Вот уже две недели я не нужен следователям. Хотя, если сказать по правде, неплохо бы посмотреть сейчас на них. Чувствует мое сердце, что в Российской прокуратуре творится нечто непонятное. И есть отчего: прокуратуру обокрали.Видеозапись допросов В.А. Крючкова и Д.Т. Язова, B.C. Павлова "крутят" за кордоном. Западногерманский журнал "Шпигель" публикует на них обширные выдержки,мы перепечатываем. У следственной бригады неприятности — их подозреваютвприватизации и распродаже казенных ценностей. Лучшие журналистские перьястроят догадки об утечке страшной тайны из бронированных сейфов, умело направляя мысли обывателя по ложному следу. Кому-то это очень нужно. Во всяком случае,не арестантам.Ивряд ли серьезную роль сыграла погоня за презренным металлом. Скорее, деньги должны были"прикрыть" политическую акцию, свести все к уголовщине. Хотя исполнители могли сочетать, как говорят, полезное с приятным. Может быть, Степанков исполнял важный заказ?Нотогда чей?

Размышляю об этом и прихожу к выводу, что публикация на руку форосскому страдальцу. В последнее время в некоторых поостывших от победной эйфории газетах появились проблески сомнения в непричастности "лучшего немца" к августовскому экспромту. А это грозит ему потерей доверия, и не только в нашей стране. Спасти дело могли только откровения, которые, как выяснилось, от подследственных добывались обманным путем. Отсюда версия о насильственных акциях и, значит, непричастности Михаила Сергеевича к этому действу. Во всех случаях подобное воровство может совершаться только могучей и опытной рукой, не оставляющей следов. Это предположения, которые еще надо доказать. Если виновные не будут найдены, сомнения в причастности к акции сильных мира сего отпадут.

...Три дня спустя меня ведут длинными тюремными коридорами к следователям. Нашлись все-таки ребята. А я, откровенно говоря, думал, что больше уже не увидимся. В коридорах полумрак. Конвоиры спешно прикрывают глазки камер, чтобы, не дай Бог, меня кто-то не увидел или я не обнаружил знакомых и близких, которых, как считают конвоиры, полно в каждой камере. Моим непредвиденным встречным звучит грозная команда: лицом к стене, не поворачиваться. Вот так встретишь сослуживца и не поболтаешь о том о сем, даже толком не разглядишь, кого же распластали вдоль стены. Впрочем, нечего сожалеть. Сейчас со следователями наговорюсь на неделю вперед.

Вот тут я угадал: сидят довольно мрачные, настроение не боевое. Интересуются, что я думаю по поводу тяжелой утраты видеозаписей. Узнав, что я склонен подозревать "руку окружения Горбачева", оживляются. Следователям не легко. Они и сами понимают, что стали пешками в игре политиков, и нечего их винить в распродаже секретов Родины. Итак, ясно, что внутренние конфликты в прокуратуре сказываются на ходе дознания. Следственная бригада тает с каждым днем. Но те, кто остался, вынуждены интересоваться побудительными мотивами, как подследственные дошли до измены Родине. То ли с целью, то ли в виде захвата власти. И вопросы следуют вялые, подчас далекие от сути всего происшедшего. У меня давно сложилось мнение, что вопросы задаются не ради поиска истины, а в интересах заполнения доказательствами некой заданной схемы. И то, что соответствует сценарию, фиксируется, а то, что противоречит ему, — отбрасывается.

Не первый раз спрашиваю следователей, почему нет интереса к истинным фактам, к реакции форосского заточенца на наш приезд. Почему на веру взята только его версия, представляющая смесь фантазии, полуправды и полулжи. Конечно, была стрессовая ситуация и многое желаемое, возможно, представляется теперь ему как действительное. Но надо разобраться с этими фантазиями. Вот этого-то желания как раз и нет. Все, что касается поведения генсека, тщательно обходится. Ответ один: это предмет специального расследования. Горбачева оберегают от всех неудобных вопросов, его имя в протоколах стараются не упоминать. По-человечески это понятно. Все-таки какой-никакой, но пока еще президент. Пусть неудачник с подмоченной репутацией, допустивший бунт своих ближайших, но формально верховный властитель. Кто его знает, куда выведет знание истины. Полагаю, это обстоятельство давит и на подследственных.

