1918. Под властью большевиков — Предписание о высылке — На приеме у Урицкого на Гороховой — Братья отправлены в ссылку в Вятку, мы пока остаемся в Петрограде — Обыски и попытки ареста по два раза в сутки.
Дальнейшие события я привожу по воспоминаниям моей жены, княгини Антонины Рафаиловны, священную для меня память которой я благоговейно чту и буду чтить до самой смерти:
«Не могу передать того гнетущего, кошмарного состояния, которое нами овладело после переворота, устроенного большевиками. Ленин стал во главе России. Мы были под властью большевиков. Скажу по правде, что в первые дни наша жизнь совсем не изменилась: все шло так же скверно, как и прежде: еды было мало, безумная дороговизна и полное отсутствие денег.
Но вот весть о действиях большевиков: арестован в Гатчине великий князь Михаил Александрович и увезен в Смольный институт. За что был арестован великий князь и его секретарь Джонсон, было неизвестно. Их продержали несколько дней в Смольном и под конвоем солдат выслали в Пермь, причем говорили, что на Николаевском вокзале великого князя и Джонсона втолкнули в вагон 3-го класса и заставили ехать стоя.
Некоторое время прошло спокойно, но скоро в газетах появился декрет: всем Романовым явиться в комиссию по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией (чека). Мой муж отправился туда. Со всех Романовых была взята подписка о невыезде и их отпустили по домам. Нас всех это страшно встревожило и мы терялись в догадках. Но скоро все разъяснилось: появился новый декрет — в течение трех дней все Романовы должны были явиться в комиссию для получения инструкций по поводу высылки их из Петрограда. Порядок высылки был установлен следующий: великие князья Николай Михайлович, Дмитрий Константинович и Павел Александрович должны были выехать в Вологду, Иоанн, Гавриил, Константин и Игорь Константиновичи, Сергей Михайлович и князь Палей — в Вятку или Пермь. Из Москвы великая княгиня Елизавета Федоровна и из Финляндии великий князь Георгий Михайлович, арестованный там же, должны были присоединиться к высылаемым.
Я не могу передать моего ужасного состояния. Это было 11 марта (1918 г.). Телефон звонил не переставая. Все предлагали свои услуги, — кто в Петрограде, кто в Сибири. Днем приехали три брата мужа (у мужа была легкая инфлуэнца). Стали совещаться, как быть, когда идти на регистрацию. Между прочим, князь Константин Константинович сообщил мне, что сегодня он видел, Н. К. К., который сказал, что хорошо знает одного члена комиссии, большевика Б. и что, если нужно будет, то Н. К. К. в комиссии может похлопотать (Н. К. К. был предподавателем русской литературы у моего мужа и его братьев). Как я впоследствии узнала, Н. К. К. много помог в свое время, благодаря своим связям с Константиновичами, большевику Б. в его скитаниях и сидении по тюрьмам до революции.
Константин Константинович дал нам телефон Н. К. К. и мы стали его повсюду искать. Звоня по всем данным нам номерам, мы его нигде не находили, но, наконец, какой-то симпатичный женский голос ответил, что его найдут и он сам придет к нам. Так и было. Вечером того же дня пришел Н. К. К. и мы стали его просить нам помочь. После долгих разговоров и размышлений Н. К. К. решил меня познакомить с сестрой большевика Б. и на утро, перед поездкой на Гороховую, я должна была с нею встретиться на улице. Затем мы пришли к заключению, что будет лучше, если на Гороховую вместо мужа поеду я, а Н. К. К. меня там встретит и во всем, что можно, поможет.
Подъезжая к Гороховой на следующее утро, вижу на углу улицы жену князя Иоанна Константиновича, взволнованно, быстро ходившую по панели. Вхожу в подъезд и первое, что бросается в глаза: пулемет в окне и страшная грязь. Спрашиваю, где выдают пропуски для приема у Урицкого? Мне показывают дверь налево. Вхожу в маленькую комнату, битком набитую разношерстной публикой. Крик, гам, какой-то длинноволосый господин ругает порядки. Вкрадчивым голосом я прошу пропустить меня к Урицкому. Грубо спрашивают мою фамилию и по какому делу. Понизив голос так, чтобы не слышали окружающие, как преступница, я отвечаю:
— По делу Романовых.
