Князь Глеб убивает волхва. Новгород, 1071 год. Миниатюра Радзивиловской летописи.

Характер древнерусского веча, его социальный состав, функции, круг вопросов, находившихся в его компетенции, порядок его проведения и многие другие вопросы, с ним связанные, являют собой одну из важнейших тем истории русского средневековья, остающуюся, не смотря на громадную историографию, остро дискуссионной и по сей день. В названном блоке вопросов важное место, на наш взгляд, занимает проблема, которой в советской и современной «вечевой» историографии не уделено должного внимания[1]. Речь идет о теме «законности» и «незаконности» коллективных социально-политических акций жителей древнерусских городов как с точки зрения существовавшей в тот период системы права, так и с позиции современников.

Необходимо подчеркнуть, что речь идет именно обо всей совокупности коллективных социально-политических действий древнерусских горожан[2], безотносительно к тому, названа та или иная из них в источниках напрямую «вечем» или нет. Данный подход обусловлен тем, что, на наш взгляд, исследовать необходимо не столько термины, которые в летописи употребляются весьма нерегулярно и, в общем, случайным образом, а в первую очередь, стоящую за ними социально-политическую реальность. Если в одних случаях некое событие (например, изгнание или призвание князя, назначение посадника, решение каких-то важных вопросов жизни древнерусской городской общины и т.д.) названо в источниках «вечем», а в других аналогичное событие «вечем» не названо, то нет оснований делать выводы о том, что стоящие за этими событиями политические акции древнерусских горожан имели различную социально-политическую природу. Скорее это является отражением того обстоятельства, что летописец писал свое повествование не для историков Нового времени, а для своих современников, коим институциональные основы политической жизни своего времени были совершенно понятны и не было необходимости каждый раз делать для них четкие терминологические указания – они и так прекрасно понимали, каким образом и в связи с чем может произойти, скажем, изгнание или призвание князя. Современные же историки нередко делают из названного обстоятельства вывод о том, что вече – явление достаточно редкое, нерегулярное и, в каком-то смысле, хаотическое, не являвшее собой четкого социально-политического института средневековой Руси. Так, например, по мнению Ю. Гранберга, рассмотревшего только прямые упоминания слово «вече» в древнерусских источниках «… слово «вече» обозначает просто собрание жителей города… под [словом «вече» – М.Ж.] не скрывается политический институт с четко очерченными полномочиями»[3], «…слово «вече» в древнерусских письменных источниках обозначает собрания большого числа горожан, происходившие по самым разным поводам – от формальных церемоний до вооруженных мятежей. Часто слово «вече» ассоциируется с городской общиной как таковой или по крайней мере с какой-то ее значительной частью. У веча не было четко очерченных полномочий; скорее влияние и сила веча заключались просто в возможностях большой толпы, в ее непредсказуемости и стихийности. Совершенно очевидно, что вече можно рассматривать как важную форму политической жизни и как серьезную политическую силу, однако его нельзя рассматривать как политический институт (курсив мой – М.Ж.)»[4].

К такому выводу исследователя привел именно сознательный отказ от рассмотрения всей совокупности данных о коллективных социально-политических акциях древнерусских горожан и сознательное ограничение только теми известиями о них, в которых эти акции прямо названы вечем. Мы считаем данный подход в корне ошибочным, так как совершенно одинаковые явления древнерусской политической жизни могут как называться, так и не называться в источниках «вечем» и нет каких-либо оснований разграничивать их и говорить о том, что в зависимости от наличия/отсутствия в описывающем их источнике термина «вече» данные явления имели разную институциональную основу. Достаточно сказать о том, что при описании одного и того же события в одних летописях слово «вече» может употребляться, в то время как в других мы его не находим[5].

В свете вышесказанного мы намерены провести сквозной анализ всех сведений о социально-политической активности и коллективных политических действиях жителей одного из древнерусских городов – Новгорода [6] периода его борьбы за независимость от Киева и последующего независимого существования вплоть до московского завоевания с точки зрения их институциональных основ. В этой связи нас особенно будут интересовать следующие вопросы:

1) Какие из коллективных социально-политических акций средневековых новгородцев воспринимались современниками «законными», а какие «незаконными» с точки зрения правовых основ древнерусской социально-политической системы;

2) Где проходила грань между их «законными» и «незаконными» действиями и в чем состояли ее правовые и формальные основы;

3) С какого времени названная грань стала проводиться в источниках и как постепенно она становилась все более и более четкой;

4) Происходило ли какое-то правовое ограничение «незаконных» действий средневековых новгородцев и в чем оно выражалось.

Думается, что от ответов на эти вопросы зависит и ответ на фундаментальный для понимания общественного быта средневекового Новгорода вопрос – имели ли коллективные действия средневековых новгородцев четкие правовые основы или же они носили хаотический, нерегулярный и произвольный характер и имели место лишь в каких-то отдельных случаях. Этот вопрос можно сформулировать и несколько иначе: было ли новгородское (и шире – древнерусское) вече (данное слово и было обозначением подобных коллективных действий) политическим институтом, осуществлявшим постоянное народовластие, или же оно не имело данного статуса, будучи неким аморфным явлением, как то полагают вышеуказанные  новейшие историки. Ведь если одно и то же явление может быть с точки зрения современников «законным», либо же «незаконным» (в зависимости от соблюдения неких установленных норм и процедур), то мы имеем полное право считать его именно институционально оформленным политическим институтом.