В общем, вопросы следуют один за другим. Но теперь они для проформы. Ответы для дознавателей — не главное. Руководство следственной бригадой давно определило меру вины и наказания каждому. По-моему, это случилось еще до начала допросов, а может быть, и до ареста, и удивляться тут нечему. Правоохранительные органы верны российским традициям. Сначала выносится приговор, затем ведется следствие по подбору каких-нибудь доказательств и, наконец, судебное разбирательство. Об этом я думаю уже в камере. Как и о той поре, когдаперестройка из системы мер по созиданию превратиласьв фактор разрушения партии, государства, всего Советского Союза.

Отлаженная десятилетиями машина управления обществом еще безотказно работала, еще принимались, как прежде, решения и постановления, но чувства уверенности в правильности принимаемых мер среди работников партийного и хозяйственного аппарата уже не было. Иногда замечал, как на заседании Политбюро ЦК кто-то из руководителей министерств вдруг срывался и резко, порой саркастически говорил о готовившихся постановлениях, обстановке в стране, необязательности в выполнении планов. Но еще хуже было презрительное молчание или нежелание высказать свое мнение. Пожалуй, никто больше не боялся критики на Политбюро, она воспринималась с иронией и издевательством. После заседаний я видел, как кто-то из министров, копируя голос, интонации и жесты генсека, говорил, что нужно делать, и окружающие невесело смеялись.

Я все реже участвовал в подготовке докладов и выступлений. Видимо, Михаил Сергеевич чувствовал мое негативное отношение к словоблудию и привлекал новых людей, не так уставших от затертых слов, среди которых стало все больше появляться иностранных.

Как человеку из сельской глубинки, быстро поднявшемуся до вершин власти, генсеку нравились загадочные заграничные слова. Он на редкость быстро запоминал их, но не всегда понимал значение. Однажды он спросил меня:

— Скажи-ка, что значит брифинг?

Я объяснил, что это форма информирования представителей средств массовой информации. Он перепроверил его значение у Яковлева. С тех пор слово "брифинг" часто звучало в его речах, и, мне казалось, он стал обозначать им и совещания, и заседания, и собрания. Последнее время свой словарный запас Горбачев усиленно пополнял за счет понятий из языка западных стран и всячески украшал ими свою речь. И должен сказать, что это звучало действительно красиво: "надо дать брифинг для тружеников села" или "обеспечьте консенсус на брифинге". В общем что-то в этом духе.

Я не скрывал своего отношения к болезненному пристрастию генсека-президента много писать и говорить. По этому поводу с ним был не один разговор. Еще в 1988 году в вечерние часы, когда Горбачев был расположен к душеспасительным беседам и можно было затронуть разные темы, я сказал, что очень боюсь девальвации слов. Наговорено за два-три года слишком много. Некогда покупаемые "нарасхват" его книги с выступлениями теперь начали залеживаться на складах, выцветали в витринах магазинов, не находя распространения. Нужно быть экономным на слова и говорить их только тогда, когда есть новые мысли, рассуждал я. Но это его только обижало. Чрезмерное количество речей, кстати, было очень частой темой и в наших беседах с некоторыми членами Политбюро ЦК, которые также считали, что только скупость в словах и щедрость в делах могут избавить генсека от насмешек.

Иногда, приезжая в Волынское, где не разгибая спины писали многие мои товарищи, я видел их неуверенность и обеспокоенность происходящим. Бригады консультантов ЦК, привлеченные работники из различных институтов для подготовки очередной речи или доклада М.С. Горбачева, не были, как прежде, полны энтузиазма по реализации той или иной идеи, заложенной в текст генсека-президента. Да и идеи были одна худосочнее другой. Среди "спичрайтеров" царила какая- то растерянность. Иногда мы обсуждали те или иные вопросы, просто говорили о сложностях, появившихся в деятельности партии, жизни общества. Конечно, не все были до конца откровенны. Но положение было таким, что люди уже не опасались говорить об ошибках, не скрывали свою обеспокоенность и тревогу состоянием дел в стране. Иногда товарищи спрашивали меня, все ли знает Горбачев, понимает ли он, чем может кончиться перестройка. И эти вопросы задавали люди очень высокой квалификации, с заметным положением в обществе. Не видя реальных перемен, они постепенно отходили от Горбачева, перестав консультировать его и помогать в подготовке речей.