Мне немедленно выдают пропуск и я по грязной лестнице, мимо вооруженных солдат, поднимаюсь на третий этаж. Там выхожу на широкую мраморную белую площадку, с такой же лестницей (бывший парадный подъезд градоначальника). Минуя лестницу, иду прямо и вхожу в большую комнату, столовую, всю обтянутую коричневыми обоями, с панелью из темного дуба, и буфетами; посредине — громадный стол, покрытый грязной скатертью. На окнах темные от грязи, изорванные тюлевые занавески, по стенам продырявленные стулья. В этой столовой я нахожу много своих: трех братьев мужа, князя Палей, полк. бар. Менда, кн. Шаховского и ген. Хоцановского, раньше состоявшего при муже и прибывшего сюда, чтобы быть с нами. Вдали я вижу Н. К. К., который сейчас же подошел ко мне.
Через несколько секунд сюда же вошел мужчина, с которым Н. К. К. меня познакомил. Это был большевик Б. Удивительно симпатичное, болезненное лицо, с прекрасными глазами. Он был высокого роста и страшно худой. Одет он был в русскую рубашку черного цвета и мягкие, широкие большие сапоги. Ни он, ни я ничего не сказали друг другу. Он немедленно вышел в одну из многих дверей и вернулся через несколько секунд, сказав, что Урицкий меня вызывает.
Сильно волнуясь, я пошла за ним. Урицкий встретил меня на пороге. Это был прилично одетый мужчина в крахмальном белье, небольшого роста, с противным лицом и гнусавым сдавленным голосом. Б. сейчас же вышел из комнаты. Урицкий подвинул мне мягкое кресло и стал возле меня.
— Чем могу служить вам, сударыня? — задал он мне вопрос.
Я вспомнила совет сестры Б. и, собрав все свое спокойствие, сказала:
— Мой муж, Гавриил Константинович, в данное время лежит больной инфлуэнцей. Он страдает туберкулезом, и я пришла заявить, что мой муж ни в коем случае никуда не может ехать, так как всякое передвижение грозит для него открытием туберкулезного процесса, что подтверждают доктора и принесенные мною свидетельства.
Он слушал молча, стоя передо мной, и пытливо смотрел мне в глаза.
— Сколько лет вашему мужу?
— Тридцать, — ответила я.
— В таком случае его туберкулез не опасен, — услышала я скрипучий голос Урицкого, — во всяком случае, я пришлю своих врачей и буду базироваться на их диагнозе. Больного я не вышлю, в этом вы можете быть спокойны, — сказал он, взял докторские свидетельства и записал наш адрес.
Я вышла от него окрыленная надеждой. В той же столовой меня ждали братья мужа. Рассказав им, как все произошло, я увидела на их лицах радость за брата. Оказывается, Урицкий приказал им через неделю выехать. Мне хотелось подождать результатов ходатайства княгини Палей, которая тоже привезла Урицкому свидетельства о болезни своего мужа.
Через несколько минут вышла княгиня Палей. На наш вопрос она ответила, что Урицкий ей сказал то же самое, что и мне, но только сыну ее велел выехать через неделю. Поговорив еще некоторое время, мы вышли из этого застенка.
Я поехала к Н. К. К., чтобы рассказать ему результат моего визита к Урицкому и просить его дальнейшей помощи у Б. Возвратись домой, я рассказала все мужу, который ждал меня с большим волнением.
В скором времени братья мужа уехали к месту своей ссылки. Когда они пришли к нам прощаться, им взгрустнулось, особенно был печален Константин Константинович. В Петрограде из семьи Романовых остались только великий князь Павел Александрович и мой муж.
25 марта была дивная солнечная погода. Муж не выходил более десяти дней, ожидая осмотра большевистского врача. Мы пили чай в библиотеке, которая была первой комнатой от передней. Раздался сильный звонок. Я слышу, как горничная ведет с кем-то через цепочку разговор. Подойдя к ней, слышу чей-то мужской голос, требующий открыть дверь, так как он доктор чрезвычайной следственной комиссии.
Я вбежала в библиотеку, сказала мужу, в чем дело, и потащила его в спальню, сорвала с него платье и белье, чтобы успеть уложить его в постель и придать ему вид больного. Вернувшись в гостиную, я увидела, что доктор уже сидит там с моей сестрой. Доктор был ужасен: грязный, в смазных сапогах...
— Проведите меня к больному, — сказал он и немедленно встал.
Едва выслушав мужа без всяких инструментов, доктор заявил, что он совершенно согласен со свидетельствами докторов Манухина и Иванова, и, кроме того, считает, что у мужа плохо работает сердце. Мы были в восторге от заключения доктора, который, уходя, заметил, что подпишется под свидетельством наших домашних врачей, которые я отвезла Урицкому.
