердился... Евгений Петрович сердился, — продолжал он ворчать про себя, — никогда.
Тут я вынул твое письмо из кармана и показал ему. Он взял его в руки, долго смотрел на него и все его переворачивал, задумавшись.
— Да вы будете писать к нему?
— Непременно, — сказал я.
— Так напишите ему от меня, — вот видите, он меня благословлял, когда я женился, он мой отец — напишите, что у меня три сына и одна дочь девочка; живу бедно и стал старик, одним глазом не вижу, и не могу на охоту ходить и стрелять, — вот видите, — все это ему напишите.
Я ему дал слово все исполнить. Тут же просил меня написать о нем и к Петру Николаевичу Свистунову, у которого он прежде служил, но я оставлю это до удобного случая.
После с ним зашли мы в каземат Пущина, мой номер и, наконец, в крайний, в котором жил Штейнгель, а потом он, Насонов, и он тут многое вспомнил. Те два отделения, которые вправо от входа ворот, теперь заняты арестантами, прочие все пусты, и все, что осталось от нас из мебели казенной, все до сих пор и стоит. Деревья, посаженные Мухановым в 11 отделении, сделались уже большие; все заросло травой; мрак и пустота, холод и развалина; все покривилось, а особливо левая сторона, стойла разбиты, одни решетки и толстые запоры железные противятся времени. Не достает тут одного, — наших кандалов. Грудь у меня всегда стесняется, когда я там бываю: сколько воспоминаний, сколько и потерь я пережил, а этот гроб и могила нашей молодости или молодой жизни существует. И все это было построено для нас, за что? И кому мы все желали зла? Вы все давно отсюда уехали, у вас все впечатления изгладились, но мое положение совсем другое, имевши всегда пред глазами этот памятник неясной // С 186 заботливости о нас. Ты скажешь, зачем я сержусь? Я знаю, что ты всегда молишь бога и за своих врагов, но это мне не мешает высказать тебе мои чувства.
Вероятно, тебе любопытно было бы знать о тех детях, о которых ты заботился, бывши сам в тюрьме, которых ты учил, кормил, одевал; все они здравствуют и все помнят и твое имя произносят с желанием тебе счастья и здоровья. Виктор Янчуковский теперь служит помощником начальника Нерчинских заводов в чине подполковника. Балуганские, один секретарем (старший) в каком-то суде, делает большое пособие матери своей, которая жива и живет до сих пор на одном и том же месте и в том же доме, где и при тебе жила — на Итанце; другой сын служит на Амуре, тоже хорошо живет. Алексеев теперь у нас здесь в заводе секретарем в конторе, чиновник и отличный человек; о прочих скажу тебе после, теперь спешу писать.
Вообрази, — те люди, которые при нас служили, все живы и тебе усерднейше кланяются. Отец Поликарп хотел к тебе писать, а твои письма всегда берет домой, уносит от меня и там читает. — Потом тебе кланяется — «да-с, да-с» — Ив. Ив. Первоухин, дряхлый ужо старик, наш страж бывший и живая хроника обо всех нас; его конек — во всех рассказах о былом времени:
— Евгений-с Петрович... комендант... веселый-с человек Петр Николаевич Свистунов-с... и Иван Иванович Пущин...
После них, конечно, следует Дмитрий Иванович Насонов; он даже знает до сих нор, сколько от кого получал денег на водку, и когда бы не пришел ко мне, всегда у нас разговор о вас.
Вот еще скажу тебе обстоятельство. Кто бы ни приехал сюда в Завод, все просят меня с собой сходить в каземат, чтобы я показал, где кто жил, что делал и проч. Эта работа для меня, признаюсь тебе, тягостна, но такое любопытство у этих господ, что говоришь им и рассказываешь по целым часам, и все им мало. Какой-то джентельмен петербургский все подобрал перья в твоем номере, вероятно, тобою брошенные, подобрал потом все бумажки и все их полошил в свой бумажник; какой-то генерал, сослуживец Якубовича, вырвал все гвоздики из стен в его каземате; один чиновник выкопал из земли столик, поставленный в кустах на дворе 11 отделения, на котором пила чай жена Ивашева, и увез с собой. Не могу тебе всего кончить, сколько было подобных проделок и разных сцен, которые когда-нибудь тебе опишу. Последнего путешественника я водил по нашим казематам недавно, это был писатель Максимов. Мне очень жаль, что я не имел времени с ним побольше потолковать, а человек серьезный и умный; он ехал, кажется, с Амура.