Предварить последовательное изложение свидетельств источников мы бы хотели двумя важными пояснениями:

1) Говоря о «законности» или «незаконности» тех или иных коллективных действий средневековых новгородцев, мы не имеем в своем распоряжении источников, в которых правовые основы и порядок подобных действий были бы сколько-нибудь четко прописаны (это же относится и к действиям князей и должностных лиц Древней Руси). Поэтому соответствующие выводы мы можем делать лишь путем кропотливого анализа множества соответствующих рассказов в летописях и сопоставления их с другими источниками (вечевыми актами, средневековыми литературными повестями, иностранными источниками: договорными грамотами с Новгородом, записками иностранцев и т.д.), которые появляются в нашем распоряжении отнюдь не с самого раннего этапа новгородской истории. Только кропотливый анализ описания разных событий социально-политической жизни средневекового Новгорода в источниках позволит нам сделать выводы о том, какие (и в каких случаях) коллективные действия средневековых новгородцев воспринимались как «законные», то есть основанные на существовавших в данный момент юридических принципах (хотя последние могли быть и не записаны, а носить характер обычая), а какие как «незаконные», то есть противоречащие данным принципам. При этом важно подчеркнуть, что одно и то же действие новгородцев (или какой-то их части) в зависимости от соблюдения или несоблюдения неких положенных норм могло считаться как «законным» (в случае их соблюдения), так и «незаконным» (в случае их несоблюдения);

2) Говоря о «коллективной социально-политической деятельности средневековых новгородцев» мы имеем в виду действия как всей городской общины (или какой-то ее части, скажем, стороны или конца), выступающей как целое (без различия в социальном и правовом положении разных членов общины), так и те действия, которые были связаны с борьбой разных социальных групп внутри нее, поскольку последние в подавляющем большинстве случаев совершались с использованием традиционных институтов управления городской общиной. Именно в случае внутриобщинной борьбы, как по «территориальной» линии (борьба разных сторон и концов средневекового Новгорода), так и по линии «социальной» (борьба разных социальных групп в рамках новгородской общины) наиболее рельефно в источниках выступают представления их авторов о том правовом порядке, в рамках которого должно было вершиться народовластие в Новгороде и возможных вариантах его нарушения одной из конфликтующих сторон[7].

Последовательное рассмотрение известий о коллективных политических действиях новгородцев X-XV вв. с точки зрения их «законности»/«незаконности» позволит пролить свет и на то, в каких из них какие социальные страты новгородского общества принимали участие и, соответственно, дать ответ на вопрос о том, каков был социальный состав участников новгородского веча и – шире – какова была роль «неэлитных» слоев древнерусского общества в политической жизни русского средневекового города.

В рамках данной статьи мы представляем первую часть нашего исследования, охватывающую период от первых упоминаний о коллективных социально-политических акциях новгородцев до конца XI века, когда новгородцы прочно осваивают практику изгнания и призвания в свой город князей.

Самым ранним свидетельством, имеющим отношение к нашей теме, является знаменитая легенда о «призвании варягов», читающаяся в Повести временных лет под 6370/862 годом:

[славянские и соседние с ними «племена», до того платившие дань варягам: словене, кривичи, чудь и меря] Изъгнаша Варяги за море и не даша имъ дани и почаша сами в собѣволодѣти, и не бѣв нихъ правдъı, и въста родъ на родъ, быша в них усобицѣ, и воевати почаша сами на ся.Рѣша сами в себѣ: «Поищемъ собѣкнязя, иже бъı володѣлъ нами и судилъ по праву». Идаша за море къ Варягомъ, к Руси[8]

Здесь мы не будем вдаваться в споры о достоверности этого рассказа. Для нас важно то, что для летописцев XI-XII вв., зафиксировавших эту легенду, «призвание» князя словенами – предками новгородцев и их союзниками выглядит как совершенно нормальное и «законное» явление. Причем, принятие решения об этом «призвании» летописцы представляют именно в качестве «коллективной воли» словен, кривичей, мери и чуди. Стоит ли за этим память о древних «племенных» народных собраниях, или же летописцы автоматически перенесли в древность реалии своего времени в данном контексте непринципиально. Важно то, что в представлении древнерусских книжников с самой глубокой древности важные решения предков новгородцев имели «коллегиальный» характер и, видимо, соответствующий характер имела и их политическая организация («почаша сами в собѣволодѣти»).

Первое упоминание Новгорода в письменных источниках, которое относится к середине Х века и содержится в трактате византийского императора Константина Багрянородного (945-959) «Об управлении империей» (948-952) также представляет определенный интерес для нашей темы:

Немогарда, в котором сидел Сфендослав (Святослав – М.Ж.), сын Ингора (Игоря – М.Ж.), архонта (правителя – М.Ж.) Росии[9]

Указание на то, что в этом городе[10] практически с момента его основания[11] правил сын и наследник киевского князя указывает на его большую значимость, что не могло не привести к его быстрому развитию и быстрому структурированию новгородской городской общины, которое явственно обозначилось уже в ближайшее время: в 6478/970 году в Киев к Святославу

придоша людье Ноугородьстии, просяще князя собѣ: «Аще не поидете к нам, то налезѣм собѣ»[12]

иначе говоря, найдем себе князя, по всей видимости, вне рода Игоревичей[13].

Здесь перед нами впервые в источниках предстают «людье Ноугородьстии»: на рубеже X-XI вв. древнерусское общество переживает грандиозные социальные изменения: на смену этнополитическим союзам в восточнославянском мире приходят города-государства[14], что нашло свое отражение на страницах летописей, с которых постепенно исчезают поляне, кривичи, словене и т.д. и вместо них появляются кияне, смоляне, новгородцы и т.д.[15]

Даже если этот летописный пассаж и носит на себе черты эпического повествования[16], то в целом он все равно верно передает возросшее значение Новгорода и его общины, процесс структурирования которой к тому времени зашел уже достаточно далеко. Новгородцы стремились обрести собственного князя и, тем самым ослабить свою зависимость от Киева, а в перспективе и ликвидировать ее вовсе[17]. Основанный как опорный пункт киевской власти на севере Руси, по мере своего роста и структурирования собственной волости, Новгород превратился со временем в главный центр сепаратизма в регионе[18]. И опять-таки, мы видим «коллегиальный» характер воли новгородцев: ничего о том, что посланцы – это выразители интересов верхушки новгородского общества в источнике не сказано. Видимо, они выражали волю всей формирующейся новгородской общины. И опять-таки, летописец представляет соответствующее обращение киевлян к Святославу как абсолютно правомерное и «законное».