По уходе врача я позвонила сестре Б. и рассказала ей подробно о его визите и назвала его фамилию — Изачек. Она обещала сейчас же позвонить брату, чтобы узнать, какое заключение дал врач Урицкому. Через несколько дней она мне сообщила, что доктор Изачек доложил Урицкому так, как сказал мне, но добавил, что нужно будет переосвидетельствовать больного через две недели. Меня и мужа это страшно расстроило, так как надо было все время сидеть дома ждать «приятного» визита. Опять началось наше томление. Каждый раз, как к дому подъезжал автомобиль, мы прислушивались и волновались, думая, что это к нам.
В это время мы узнали, что великий князь Михаил Александрович бежал якобы из Перми, что его будто бы выкрали. Последствием этого был арест его жены, Н. С. Брасовой. Ее посадили на Гороховую.
Сестра Б. позвонила мне и сказала, что мы должны быть ко всему готовы, и, кроме того, сообщила мне, что она с Н. К. К. уезжает на Украину. Зная, однако, мое положение, она просила своего брата разрешить мне, в случае какого-либо несчастья, обратиться лично к нему, на что он дал свое согласие.
Не могу передать того тяжелого чувства, которое овладело нами после их отъезда. Мы остались беспомощны, совершенно одни. За нас некому было заступиться. В один из таких дней, когда мы мирно сидели дома, раздался звонок и горничная, после долгих переговоров, пришла сообщить, что снова приехал доктор, но не прежний, а новый, по фамилии Бунин. Придя в страшное волнение, я приказала его просить. Вошел молодой человек красивой наружности. Поздоровавшись вежливо, он начал с того, что сообщил неприятную весть: ему приказано освидетельствовать мужа и во что бы то ни стало отправить его в Вологду. На мой вопрос, не существует ли какая-либо возможность оставить мужа в Петрограде, он заявил, что это совершенно невозможно, и об этом нечего говорить. Тут же он рассказал, что только что был у Павла Александровича в Царском Селе, и показал нам составленную им бумагу, по которой великий князь должен был через 10 дней выехать в Вологду. У меня на сердце что-то оборвалось и я расплакалась. Он начал успокаивать меня и уверять, что поездку мужа в Вологду обставят с комфортом. Я сказала, что у нас уже был доктор Изачек, который дал свое заключение о невозможности выезда для мужа.
— Изачка уже выгнали и ко мне перешли все его функции, — сказал доктор Бунин.
После долгих слез и молений, Бунин обещал, что задержит, насколько только возможно, отъезд мужа из Петрограда, и что приедет к нам завтра, чтобы рассказать нам о результатах своего доклада Урицкому.
В большом волнении мы едва дождались следующего дня, когда приехал Бунин и сказал, что все улажено, и что муж отдан под его наблюдение. Тут же он сообщил, что Н. С. Брасова переведена с Гороховой в клинику Герзони, но что это большая тайна».
На Страстной неделе мы снова говели, а перед Пасхой к нам снова приехала Вера Каралли, и мы вместе с ней и Чистяковыми пошли к пасхальной заутрене и обедне. Я участвовал в крестном ходе, внутри здания Института. Каралли привезла из Москвы целую кучу разной провизии, так что наш пасхальный стол был и богатый, и вкусный.
Моя матушка и тетя Оля были в пасхальную ночь в церкви лейб-гвардии Павловского полка, в казармах, которые находились как раз против Мраморного дворца. Офицеры полка, бывшие в церкви, получили от них по яичку. Мне об этом рассказывал сын бывшего священника Григория Петрова, который был офицером Павловского полка и впоследствии был убит.
Наступило тяжелое лето 1918 года. Мою матушку с братом Георгием и сестрой Верой выселили из Мраморного дворца. Она с детьми поселилась на Дворцовой набережной, в квартире Жеребцова. Изредка я заходил к матушке. Она была очень бодра морально и с истинным христианским смирением переносила все невзгоды революции.
Мы с Ниной выходили иногда подышать свежим воздухом по близости от нашего дома. При этом мы стали замечать какого-то субъекта, который за нами следил.
Возвращаюсь опять к воспоминаниям моей жены:
«Как громом поразило нас известие об аресте великого князя Павла Александровича. К нам позвонил по телефону из Царского Села состоящий при великом князе ген. Ефимович и сообщил эту потрясающую новость. Немедленно пронеслась в голове мысль, что неизбежен арест и моего мужа. Мы теперь пугались каждого звонка, шума автомобиля. Арестовали князя Барклая-де-Толли и увезли в Кронштадт. Его жена, убитая горем, часто заходила к нам. Через пять дней Барклая выпустили и он рассказал много ужасных случаев, которым был свидетель.