В доме Александры Григорьевны Муравьевой теперь казарма солдат; в доме Давыдовой — казармы ссыльных; в доме Трубецкой — квартира управляющего заводом; в доме Анненковой — контора; в доме Волконской — // С 187 школа; в доме Наталии Дмитриевны Фон-Визин живет священник о. Поликарп; дом Ивашевой занят квартирою для дьякона здешнего, который меня убедительно просил тебе кланяться, и когда я его спросил, почему он тебя знает, он сказал, что когда Евгений Петрович ездил с Итанцы в Удинск, то он всегда останавливался у моей матери на квартире, а я был в то время мальчиком и от Евгения Петровича получал иногда гостинцы. Он очень хороший человек и, против обыкновения всех дьяконов, трезвый человек. Дом<а> Нарышкиной и Юшневской упали и развалены; в доме Барятинского, где он больной лежал и где мы около него по очереди дежурили, живет урядник.
Что забыл тебе сказать и не успел тебе написать, спрашивай: на все тебе дам ответ.
В прошлом месяце я был сильно нездоров своим всегдашним недугом — гемороем; доктор мне посоветовал дорогу на перекладных вместо всякого лекарства. Я взял подорожную, съездил в Селенгинск к Михаилу Бестужеву — и выздоровел. Нельзя себе представить, не видевши глазами своими, как он постарел: седой, морщины кругом, глаза какие-то оловянные сделались вместо бывших черных; он хочет ехать в Россию, но когда это будет, неизвестно: ожидает оттуда писем — куда именно ехать. Дети его растут, а их надобно учить, вот причина его переселения; я был у него всего четыре дня, и не умолкали — все говорили день и ночь, и еще не кончили. Завалишин Дмитрий в Чите; тоже желал бы умереть в России, но обстоятельства его худы и не может этого исполнить. Он бодр, здоров, пишет, спорит, говорит много и хорошо, но жаль одного, — что его доходы очень скудны.
Если уедут Бестужев и Завалишин в Россию, я один останусь в Восточной Сибири, по крайней мере, я больше не знаю, кто живет здесь 2). Я останусь один и буду сидеть, как Марий на развалинах; я и сам развалина не лучше Карфагена; но и со мной бывает слабость даже непростительная: я иногда мечтаю о своей Малороссии, и тоскую по ней, и чем делаюсь старее, тем более делается одиночество мое скучнее, и грусть одолевает. Одно спасение в моей жизни настоящей, это чтение — без этого я давно бы пропал. Мне странно кажется, и иногда спрашиваю сам себя, как эти люди живут, и что им чудится после Читы, Петровского Завода, Итанцы и проч. И после всего этого жить в Москве, в Калуге и далее, и далее. Какие должны быть впечатления, воспоминания, а свидания с родными, со старыми знакомыми. Для меня все это кажется фантазия, мечта. Я бы съездил и на Амур, чудный край, отлагая в сторону тамошние порядки, но тоже не могу, на это тоже надобны средства. Что я написал, читай, если время тебе позволит.
Привет мой сердечный твоим детям, мое глубочайшее почтение твоим родным и близким, мой душевный поклон, кто с тобою , меня вспомнит. Ко мне писал дважды Павел Сергеевич Бобрищев-Пушкин и перестал // С 188 писать. Что он делает? Не слыхал ли что-нибудь об Александре Викторовиче Поджио? Напиши мне; я от него давно не имею писем. Жму тебе руку, обнимаю тебя душевно и сердечно. Прошу тебя, пиши ко мне, только не ошибайся, когда печатаешь письма. Ваши письма, истинно говорю тебе, мое единственное здесь утешение.
Твой навсегда Иван Горбачевский
Вот в чем дело: написал к тебе письмо и, не доверяя исправности почт, пославши простое письмо, я решился послать тебе при письме посылку,— гвоздик, мною вынутый из стены твоего каземата, огниво мое, произведение Петровского Завода, сделанное из памятного тебе железа 3), и, когда укладывал посылку Насонов, то приложил тебе в подарок и свой кремень, вынувши из своего кармана. Мы советуем тебе: брось эти спички, употребляй огниво наше. Да еще прошу тебя убедительно, пришли мне свой портрет; у меня многих есть портреты, твоего только нет, нет нужды, что ты теперь старик.
Е.П. Оболенский.
Примечания:
1) Каторжная тюрьма в Петровском Заводе, построенная специально для декабристов. Сгорела 15 апреля 1866 г.
2) Горбачевский упустил из вида оставшихся в Восточной Сибири и переживших его В. Ф. Раевского (ум. в 1872 г.), А. Н. Луцкого (ум. в 1870-х годах) и П. Ф. Выгодовского (ум. в 1881 г.). Материалы, уточняющие биографию П. Ф. Выгодовского, см.: М. М. Богданова. Декабрист-крестьянин П. Ф. Дунцов-Выгодовский. Иркутск, 1959.
3) Памятное железо — кандалы, в которые были закованы декабристы на каторге.
Печатается по кн.: И. И. Горбачевский. Записки. Письма. Издание подготовили Б. Е. Сыроечковский, Л. А. Сокольский, И. В. Порох. Издательство Академии Наук СССР. Москва. 1963.