Старшие сыновья Святослава уклонились («отпреся») от поездки в далекий северный город, получив, соответственно, Киев и Древлянскую землю и туда поехал младший сын Святослава – «робичич» – Владимир. В дальнейшем именно опираясь на новгородскую общину, Владимир выиграет борьбу за власть у своего брата Ярополка и захватит Киев, а также завоюет Полоцк[19], однако, став киевским князем он «в силу обстоятельств должен был вести политику, отвечающую интересам полянской общины и, следовательно, ущемляющую подчиненные»[20] земли, в частности, разумеется, и Новгородскую. В городе был посажен в качестве правителя-посадника Добрыня – дядя («уй») Владимира[21], который некогда и посоветовал племяннику отправиться на княжение в Волховскую столицу.

Зависимость Новгорода от Киева при Владимире усилилась[22], что выразилось, сначала в распространении на город предпринятой в Киеве «языческой реформы»[23], которая, по всей видимости, рассматривалась киевской общиной в качестве действенного средства унификации религиозной жизни Руси и, как следствие, укрепления ее политического единства под властью Киева[24], а затем и в насильственном крещении города «огнем и мечем». Введение христианства, по замыслам киевского правительства, должно было гораздо более чем любая реформа язычества унифицировать религиозную жизнь Древней Руси и тем самым ослабить сепаратистские тенденции в формирующихся городах-государствах, проявившиеся к этому времени уже сполна[25]. Однако, именно эта попытка установления Киевом своего идеологического и религиозного контроля над Новгородом с неизбежностью должна была породить сопротивление новгородской общины, подробный рассказ о котором сохранился в так называемой «Иоакимовской летописи», бывшей в распоряжении В.Н. Татищева[26]. Сам данный рассказ в дошедшем до В.Н. Татищева виде, вероятно, прошел через несколько редакций и обработок[27], но как сейчас вполне ясно, отражает древнюю достоверную основу: археологические раскопки полностью подтвердили основную канву данного известия о насильственном крещении Новгорода [28]. Здесь мы снова видим коллективные действия новгородской общины, направленные на защиту ее интересов. При этом судить об их «законности» или «незаконности» затруднительно, так как они были предприняты в чрезвычайной ситуации и носили чрезвычайный характер. Видимо, с точки зрения новгородской общины они были вполне справедливы.

Впоследствии Владимир сажает своих сыновей по всем основным городам Руси. Так в Новгороде князем[29] оказывается сначала Вышеслав, а после его смерти Ярослав[30], при котором недовольство новгородской общины своей зависимостью от Киева впервые отчетливо выплеснулось наружу. В 6522/1014 г.

Ярославу же сущю Новѣгородѣи оурокомь дающю Кыеву двѣтысячѣгривнъ от года до года, а тысячю Новѣгородѣгридемъ раздаваху. А тако даяху [вси] посадници Новъгородьстии, а Ярославъ сего не даяше [к Кыеву] отцю своему. И рече Володимеръ: «Требите путь и мостите мостъ», – хотяшеть  бо на Ярослава ити, на сына своего[31]

Очевидно, что за этим поступком Ярослава стояла воля всего новгородского общества: не имея поддержки в Новгороде, Ярослав едва ли мог бы решиться на войну с отцом. При этом важно подчеркнуть, что речь шла именно об отказе Новгорода платить дань, а стало быть, подчиняться Киеву, а не о желании Ярослава перебраться на более «престижный» стол или захватить Киев. И ради достижения независимости от Киева новгородцы были готовы на борьбу, равно как и на значительные затраты – в город был приглашен нанятый варяжский отряд[32]. Очевидно, что столь серьезные решения не могли быть приняты лишь верхушкой новгородского общества, а предполагали согласие всей общины.

Однако Владимир вскоре умер и в Киеве власть захватил Святополк, расправившийся со своими братьями Борисом и Глебом. В Новгороде, между тем, произошли очень интересные события, в описании которых применительно к Новгороду в источниках впервые фигурирует слово «вече», а именно конфликт новгородцев с нанятыми Ярославом для борьбы с Киевом варягами, последующая «разборка» с ними Ярослава, а затем – примирение Ярослава с новгородцами[33]:

В Новѣгородѣже тогда Ярославъ кормяше Варягъ много, бояся рати; и начаша Варязи насилие дѣяти на мужатых женахъ. Ркоша новгородци: «Сего мы насилья не можемъ смотрити»; и собрашася в нощь, исѣкоша Варягы в Поромонѣдворѣ; а князю Ярославу тогда в ту нощь сущу на Ракомѣ. И се слышавъ, князь Ярославъ разгнѣвася на гражаны, и собра вои славны тысящу[34], и, обольстивъ ихъ, исѣче, иже бяху Варягы ти исѣклѣ; а друзии бѣжаша изъ града[35]

Вскоре, однако,Ярославу от сестры Предславы пришли известия о смерти отца и расправе Святополка над братьями, после чего он 

заутра собра новгородцовъ избытокъ, и сътвори вѣче на полѣ[36], и рече к ним: «Любимая моя и честная дружина, юже вы исѣкохъ вчера въ безумии моемъ, не топѣрвоми ихъ златомъ окупитѣ». И тако рче имъ: «Братье, отець мои Володимиръ умерлъ есть, а Святополкъ княжить в Киевѣ; хощю на него поити; потягнете по мнѣ». И рѣша ему новгородци: «А мы, княже, по тобѣидемъ». И собра вои 4000: Варягъ бяшеть тысяща, а новгородцовъ 3000; и поиде на нь[37]

Рассказ этот весьма сложен и содержит ряд смысловых пластов, анализ которых сейчас не входит в наши задачи[38]. Для нас важно то, что в данном летописном повествовании впервые угадывается разделение коллективных социально-политических акций новгородцев на «законные» и «незаконные»: нападение на ярославовых варягов, вероятно, имело характер спонтанного «бунта» и не имело вечевой санкции[39], стало бать, не воспринималось как вполне «законное» деяние. Именно это обстоятельство, вероятно, отчасти способствовало тому, что новгородцы легко простили Ярослава за суровое наказание «бунтовщиков». Не менее любопытно и их стремление любой ценой покончить с зависимостью от Киева, для чего было необходимо преодолеть все внутренние разногласия. При этом серьезного внимания, на наш взгляд, заслуживает гипотеза А.В. Петрова, согласно которой в расправе над варягами приняла участие не вся новгородская община, а лишь ее часть – старая «родовая аристократия», не заинтересованная в полном разрыве с Киевом и тем противостоящая интересам формирующегося новгородского народовластия[40], а потому и не могущая заручиться поддержкой веча, ведь в пассаже о «мести Ярослава» сказано лишь о его расправе над «воев славных тысячей»/«нарочитыми мужами», которые, видимо, и составляли ядро «бунтовщиков».