Если почистить многие горбачевские выступления от эмоциональных наносов, навязчивых идей по переделке мира, то окажется, что в них есть вполне разумные и здравые рассуждения. Беда только состояла в том, что словами, какими бы они ни были мудрыми, у последнего генсека все начиналось и, увы, все ими заканчивалось. По части словотворчества Горбачев быстро превзошел всех своихпредшественникови,думаю, по человеко-слову на единицувремени пребывания у власти надежно занял одноиз первых мест среди лидеров послесталинского периода.Беда состояла в другом. Как оратор, трибун-трубачГорбачев в течение многих лет словом призывал массы на героические подвиги. Но сам не знал как и не умелвоплотить в жизнь свои призывы. И если для разрушениядействующей системы не требовалось много ума инавыковитут он добился успеха, то процессы созиданияоказались ему не по плечу. И эта переоценка влиянияслова дорого обошлась народу. Почти семь лет бесперебойнойибесплодной говорильни не только остановилиразвитие страны, но повернули его вспять.

Талантливого руководителя от посредственности отличает не то, как он говорит и что говорит, а то, как он воплощает сказанное в жизнь. Не говоруны, а лишь великие организаторы добиваются намеченных целей и остаются в памяти народа. Именно они способны реализовать самые грандиозные идеи. Сколько бы ни топтали Сталина, справедливо критикуя его за уничтожение безвинных соотечественников, народ не выкинет его из своей памяти прежде всего потому, что он реализовал в жизнь многие национальные идеи и вслед за Иваном Грозным, Петром Первым, Екатериной Великой создал и укрепил могущественное государство, заставившее считаться с собой все страны мира.

И если общенациональные идеи отброшены и заменены лозунгом лавочников "обогащайтесь!", то с этого момента рушится все. Распадается некогда могущественное государство, его армия, деградирует производство, наука, образование, расцветает махровый национализм. Распродаются богатства страны от природных до культурных. И вот результат — жирный кусок для одних и благотворительная похлебка для других. Чтобы поставить державу на ноги, нужны достойные человечества цели и талантливые организаторы — люди с сильным характером, чистыми совестью и руками.

...Когда же я почувствовал первые признаки заката перестройки? Конечно, не о дате идёт речь. Закат наступал постепенно, но стал ощутим, когда в словах и действиях М.С. Горбачева появилась неуверенность, когда начались метания в поисках новых методов хозяйствования, возложение вины за провалы на других, боязнь признаться в ошибках и взять ответственность на себя. По-прежнему звучали слова и принимались скоропалительные решения, не дававшие ничего. А может быть, все началось чуть раньше, когда окончательно распалось единство в действиях членов Политбюро, ЦК и правительства? Может быть. Но для меня все стало очевидным, когда Михаил Сергеевич стал говорить неискренне, неоправданно оптимистично, хотя знал положение дел в стране. Он все больше надеялся на некое чудо, которое поможет выбраться из зыбкой трясины.

А чудо было известное, заморское: "Запад нам поможет".

— Вы думаете, я экскурсии совершаю по западным странам? — оправдывался Михаил Сергеевич по поводу своих частых вояжей за рубеж. — Ошибаетесь. Выпрашиваю кредиты, экономическую помощь. Сейчас с итальянцами идут переговоры о кредитах, западногерманские банки готовы нам помочь. Американцы заинтересованы в развитии экономических связей. Не бросит нас Запад на пути реформ. Не в их это интересах. А мы получим передышку. Да и нам нужны мир, разоружение.

Так или почти так обосновывал генсек свои зарубежные поездки во время развала экономики нашей страны. Мне казалось, что Горбачев сам верил в эти сказки, и не было месяца, чтобы он не обещал золотого дождя от своих западных друзей. Но они обещания давали, а реальной помощи все не было. Ожидающих манны небесной западные лидеры просто водили за нос в надежде на полный крах восточного гиганта. Им не нужны были ни великий Советский Союз, ни великая Россия.