Муж все время лежал в постели. Настроение было подавленное и мы буквально каждую минуту ждали приезда солдат из Чрезвычайки. Как раз в эти дни в газетах появилось известие о якобы бегстве братьев мужа. Это еще больше убедило меня в неизбежности его ареста. И этот день настал.
Я была на кухне. Сестра моя вошла и сказала мне:
— Ради Бога не волнуйся. Сейчас идут к нам с обыском. — Я кинулась в комнату моего мужа, чтобы уложить его в кровать. Затем побежала в кабинет, схватила золотые портсигары и портрет Государя Николая II и дала все это горничной. В этот момент с лестницы раздался звонок. Я сама вышла навстречу.
— Кого вам надо?
— Гавриила Романова, — ответил один из солдат, предъявляя мне бумагу.
Когда я читала эту бумагу, у меня помутилось в глазах: это был ордер на обыск и арест Гавриила Романова, подписанный Урицким.
После того, как они побывали в комнате мужа, они прошли в библиотеку и перерыли все книжные шкафы, откладывая в сторону все, что решили взять с собой. Взяли всю переписку мужа за 25 лет, затем прошли в кабинет и там вывернули все ящики. Набрали всего понемногу, конфисковали книги и целый ящик писем. Взяли также бинокль и сказали, что нам он не нужен, а «у большевиков громадная нужда». Надо отдать справедливость, что во все время обыска они были вежливы. Я же не помню, как держалась на ногах.
Обыск по всей квартире длился два с половиной часа и не дал результатов. Затем они позвонили на Гороховую по телефону. К телефону подошел секретарь Урицкого.
— Товарищ, — сказал наш комиссар, — я говорю из квартиры Гавриила Романова, где произвели только что обыск и сделали выемку документов. Как быть с арестом Романова? Он болен и лежит в постели.
Ответа я не слышу.
Когда разговор кончился, комиссар вернулся в библиотеку, и когда все уселись за стол, заявил:
— Сейчас я составлю протокол и ваш муж должен его подписать. Возьму с него подписку в том, что по выздоровлении, он немедленно обязан явиться на Гороховую, а пока мы его оставим дома.
Меня охватила волна счастья. Я никогда не забуду этого момента... Я с радостью согласилась на всякие подписки и они начали составлять протокол. Как одну характерную черту «наших властей» отмечу: наш комиссар слово «подписка» писал «под писка». Протокол был составлен в высшей степени безграмотно и заключал в себе следующее: «По ордеру номер такой-то в квартире Гавриила Романова был произведен обыск с выемкой документов. Конфискован бинокль».
Затем они все направились к мужу и велели ему написать следующее: «Я, нижеподписавшийся Гавриил Романов, обязуюсь по выздоровлении явиться на Гороховую 2, в Чрезвычайную Комиссию».
Когда они уходили, я спросила их, не собираются ли они вновь беспокоить нас, на что получила ответ:
— Не знаем, может быть, придется вернуться за вашим мужем.
На следующую ночь, около двух часов, раздались три отрывистых, сильных звонка. Вооруженные люди ворвались и бросились к черному ходу. Всюду были расставлены часовые, из-под мужа начали выдергивать простыни и подушки. Я пыталась объяснить, что у нас накануне уже был обыск и целый ящик документов был увезен. Офицер потребовал у дворника копию протокола. Солдаты и офицеры были в фуражках. Не могу забыть чувства глубокого возмущения, овладевшего мною, когда я увидела русского офицера в фуражке, развалившегося в кресле, с папироской во рту, под образами с горящими лампадами.
Возвратясь, дворник передал протокол офицеру. Тот начал его читать и в конце чтения расхохотался. Подозвал одного из своих солдат и начал вместе с ним издеваться над орфографией комиссара и словом «под писка».
Вид офицера был так вызывающе груб и дерзок, что было жутко, но лицо его было очень знакомо: у нас с мужем мелькнула мысль — мы его видели в жандармской форме когда-то. Очевидно, это был жандармский офицер одной из пограничных станций.
Офицер, видимо, остался доволен протоколом и, прочтя его, подошел к мужу с подлой, насмешливой улыбкой:
— Раз вас не арестовали сегодня агенты Чрезвычайной комиссии, то и я вас не арестую, но вы мне должны дать подписку в том, что вы, по выздоровлении, немедленно явитесь к нам в комиссариат на Монетную улицу.
Муж тут же дал требуемую подписку и вся ватага грубо, шумно ушла, производить обыски и аресты в других квартирах. Пережить дважды в сутки такой кошмар было тяжело.