На следующий же день князь апеллировал ко всей новгородской общине, что ясно из того, что новгородцы выставили в его поддержку трехтысячное войско (дружина заведомо не могла иметь такую численность)[41] и наняли новый варяжский отряд. Созыв веча князем – это, как мы знаем по ряду позднейших известий, его неотъемлемое право, а созванное князем вече рассматривалось как абсолютно «законное». Такой же статус имели и его решения. В нашем случае вече – после вероятной расправы Ярослава над «прокиевской» знатью – приняло решение о начале войны с Киевом. По мнению А.В. Петрова с этими событиями есть основания связывать начало истории «вечевого Новгорода как территориально-общинного образования (курсив А.В. Петрова – М.Ж.)»[42], то есть, фактически, рождение новгородской вечевой государственности[43].

Со своим новгородско-варяжским войском Ярослав победил Святополка и занял Киев, однако тот бежал в Польшу и призвал на помощь войска польского князя – своего тестя – Болеслава Храброго (992-1025), который пошел войной на Ярослава, разгромил его и вновь посадил в Киеве Святополка. После этого Ярослав бежал в Новгород, откуда

хотяше бѣжати за море. И посадникъ Коснятинъ сынъ Добрынь  с Новгородьци расѣкоша лодьѣЯрославлѣ,рекуще: «Хочемъ сяи еще бити съ Болеславомъ и съ Святополкомь». Начаша скотъ събирати: отмужа по 4 кунъı, а отстаростъ по 10 гривен, а от бояръ по 18 гривен. И приведоша Варягы [и] вдаша имъ скотъ, и совокупи Ярославъ воимногы[44]

Здесь мы опять видим коллективное решение всего новгородского общества, полного решимости любой ценой бороться с Киевом. Очевидно, что без общего (очевидно, вечевого) решения большинства новгородцев, предпринять описанные летописью меры было невозможно, тем более что летописец указывает именно на их добровольный характер. Данный летописный рассказ указывает на уже весьма серьезную зрелость общинной организации Новгорода. И для нашей темы важно то, что [вечевое] решение о сборе средств для продолжения войны с Киевом имело абсолютно «законный» с точки зрения летописца (и, очевидно, самих новгородцев) характер.

В результате в правление на Руси Ярослава Мудрого роль Новгорода существенно усилилась, а его зависимость от Киева существенно ослабла (достаточно сказать, что и впоследствии Ярослав немало времени проводил в этом городе[45], он был как бы второй столицей страны и опорой Ярослава).

Следующее известие, которое нам необходимо рассмотреть, относится в Повести временных лет к 6572/1064 году:

Бѣжа Ростислава кь Тмутороканю,  сынъ Володимирь, внукъ Ярославль, и с нимъ бѣжа Порѣи и Вышата, сынь Остромирь воеводы Новгородьского[46]

Это известие является весьма загадочным: дело в том, что мы не знаем, где на момент своего бегства княжил Ростислав и откуда, соответственно, он бежал в Тмутаракань. Указание на то, что он «бежал в кампании с Вышатой, сыном новгородского посадника Остромира, как будто намекает на бегство из Новгорода»[47]. Прямо на это указывают некоторые поздние летописи[48]. В.Н. Татищев сообщает в своей «Истории Российской», что после смерти в 1052-м году старшого сына Ярослава Мудрого Владимира, в Новгороде стал княжить его сын Ростислав[49].

Детально обосновать версию о бегстве Ростислава из Новгорода, существовавшую в науке со времен Н.М. Карамзина, попытался И.М. Троцкий. По мнению ученого «после Владимира Ярославича: с 1052 по 1054 г. в Новгороде [княжит – М.Ж.] – Изяслав; в 1054 г. он уходит в Киев, оставляя в Новгороде Остромира. Остромир… умер, вероятно, в 1060 г. Этим объясняется появление в 1061 г. в Новгороде Ростислава: его воеводой и, вероятно, ментором, был Вышата, сын Остромира, который при жизни отца едва ли бы  захотел отнять у последнего Новгород. С 1061 г. по 1064 г. в Новгороде сидит Ростислав Владимирович»[50].

Несколько иначе подошел к решению этого вопроса И.Я. Фроянов, который отметил, что гипотеза И.М. Троцкого противоречива: с одной стороны тот находит заслуживающим доверия указанное выше известие В.Н. Татищева, с другой – его конкретные построения не соответствуют ему[51], ведь по Татищеву Ростислав начал княжить в Новгороде сразу после смерти отца, в то время как согласно схеме И.М. Троцкого это происходит лишь в 1061-м году. В этой связи И.Я. Фроянов высказал предположение, согласно которому «в летописном рассказе слились воедино, под одним годом, происшествия, случившиеся в разное время: бегство Ростислава из Новгорода и борьба его за Тмутаракань»[52], причем первое событие произошло «где-то между 1052 и 1054 гг.»[53].

Как бы ни решался вопрос о времени бегства Ростислава, сам факт того, что бежал он именно из Новгорода, нам видится вполне доказанным. При этом нельзя не согласиться с мнением И.М. Троцкого о его насильственном характере и о том, что перед нами первое свидетельство «о непосредственной воле новгородцев в деле выбора князя»[54].

Итак, судя по всему, мы имеем дело с первым зафиксированным источниками случаем изгнания новгородцами неугодного и князя. При этом обращает на себя внимание заурядность соответствующего летописного известия, позволяющая утверждать, что событие это по нормам того времени явилось совершенно «законным». Дальнейшие события полностью подтверждают это.