Чем тревожнее становилась обстановка в партии и стране, тем разнообразнее стали конфиденциальные встречи Горбачева с представителями разных движений. Он встречался с демократами и убеждал их в своей приверженности свободе, гласности, серьезным преобразованиям на пути демократических реформ. Но он заверял и сторонников курса постепенных преобразований, что только КПСС способна совершить перестройку и остается верным ленинским заветам.

Видя серьезность положения в экономике и необходимость когда-то отвечать за содеянное, генсек вынужден был перебежать на левый фланг сил перестройки и довершил развал государства уже под знаменами своих недавних критиков. Но до этого он неоднократно бегал от левого к правому борту тонущего корабля, путая всех и тая свои истинные намерения. Возможно, страх и не позволялему осознать свои инстинктивные действия по спасению,но со стороны был лучше виден этот "заячий след" в политическом курсе.

Нельзя отбросить и того, что в партии чувствовали неискренность и нереальность многих предложений и проектов генсека, и это вело к разногласиям в партийных комитетах и организациях, среди членов ЦК. Выдвинув курс на демократизацию общества, Горбачев на январском Пленуме ЦК в 1987 году, как уже отмечалось, сказал, что избранниками народа и партии руководят аппаратчики, а не члены ЦК, исполкомов, Советов. И эту систему надо менять. Правда, он забыл уточнить, что всем правительством, Президиумом Верховного Совета страны, профсоюзами, другими общественными организациями фактически единовластно руководило Политбюро ЦК, а это значит — генсек и его аппарат. И перестраиваться надо было в первую очередь ему.

И тем не менее постановка вопроса о демократизации общества была правильной. Видимо, следовало сократить и аппарат управления, придать ему новые функции. Сказав о недостатках в работе, генсек приступил к конкретным действиям, и такого рода решения ему удавалось успешно реализовать. До недавнего времени функции управления народным хозяйством практически осуществлялись Политбюро и Секретариатом ЦК. Совет Министров оформлял многие постановления партийных органов или решал частные задачи, предусмотренные утвержденным планом действий. А это объясняет многое. Поскольку для принятия решений Политбюро требовалась квалифицированная проработка документов, в последние десятилетия в ЦК КПСС был создан мощный аппарат специалистов. В нем имелись не только отделы, занятые партийными комитетами и организациями, идеологической работой, но и подразделения, которые досконально знали вопросы машиностроения, строительства, химии, сельского хозяйства, экономики, науки и учебных заведений. В аппарате были весьма квалифицированные отделы оборонной промышленности, административных органов, международной деятельности и некоторые другие.

Ни один сколько-нибудь серьезный вопрос не обсуждался и не принимался в стране, не пройдя апробации в отделах ЦК КПСС. По многим проблемам проекты решений инициативно вносились на рассмотрение Политбюро отделами или Секретариатом ЦК и принимались как постановления Политбюро ЦК и Совмина СССР.

После Пленума ЦК по кадровым вопросам М.С. Горбачев дал поручение Е.К. Лигачеву и Секретариату ЦК внести предложения по резкому сокращению аппарата. Такая работа была проделана. Проект перед внесением в Политбюро М.С. Горбачев рассматривал лично и сам с пером в руке сокращал многие отделы вообще или "сливал" их с другими, уменьшал численность работников. Сокращение коснулось не только отделов, курирующих так называемые хозяйственные органы, но и чисто партийных и идеологических. Рассматривая проекты решений, готовя доклады, генсек часто приглашал работников, занимающихся обсуждавшимися проблемами, а также своих помощников. При этом он читал вслух документ, комментировал неудачные формулировки и с помощью присутствующих предлагал новые.,

— Ну зачем нам отдел химической промышленности? — обращался он к присутствующим. — Убрать это все надо.

Во многом он был прав. Однако не в отделе машиностроения или строительства была загвоздка. Вся система руководства еще отражала требования командных методов управления времен войны, послевоенного восстановления. Менять надо было многое, но делать так, чтобы не разрушать экономику, не отбрасывать страну на десятилетия назад.