Повесть временных лет сообщает интересные данные еще об одном новгородском князе близкого времени – Мстиславе Изяславиче:

И по преставлении Володимеровѣв Новѣгородѣ, Изяславъ посади сына своего Мьстислава; и побѣдиша на Черехи; бѣжа къ Кыеву, и по взятьи города преста рать[55]

Комментируя это летописное известие, И.Я. Фроянов высказал предположение, согласно которому бегство князя было вызвано не просто его поражением в битве: «Побежденный князь бежал с поля боя. Это – простейшее, лежащее на поверхности объяснение. Но резонно и другое: Мстислав вынужден был удалиться, опасаясь гнева новгородцев, вызванного его поражением в битве. В этом случае бегство князя было равносильно изгнанию»[56]. На наш взгляд, это вполне обоснованное заключение.

Важные события происходят в Новгороде в 6579 /1071 году[57]:

Сице бѣволхвъ всталъ при ГлѣбѣНовѣгородѣ; глаголеть бо людемъ,  творяся акы Богъ, [и] многы прельсти, мало не всего града, глаголящеть бо, яко «Провѣдь вся» и хуля вѣру хрестьянскую, глаголашеть бо, яко «Переиду по Волхову предъ всѣми». И бысть мятежь в градѣ, и вси яша ему вѣру, и хотяху погубити епископа. Епископъ же вземъ крестъ и облекъся в ризы, ста, рек: «Иже хощеть вѣру яти волхву, то да идеть за нь, аще ли вѣруеть кто, то ко кресту да идеть». И раздѣлишася надвое: князь бо Глѣбъ и дружина его идоша и сташа оу епископа,  а людье вси идоша за волхва. И бысть мятежь великъ межи ими. Глѣбъ же возма топоръ подъ скутом, приде к волхву и рече ему:  «То вѣси ли, что утро хощеть быти, и что ли до вечера?» Он же рече: «Проповѣжь вся» И рече Глѣбъ: «Товѣси ли, что [ти] хощеть бъıти десь?». «Чюдеса велика створю», рече. Глѣбъ же вынемь топоръ, ростяи. И паде мертвъ, и людье разидошася. Он же погыбе тѣломь, и душею предавъся дьяволу[58]

Здесь очень интересно то, что весь город поддержал волхва, а за епископа выступил лишь пришлый князь со своей (также, вероятно, в основном пришлой) дружиной. Религиозный протест здесь сомкнулся с политической борьбой за новгородскую независимость: все новгородцы, как ясно указывает летописец, без различия своего социального положения, выступили против князя – киевского наместника и Христианства, бывшего в их глазах идеологическим обоснованием киевской власти. Видеть в этих событиях проявление «классовой борьбы» как то нередко имело место в советской историографии (см. работы, указанные в примечании 57) нет оснований. Налицо противостояние всей новгородской общины, действующей как целое, и киевского административного аппарата[59], что, разумеется, не отменяет того факта, что катализатором выступления могли стать засушливые годы, фиксируемые дендрохронологией[60] и сопровождавшая их «языческая реакция».

Что касается вопроса о «законности»/«незаконности» данных событий, то здесь сказать что-то однозначное весьма непросто: дело в том, что здесь столкнулись несколько, если так можно выразиться «правовых моделей». С одной стороны языческая «модель», требующая для прекращения засухи человеческого жертвоприношения[61] столкнулась с «моделью» христианской[62].  При этом симпатии летописцев по определению были на стороне последней. С другой стороны, столкнулись право рождающегося города-государства, стремящегося к независимости (для чего, как мы уже видели, с его точки зрения были оправданы любые средства. В т.ч. и «мятеж»), с другой – право Киева, воспринимавшего всю страну в качестве подвластной себе. С точки зрения политических и правовых притязаний Новгорода горожане действовали вполне «законно». С точки зрения Киева и христианской церкви, бывшей в тот период еще в значительной степени инструментом киевской политики, – нет.

Любопытна дальнейшая судьба князя Глеба и спасенного им епископа. Вскоре после разобранных событий[63] новгородцы

Глѣба, и выгнашя из града, и бѣжа за Волокъ, и убишя и Чюдь[64]

Перед нами первый достоверно известный случай (в отличие от двух разобранных ранее и гипотетичных ситуаций) изгнания новгородцами своего князя, причем изгнания, имевшего место, по всей видимости, в результате, опять-таки, каких-то «чрезвычайных» акций новгородской общины[65], подобных, возможно, ситуации 1071-го года или последующим событиям 1136-го года. При этом отметим, что изгнание новгородцами Глеба в летописи изображено в качестве достаточно заурядного события, что указывает на его «законность».

В очень близкое время – в 1077-м году – летопись указывает и смерть епископа Феодора[66], причем в другом месте называет и причину его смерти:

А Феодора свои песъ уяде и с того умре[67]

И.Я. Фроянов предположил, что смерть епископа Федора может быть связана с изгнанием из города князя Глеба и сопровождавшей его смутой[68]. Разумеется, это лишь предположение, но совпадение времени изгнания из города князя и гибели епископа наводит на соответствующие мысли[69]. Если догадка И.Я. Фроянова верна, то перед нами первый случай вмешательства веча не только в политическое, но и в церковное управление в городе. Как бы то ни было, первый достоверный случай изгнания новгородцами неугодного им князя налицо.

Второй такой случай произойдет в 6603/1095 году, когда

сего же лѣта исходяща, иде Давыдъ Святославичь из Новагорода Смолиньску; Новгородци же идоша Ростову по Мьстислава Володимерича. [И] поемше ведоша и Новугороду, а Давыдови рекоша:  «Не ходи к нам». [И] пошедъ Давыдъ, воротисяСмолиньску, и сѣде Смолиньскѣ, а Мьстиславъ Новѣгородѣсѣде[70]

Здесь впервые новгородцы мало того, что изгоняют одного неугодного им князя, но и приглашают княжить в Новгород другого, не считаясь при этом с мнением Киева[71]. И летописец описывает эти их действия как совершенно правомерные.

Подведем некоторые итоги. Период второй половины X-XI вв. характеризуется следующими чертами в развитии практики коллективных социально-политических акций новгородцев:

1) Подобные акции становятся регулярными и постепенно начинают охватывать достаточно широкий круг вопросов:

- борьбу за независимость от Киева;

- борьбу против власти неугодных князей;

- призвание в город угодных князей;

- вопросы ведения войны;

- сборы средств на нужды городской общины;

- вопросы церковного управления (этот пункт для данного периода под вопросом) и т.д. Видимо, в круг «коллегиально» решаемых новгородцами вопросов входили все важные для города дела. Важно подчеркнуть, что в источниках ни разу не сказано о том, что данные акции предпринимали только лишь верхи новгородского общества. Напротив: в источниках новгородская община этого времени предстает как единое целое связанное общими интересами.

2) Вырабатываются определенные представления о «законности» подобных акций. Очевидно, их должно было санкционировать вече в соответствии с принятыми в указанный период нормами вечевой законности, которые в источниках, к сожалению, четко не описаны, но по некоторым их намекам мы можем понять, что они существовали (события в Новгороде 1016-го года). В случае если какая-то часть новгородцев предпринимала действия, на совершение которых была необходима санкция веча, произвольно, то они могли рассматриваться как «незаконные» и караться соответствующим образом.

 

Опубликовано в: Новгородика – 2010. Вечевой Новгород: материалы Международной научно-практической конференции 20-22 сентября 2010 г. Ч. 1 / Сост. Д.Б. Терешкина. Великий Новгород, 2011. С. 73-91.




[1]В дореволюционной историографии эта тематика, напротив, привлекала к себе пристальное внимание историков. См. например: Владимирский-Буданов М.Ф. Обзор истории русского права. М., 2005; Дьяконов М.А. Очерки общественного и государственного строя Древней Руси.СПб., 2005; Сергеевич В.И. Древности русского права. Т. I-III. М., 2007 и т.д. В новейшей историографии ее касался О.В. Мартышин: Мартышин О.В. Вольный Новгород: Общественно-политический строй и право феодальной республики. М., 1992. С. 182-183.

[2]Как станет ясно из дальнейшего изложения, участие в данных акциях сельских жителей носило нерегулярный характер и не являлось их непременным атрибутом, хотя и вполне могло иметь место в некоторых случаях, равно как и в некоторых случаях в новгородском вече могли принимать участие «делегаты» из пригородов – городов, подчиненных Новгороду (в первую очередь – в случаях, когда необходимо было принять решение, жизненно важное для всей новгородской волости. При этом важно подчеркнуть, что новгородские пригороды имели собственные веча, которые имели на «местном уровне» достаточно широкие полномочия. Новгородское государство, таким образом, представляло собой как бы иерархию городских и сельских общин). Новгородское вече было, преимущественно, городским социально-политическим институтом, объединявшим жителей его концов и сторон, представлявших собой самоуправляющиеся общины в рамках большой общины – всего Новгорода (Петров А.В. 1) От язычества к Святой Руси. Новгородские усобицы (к изучению древнерусского вечевого уклада. СПб., 2003; 2)  Новгородские усобицы: Возникновение и разрешение общественных конфликтов в вечевом городе (к изучению древнерусского народоправства). Автореферат диссертации на соискание ученой степени доктора исторических наук. СПб., 2004; 3) К обсуждению проблем истории вечевого Новгорода // Rossicaantiqua: Исследования и материалы. 2006 / Отв. ред. А.Ю. Дворниченко, А.В. Майоров. СПб., 2006; 4) К вопросу о характере и итогах социально-политического развития Великого Новгорода в XI-XVвв. // Новгородика-2008. Вечевая республика в истории России: Материалы Международной научно-практической конференции 21-23 сентября 2008 г. Ч. 1 / Сост.: Д.Б. Терешкина, Г.М. Коваленко, С.В. Трояновский, Т.Л. Каминская, К.Ф. Завершинский; НовГУ им. Ярослава Мудрого. Великий Новгород, 2009). Единство города и сельской округи постепенно, при этом, распадалось.

[3]Гранберг Ю.Вече в древнерусских письменных источниках: Функции и терминология // Древнейшие государства Восточной Европы. 2004 г. Политические институты Древней Руси / Отв. ред. Т.В. Гимон, Е.А. Мельникова. М., 2006. С. 147-148. См. также: Лукин П.В. О так называемой многозначности понятия «вече» в русских летописях. Домонгольское время // Неисчерпаемость источника. К 70-летию В.А. Кучкина. М., 2005.

[4]  Гранберг Ю.Вече в древнерусских письменных источниках. С. 149. Весьма близкие к позиции Ю. Гранберга выводы были сделаны и такими исследователями как П.В. Лукин и Т.Л. Вилкул, хотя они и не замыкались лишь на сообщениях источников, содержащих непосредственное упоминание слова «вече» (Вилкул Т.Л. 1) Вiче в давнiй Русiу другiй половинiXI-XIIIст.: Автореферат дисертації на здобуття наукового ступеня кандидата історичних наук. Киiв, 2001; 2) Дружина-вече // Государство и общество. История, экономика, политика, право. 2002. № 1; 3) Летописные «бояре» и «чернь» на вече // Средневековая Русь / Отв. ред. А.А. Горский. 2004. Вып. 5; 4) Конструирование нарратива в параллельных летописных сообщениях о вече // Древнейшие государства Восточной Европы: материалы и исследования. 2004; 5) Люди и князь в древнерусских летописях середины XI-XIII вв. М., 2009; Лукин П.В. 1) Вече, «племенные» собрания и «люди градские» в начальном русском летописании // Средневековая. Русь. Вып. 4. М., 2004; 2) О социальном составе новгородского веча. XII-XIII вв. по летописным данным //  Древнейшие государства Восточной Европы. 2004; 3)О так называемой многозначности понятия «вече»…; 4) Зачем Изяслав «възгони торгъ на гору?» К вопросу о месте проведения вечевых собраний в средневековом Киеве // Средневековая Русь. Вып. 7. М., 2007; 5) Вече: социальный состав // Горский А.А., Кучкин В.А., Лукин П.В., Стефанович П.С. Древняя Русь: очерки политического и социального строя. М., 2008).

[5]Подборку соответствующих примеров и их анализ см. в работе Т.Л. Вилкул:  Вилкул Т.Л.  Люди и князь в древнерусских летописях… С. 26-31.

[6]Такой выбор обусловлен тем, что его социально-политическая жизнь полнее отображена в источниках. При этом мы считаем, что в дальнейшем аналогичным образом необходимо будет рассмотреть все соответствующие известия, связанные с общественной жизнью всех регионов Древней Руси.

[7]С.Ф. Платонов в свое время справедливо указывал на то, что «междоусобия Новгорода открывают нам его внутреннюю организацию» (Платонов С.Ф. Великий Новгород до его подчинения Москве в 1478 г. и после подчинения до Ништадтского мира 1721 г. Изд. 2-е. Новгород, 1916. С. 5).

[8]ПСРЛ. Т. I. Стб. 19.

[9]Константин Багрянородный. Об управлении империей. М., 1989. С. 45.

[10]О том, что речь в данном известии идет именно о Новгороде см.: Жих М.И. О происхождении Новгорода и начале новгородской государственности: http://ruskline.ru/analitika/2010/06/21/o_proishozhdenii_novgoroda_i_nachale_novgorodskoj_gosudarstvennosti/

[11]А возник Новгород как единое целое именно в середине Х века:  Янин В.Л. 1)   Княгиня Ольга и проблема становления Новгорода // Янин В.Л. Средневековый Новгород: Очерки археологии и истории. М., 2004. С. 129; 2) О начале Новгорода // У истоков русской государственности: Историко-археологический сборник: материалы международной научной конференции 4-7 октября 2005 г. Великий Новгород / Отв. ред. Е.Н. Носов, А.Е. Мусин. СПб., 2007. С. 210-211.

[12]ПСРЛ. Т. I. Стб. 69.

[13]Ср.: Скрынников Р.Г. Русь. IX-XVIIвв. СПб., 1999. С. 48.

[14]Фроянов И.Я., Дворниченко А.Ю. Города-государства Древней Руси. Л., 1988.

[15]Мавродин В.В. Образование древнерусского государства. Л., 1945. С. 65-66.

[16]Пархоменко В.А. Характер и значение эпохи Владимира, принявшего христианство // Ученые записки Ленинградского университета. Серия исторических наук. 1941. Вып. 8. С. 206.

[17]Ср.: Фроянов И.Я. Мятежный Новгород: Очерки истории государственности, социальной и политической борьбы конца  IX– начала XIIIстолетия. СПб., 1992. С. 131.

[18]Жих М.И. О происхождении Новгорода…

[19]ПСРЛ. Т. I. Стб. 75-78. См. об этих событиях: Фроянов И.Я. Мятежный Новгород… С. 132-137.

[20]Фроянов И.Я. Мятежный Новгород… С. 137.

[21]ПСРЛ. Т. I. Стб. 79. Прямо Добрыня не назван посадником, но из того, что в период киевского княжения Ярополка город управлялся именно посадниками (Там же.  Стб. 75), можно сделать вывод, что и Добрыня, управлявший городом в период киевского княжения Владимира (по крайней мере, на первом его этапе – до того, как Владимир стал сажать в Новгород своих сыновей) был именно посадником.

[22]Парадокс в том, что Новгород, не раз завоевывавший Киев все время оказывался в зависимости от последнего.

[23]ПСРЛ. Т. I. Стб. 79.

[24]Фроянов И.Я. 1) Мятежный Новгород… С. 137-143; 2) Древняя Русь: Опыт исследования истории социальной и политической борьбы. М.; СПб., 1995. С. 83-84; 3) Начало христианства на Руси. Ижевск, 2003. С. 72-75.

[25]Фроянов И.Я. 1) Мятежный Новгород… С. 143; 2) Древняя Русь. Опыт исследования… С. 84 и сл.; 3) Начало христианства… С. 75 и сл.

[26]Татищев В.Н. История Российская. Т. I. М.; Л., 1962. С. 112-113.

[27]Реконструкцию вероятной истории «Иоакимовской летописи» см.: Азбелев С.Н. Устная история в памятниках Новгорода и Новгородской земли. СПб., 2007. С. 31-34.

[28]Янин В.Л. 1) День десятого века // Знание – сила. 1989 № 3; 2) Летописные рассказы о крещении новгородцев (о возможном источнике Иоакимовской летописи) //  Средневековый Новгород; 3) О начале Новгорода. С. 211. См. также: Рапов О.М. Русская церковь в IX– первой трети XIIв. Принятие христианства. М., 1988. С. 255-276; Фроянов И.Я. Начало христианства… С. 94-98; Азбелев С.Н. Устная история… С. 6-34.

[29]А точнее – посадником – наместником Киева и его князя. Для этого времени князья, сажаемые в Новгород из Киева фактически и были его посадниками. Нам неизвестно для времени до 80-х гг. XIв. того, чтобы князь управлял Новгородом одновременно с посадником (Янин В.Л. Новгородские посадники. М., 2003. С. 64-78).

[30]ПСРЛ. Т. I. Стб. 121.

[31]Там же. Стб. 130.

[32]Там же.

[33]Вопрос о соотношении этого рассказа в ПВЛ и НПЛ сложен. По ряду признаков (например, в ПВЛ указана явно фантастическая численность новгородского войска) версия НПЛ является первичной, однако в то же время в версии ПВЛ есть ряд любопытных моментов, которые могут отражать какие-то иные древние источники.

[34]В ПВЛ они названы иначе – нарочитыми мужами: ПСРЛ. Т. I. Стб. 140.

[35]ПСРЛ. Т. III. С. 174.

[36]В ПВЛ о том, что вече было собрано именно «на поле» не сказано: ПСРЛ. Т. I. Стб. 141.

[37]ПСРЛ. Т. III. С. 175.

[38]См. его наиболее убедительную интерпретацию: Петров А.В. От язычества… С. 93-101.

[39]Как мы знаем по ряду последующих случаев, расправа с кем-либо по решению веча считалась абсолютно правомерной и «законной».

[40]Петров А.В. От язычества… С. 97-99.

[41]Вспомним и насмешки киевлян над новгородскими воинами Ярослава («а вы плотници сущее; а мы приставимъ вы хоромовъ рубить»: ПСРЛ. Т. III. С. 175), которые по справедливому замечанию П.В. Лукина «вряд ли могут относиться к дружинникам» (Лукин П.В.Вече,«племенные»собрания и «люди градские»… С. 97).

[42]Петров А.В. К обсуждению… С. 262.

[43]Петров А.В. 1) От язычества к Святой Руси… С. 63-108; 2) Новгородские усобицы… С. 18-26.

[44]ПСРЛ. Т. I. Стб. 143.

[45]Там же. Стб. 147, 148, 150.

[46]ПСРЛ. Т. II. Стб. 152. В Лаврентьевской летописи этот пассаж читается в сокращении: «Бѣжа Ростиславъ Тмутороканю, сынъ Володимерь, внукъ Ярославль» (ПСРЛ. Т. I. Стб. 163).

[47]Фроянов И.Я. Мятежный Новгород… С. 168.

[48]ПСРЛ. Т. XV. Стб. 154; ПСРЛ. Т. IX. С. 92; ПСРЛ. Т. XXII. С. 274; ПСРЛ. Т. XXIII. С. 92.

[49]Татищев В.Н. История Российская. Т. II. М.; Л., 1962. С. 81.

[50]Троцкий И.М. Возникновение Новгородской республики // Известия АН СССР. 1932. VII серия. Отд. Общественных наук. № 4. С. 290.

[51]Фроянов И.Я. Мятежный Новгород… С. 169.

[52]Там же. С. 169-170.

[53]Там же. С. 170.

[54]Троцкий И.М. Возникновение Новгородской республики. С. 290-291.

[55]ПСРЛ. Т. III. С. 161.

[56]Фроянов И.Я. Мятежный Новгород… С. 170.

[57]Дата условна. Под этим годом летописец объединил ряд рассказов о языческих мятежах на Руси, происходивших, вероятно, в разное время (Шахматов А.А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. СПб., 1908. С. 456-457). Историки не раз пытались установить точную дату данного события. Так, по Н.Н. Воронину оно имело место в 1066-м году – при приезде князя Глеба в Новгород (Воронин Н.Н. Восстание смердов в XI веке // Исторический журнал. 1940. № 2. С. 58), В.В. Мавродин относил его к периоду между 1066 и 1069 годами (Мавродин В.В. Очерки по истории феодальной Руси. Л., 1949. С. 149-150), М.Н. Тихомиров приурочил выступление новгородского волхва к 1068-му году (Тихомиров М.Н. Древнерусские города. М., 1956. С. 204), а О.М. Рапов – к 1069-му году (Рапов О.М. О датировке народных восстаний на Руси XI века в повести временных лет // История СССР. 1979. № 2. С. 149), по мнению И.Я. Фроянова, опирающегося на дендрохронологический материал, интересующие нас события произошли после фиксируемого дендрохронологией неурожайного 1075-го года: в 1076-м или в 1077-м гг. (Фроянов И.Я. Мятежный Новгород… С. 177).

[58]ПСРЛ. Т. I. Стб. 180-181. Некоторые интересные детали содержатся в поздних летописях. См.: Летописец Переяславля-Суздальского. М., 1850. С. 48; ПСРЛ. Т. IV. С. 131.

[59]Петров А.В. От язычества… С. 109-110.

[60]Колчин Б.А., Черных Н.Б. Дендрохронология Восточной Европы. М., 1977. С. 80-81.

[61]«Выбор, естественно, пал на епископа как на правителя, олицетворявшего, к тому же, христианскую веру, от которой откачнулись новгородцы,  намеревавшиеся «погубити» (принести в жертву) владыку. И они, бесспорно, «погубили» бы его, не прояви князь Глеб хитроумие и решительность. Глеб, как мы знаем, на глазах у всех новгородцев убил волхва, только что похвалявшегося сотворить великие чудеса и заявлявшего, будто знает все наперед. Это произвело сильное психологическое воздействие на публику, убедив ее в несостоятельности волхва, оказавшегося не провидцем и доверенным языческих богов, а обманщиком, плутом и шарлатаном. Немудрено, что народ тут же разошелся по домам» (Фроянов И.Я. Мятежный Новгород… С. 178-179).

[62]О борьбе языческих и христианских правовых традиций в средневековом Новгороде см. в исследованиях А.В. Петрова.

[63]НПЛ Старшего извода датирует смерть князя 30-м мая 1079-го года (ПСРЛ. Т. III. С. 18, 201), ПВЛ 1078-м годом (ПСРЛ. Т. I. Стб. 199). При этом изгнание князя могло произойти несколько ранее, например, в 1077-м году.

[64]ПСРЛ. Т. III. С. 470. Совершенно непонятно, почему В.Л. Янин рассматривает произошедшее позже (в 1095-м году) изгнание из города князя Давыда Игоревича в качестве «беспрецедентного случая» и «первых политических успехов борьбы новгородцев за городские вольности» (Янин В.Л. Новгородские посадники. С. 82).

[65]Только этим можно объяснить бегство князя в столь «дремучий» край с его последующим там убийством. Ясно, что бежать туда он мог только в условиях серьезной для него опасности со стороны новгородцев, что справедливо отмечал И.Я. Фроянов (Фроянов И.Я. Мятежный Новгород… С. 179-180).

[66]ПСРЛ. Т. III. С. 18, 201. Данные записи, очевидно, отражают позднюю традицию, так как Федор в них поименован «архиепископом», в то время как архиепископ появился в Новгороде гораздо позже (Хорошев А.С. Церковь в социально-политической системе Новгородской феодальной республики. М., 1980. С. 30). Федор был епископом.

[67]ПСРЛ. Т. III. С. 473.

[68]Фроянов И.Я. Мятежный Новгород… С. 179.

[69]При этом о возможной языческой подоплеке этих событий нам остается только догадываться. Как бы то ни было, как мы видели, религиозный протест новгородцев тесно смыкался с политическим и оба они имели ярко выраженную антикиевскую направленность.

[70]ПСРЛ. Т. I. Стб. 229. В НПЛ это известие читается довольно кратко: «Давыдъ прииде к Новугороду княжить; и по двою лѣту выгнаша и» (ПСРЛ. Т. III. С. 161, 470).

[71]Ср.: Фроянов И.Я. Мятежный Новгород… С. 171.

Автор